Ашкенази — 60 лет. Интервью из Берлина

Владимир Ашкенази: жизнь без музыки была бы ошибкой
Нашему берлинскому соотечественнику — 60 лет
В последние годы он стал бывать у нас вновь — как пианист или за дирижерским пультом. Ашкенази был одним из первых музыкантов-эмигрантов. В этом сезоне и оркестр, и его руководитель отмечают круглые даты: первому — 50, второму — 60. С ВЛАДИМИРОМ АШКЕНАЗИ беседует в Берлине музыковед ТАТЬЯНА ФРУМКИС.

— Ваша творческая жизнь могла бы заполнить "больше, чем одну карьеру". Каковы основные рычаги успеха?
— Не знаю, никогда не задумывался над этим. Так получилось... И потом, перебирая важные вехи, я бы назвал прежде всего не факты своей биографии, а, скажем, дни, когда я впервые услышал Седьмую симфонию Бетховена, Скрипичный концерт Брамса, "Дон-Жуана" Штрауса или "Море" Дебюсси... Вот эти моменты я действительно очень хорошо помню.

— Вы попали на Запад уже известным музыкантом, лауреатом крупнейших фортепианных конкурсов. Но известно, что "изнутри" Запад надо завоевывать сызнова. Пришлось ли вам если не менять, то по крайней мере наращивать вторую кожу?
— Я переехал на Запад сравнительно молодым, не до конца сложившимся человеком и был готов учиться всему, что накопила западноевропейская музыкальная культура. Упрощая до схемы: мы приходим к Баху и Моцарту от Чайковского и Рахманинова. В то время как здесь с них все начинается. Поэтому для многих русских музыкантов этот путь "вспять" превращается в настоящую проблему.

— Будучи пианистом и дирижером, вы не отдаете предпочтения ни одному из двух амплуа...
— Я думаю, музыкант — неделимое понятие. Играть на рояле или стоять за пультом — это лишь разные формы общения со слушателем. Жестко приходится делить только время, которого нет, но которое приходится изыскивать. Для поддержки молодых музыкантов, например. Этим я занимаюсь как член недавно организованного в Берлине сообщества под названием "Пегасус". В силу наших возможностей мы организуем дебюты юных солистов и ансамблей. Среди последних открытий, например, талантливый студент Московской консерватории, ученик Михаила Воскресенского Александр Гиндин, проявивший, кстати, редкий для молодого русского музыканта универсализм. Он замечательно играет и Рахманинова, и Моцарта.

— В ноябре 1989 года вы впервые после долгого перерыва гастролировали в Москве, что символично совпало с падением Берлинской стены. Укрепились ли с тех пор ваши связи с Россией?
— В последнее время в нашем репертуаре помимо русской классики появилось немало современных имен: наряду со всемирно известным Альфредом Шнитке это Гия Канчели, Вячеслав Овчинников, Вячеслав Артемов, Алемдар Караманов, Валентин Сильвестров. В самой же России я бываю не так часто, примерно раз в год, в основном в Петербурге, где я неоднократно дирижировал замечательным оркестром Петербургской филармонии.
В Петербурге у меня возникли и новые творческие контакты. К ним относится малоизвестный, но, по-моему, очень интересный композитор Юрий Ханин. Он представился как эксцентрик и абсурдист, о чем говорят сами названия его сочинений: "Некий концерт", "Опера-антракт из одноименного балета", "Средняя симфония". Некоторые из них я намерен включить в свой новый компакт-диск с условным названием "Юмор и абсурд в музыке".
Продолжая одну из самых живучих отечественных традиций (вспомним Гоголя), русская музыка XX века исполняет немало замечательных вариаций на эту тему. В числе самых знаменитых — "Антиформалистический раек" Шостаковича, который я также намерен записать для нового диска.
Третьим в этой компании будет пресловуто известный Николай Овсяннико-Куликовский, прославившийся как "автор" прогремевшей в свое время Симфонии #21. Я имею в виду блестящую мистификацию Михаила Гольдштейна, которой он на рубеже 40-50-х годов, в разгар борьбы с космополитизмом, обвел вокруг пальца советских "патриотов" от искусства.
Надеюсь, в нынешней кризисной для звукозаписывающей индустрии ситуации — рынок переполнен, и положение может спасти именно нечто новое и необычное — заинтересовать этим проектом мою постоянную фирму DECCA.

— Berliner Zeitung назвала ваш альянс с Немецким симфоническим "подарком судьбы для нашего города". Охотно ли вы делите свое детище с коллегами по пульту? Ведь к оркестру, "предлагающему", по выражению прессы, "самые оригинальные и интересные из берлинских программ", наверняка стремятся многие. Словом, нет ли у вас страха соперничества?
— Нисколько. Чем лучше дирижер, тем охотнее я его приглашаю. Оркестр должен быть вдохновлен музыкой, а стимулировать это чувство может только хороший дирижер. Это цепная реакция, замыкающаяся в конце концов на мне: оркестр постоянно совершенствует форму, а значит, лучше играет и со мной.

— Если уж речь зашла о соперничестве, позвольте, так сказать, специально заготовленный вопрос. Говорят, вы были в молодости заядлым футболистом и болельщиком?
— Да, это правда. Почти до самого отъезда я регулярно ходил на стадион, болел за "Динамо" и однажды даже опоздал на свидание к девушке, которая ждала меня в Серебряном бору и была очень обижена. Моя команда выигрывала, и я не мог покинуть стадион. Потом мы помирились... Я и сам играл с мальчишеских лет, и довольно хорошо. Не без гордости вспоминаю, что за мной гонялись, чтобы я был в команде.
С годами, конечно, эта моя страсть поутихла, разве что розыгрыш первенства мира смотрю по телевидению. Впрочем, признаюсь, последняя моя игра была не так давно. В нашем оркестре во вторых скрипках есть очень хороший футболист. Ему лет 56-57, и он в хорошей форме. И вот два года назад он пригласил меня в свою команду. Мы играли пять на пять на довольно длинном поле, 45 минут, и я забил с помощью своего коллеги и по оркестру, и по команде три гола. Он мне очень хорошо пасовал, и мы выиграли. Я получил истинное удовольствие, правда, потом три дня не мог ходить.
Должен сказать, что футбол при всей своей тривиальности (22 игрока полтора часа гоняют один мяч, это же вообще глупо) не раз заставлял меня задуматься над человеческой природой. Даже в этой, казалось бы, примитивной и жестокой игре очевидна пропасть между ничтожеством, вооруженным только силой, и талантом, наделенным мастерством и благородством.
Образцом в этом смысле был гениальный Пеле: ни одного бессмысленного удара, ни одного штрафного за всю жизнь. Это личность, человек, с которым хотелось бы познакомиться...

— Вы склонны к философствованию?
— Меня всегда интересовала духовная история человечества, в львиной своей доле, к сожалению, весьма печальная... И сколько было и, увы, остается лжи, насилия, несправедливости. Не является исключением и религиозная сфера, будь то мусульманство, иудаизм или христианство.
Хотя я сам христианин — у меня мама была русская и тайком крестила меня в 1945 году, — я предпочитаю внутреннюю религиозность внешним ее проявлениям, подчас абсолютно фальшивым...
Словом, здесь есть о чем поразмышлять и чем увлечься. Но если честно, у меня нет серьезных увлечений, потому что музыка, этот трансцендентный мир, не знающий границ, дает все, чем мне хотелось бы владеть. Помните Ницше? "Жизнь без музыки была бы ошибкой"...

Газета «Коммерсантъ» №51 от 12.04.1997, стр. 9