Три монолога и десять диалогов
Илья Кабаков и Борис Гройс о технологии успеха
Почти одновременно вышли две книги художника Ильи Кабакова, до сих пор по-русски публиковавшиеся лишь во фрагментах. "Венский славистический альманах" выпустил в качестве своего приложения его мемуары о 60-х и 70-х годах, которые художник долго не решался обнародовать. Написанные в 1980-е годы, еще в России, они разошлись в рукописи и поссорили его с огромным количеством соратников: слишком уж с другой планеты он посмотрел на них.
Теперь Кабаков в самом деле на другой планете (как он сам это понимает) — на Западе. Именно там были записаны в 1990 году диалоги Кабакова с его давним собеседником и единомышленником философом Борисом Гройсом, изданные сейчас московским издательством Ad Marginem. Темы бесед — кабаковское "главное": "Ужас", "Голоса", "ЖЭК", "Запад", "Пустота", "Мусор", "Бегство".

Если читатель совсем не знает, кто такой Илья Кабаков, воспринимать эти книги не просто — они не откомментированы. И если "Диалоги" построены Борисом Гройсом (а именно он "ведет" здесь Кабакова в совместном вальсе) так, чтобы быть максимально открытыми к пониманию, венское издание может поставить в тупик. Что означают стоящие в ряд магические слова "Манеж, подвиг Оскара, Горком", знает лишь тот, кто изучал историю искусства в СССР.
Венские филологи-слависты, видимо, в глубине души не верят, что книга может быть интересна кому-то еще (они привыкли считать свой предмет маргинальным, но Кабаков — один из немногих представителей русской культуры, который не по славистской, а по чисто художественной линии добился международного успеха).
Специалист, впрочем, тоже нуждается в комментарии — о том, например, где сейчас упоминаемые в тексте картины Кабакова. Но об этом ничего узнать, к сожалению, нельзя. Искусство Кабакова сохраняет свой мифологический статус, оно не превратилось еще в набор считанных вещей, о перемещениях которых по коллекциям становится известно (это, однако, произойдет, и скоро, так что венские издатели вряд ли правы в своем отказе от комментария).
С другой стороны, обе книги беллетристически легки — и если диалоги соблазняют мыслительными поворотами, то мемуары затягивают, как роман с множеством странных персонажей, своего рода "Мертвые души". Кабаков ощущает время не только как воздух, но и как гул голосов друзей, художников "подполья", которые, по его мнению, представляли собой особый антропологический тип. Социальные борцы и пламенные недоучки, "черная богема" и самозваные пророки — все они великолепны в описании Кабакова. Что же касается их искусства, то "это как рисунки возле телефона, в них много интересного, там и абстракции бывают, и женские головки, и другие замечательные комбинации, и какие-то мечты, и надежды, и математические, и оккультные росчерки, но когда хозяйка убирает дом, она все это выбрасывает".
Стоит напомнить, что в этих словах нет высокомерия, скорее чисто кабаковское карикатурное самоуничижение: когда они были написаны, художник не отделял своей судьбы от судьбы товарищей по десятилетию и, как вся неофициальная культура, не знал "ни силу голоса своего, ни тембра, ни места в истории. То ли это могучий удар, то ли шлепок дистрофика по тарелке".
Хотя Кабаков описывает это отсутствие поля для сравнения поэтически, в основе его интуиции лежит вполне трезвое соображение об институциональном устройстве неофициального искусства и о роковых последствиях того факта, что оно не имело зрителя. Одним из последствий была атрофия критического начала и моральное требование к зрителю быть апологетом: "как если бы профессиональный танцор без театра танцевал сам для себя у себя в комнате, а если ты стоишь рядом, то должен подплясывать, иначе зачем ты тут стоишь".
Кабаков и Гройс были как раз из тех немногих, кто не способен был только "подплясывать". Тем не менее они оба тоже персонажи огромного романа под названием "русская неофициальная культура". Их диалог интересно читать именно как диалог характеров, поскольку, несмотря на согласие по теоретическим вопросам, они до комизма различны. С Гройсом мы, запыхавшись, должны подняться сразу на очень высокую ступеньку обобщений, в область невероятного cool, где от "человеческого" остается лишь сильнейшее любопытство самого автора. Кабаков как бы специально подыгрывает, оттеняя холодный скептицизм Гройса какими-то почти выкриками, самодоносами и признаниями в склонности к религиозному экстазу (впрочем, отчасти на диалоги проецируется впечатление от мемуаров Кабакова, совсем уж "пасионарных").
Но прежде всего это — собеседники с огромным стажем. В своих разговорах в 70-е и 80-е годы в Москве они выковали технологию "наружного рассмотрения культуры", которая, как позднее выяснилось, есть уникальный патент — и потому оказалась понятой и востребованной на Западе. В России она по-прежнему остается не до конца усвоенной и даже не слишком известной,— именно технология, не работы Кабакова или книги Гройса как таковые.
А тем не менее вопросы, которые решали для себя Кабаков и Гройс — например, о пропорциях "советскости", "русскости", "западности" в себе и собственной деятельности, о степени уникальности русской культуры и успешности ее стратегий,— не только не решены, но еще более воспалились с тех пор, как диалоги были записаны.

ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Кабаков Илья. 60-70-е... Записки о неофициальной жизни в Москве. Wiener Slavistische Almanach, Sonderband 47. Wien 1999.
Кабаков Илья, Гройс Борис. Диалоги (1990-1994). Общая редакция и вступительная статья Е. В. Петровской. Москва: Ad Marginem, 1999.

Газета «Коммерсантъ» №112 от 30.06.1999, стр. 10