Николай Павлович
"Новое литературное обозрение" отреставрировало мифический лик всесильного временщика "... пользовался всеобщей ненавистью современников ..." БСЭ
Граф Алексей Андреевич Аракчеев суда истории не боялся. Незадолго до кончины он выделил 50 тысяч рублей - сумму по тем временам немалую - в распоряжение Академии наук для выдачи премии за лучшее сочинение об эпохе Александра I. Тут и приличная скромность (все-таки не прямо о себе), но и ясный расчет - ни один историк, пишущий об Александре, не обойдет вниманием его главного сотрудника.
А вот современников граф не жаловал. И на беспристрастность их рассчитывать никак не мог. Премию завещано было выдать в 1926 году - через сто один год после кончины "благословенного" (к тому времени с процентами получалось до полутора миллионов). Оно и понятно. Граф был делатель и от историков вправе был ожидать суждения о последствиях государственных деяний. Современники - рабочие лошади, которых энергичному администратору приходилось понукать немилосердно. И они, кроме графского понукания, мало что успевали разглядеть. Знавшие Алексея Андреевича лично испытывали перед ним прямо-таки мистический ужас и за глаза честили его "людоедом" и "Змеем Горынычем". В подборке воспоминаний, изданных НЛО, легко обнаружить все детали образа сказочного злодея, блестяще воспроизведенного Максимилианом Волошиным: Земля судилась и осуждена:/Все грешники записаны в солдаты./Всяк холм понизился и стал, как плац./А над землей солдатскою шинелью/Провис до крыш разбухший небосвод./Таким он был написан Джорджем Доу - /Земли российской первый коммунист -/Граф Алексей Андреич Аракчеев.
Из воспоминаний современников мы узнаем о чудовищном педантизме и нечеловеческом упорстве, с каким Аракчеев перестраивал на коммунально-казарменный лад мужицкий быт в военных поселениях. Узнаем о жесточайшем терроре, устроенном им в своей вотчине после того, как крепостной повар зарезал графскую пассию и домоправительницу Настасью Минкину. Узнаем даже, как муж госпожи Пукаловой, "тело которой граф абонировал на бессрочное время", вошел через то в такую силу, что раздавал ордена и медали, взымая комиссию по таксе (10 тысяч - за орден и 5 - за медаль). И прочее в том же духе.
Однако из воспоминаний современников мы не узнаем, что Аракчеев первоначально высказывался против военных поселений, предлагая сократить срок солдатской службы до 8 лет и из увольняемых в запас создать необходимый резерв, но когда государь принял окончательное решение о введении поселений, стал "верным исполнителем сего плана по своему верноподданническому усердию". И не узнаем, что победой в 1812 году Россия обязана Аракчееву - это он после срамного погрома под Аустерлицем в несколько лет преобразил российскую артиллерию (парк орудий, тактику, систему комплектования и обучения офицеров и нижних чинов). Не узнаем, что казенные повинности аракчеевских крестьян уплачивались процентами с капитала, помещенного им для этой цели в Государственный банк. Не узнаем и о том, что Алексей Андреевич предложил единственный в то время удобоисполнимый план "освобождения людей крепостного состояния": помещичьи имения предполагалось выкупать в казну (крестьяне при этом получали статус государственных), а для разработки нового положения о крестьянских повинностях предлагал создать чуть ли не парламент, по крайней мере "велеть министру финансов вытребовать к себе в департамент депутатов и сделать с ними положение".
Ничего этого в воспоминаниях современников нет. Подобные сведения надо извлекать из деловых бумаг и переписки графа, что и было проделано Владимиром Томсиновым в превосходной монографии "Временщик" (М.: МГУ, 1996).
Составители тома вполне отдают себе отчет в ущербности мемуарных сведений об Аракчееве. Посему наряду с воспоминаниями в сборник включены отрывки текстов другого жанра. Например, кусок статьи мудрого Петра Вяземского, который, не будучи лично знаком и не имея под руками доступных историкам источников, а просто стремясь к объективности, многое про Аракчеева угадал. Или отрывок из следственных показаний декабриста Гавриила Батенкова - многолетнего сотрудника Сперанского, а потом и Аракчеева: "Аракчеев с первого взгляда умеет расставить людей сообразно их способностям; ни на что постороннее не смотрит. Сперанский нередко смешивает и увлекается особыми уважениями. Аракчеев решителен и любит наружный порядок; Сперанский осторожен и часто наружный порядок ставит ни во что. Аракчеев ни к чему принужден быть не может; Сперанского характер сильный может заставить исполнять свою волю... Мне оба они нравились как люди необыкновенные. Сперанского любил душою".
Но и из мемуаров выбрано далеко не все. Отчего-то публикаторы, скрупулезно собрав все клочки из воспоминаний даже второстепенных персонажей, пренебрегли записками Алексея Петровича Ермолова. Между тем история стычки Аракчеева с Ермоловым в высшей степени замечательная. Ермолов был дерзок. Аракчеев его шпынял, дабы поставить на место (до каких геркулесовых столпов могло дойти самодурство Ермолова, показывают его "подвиги" в бытность кавказским "проконсулом"). Но когда доведенный до бешенства Ермолов попросился в отставку, граф обратился к нему с личным письмом и просил продолжать службу. Ермолов остался. Этого в томе нет вовсе. А из попавших в собрание мемуарных записок Батенкова вдруг изымается парадоксальное сообщение, доселе не вполне историками осмысленное, будто в глубине души Аракчеев государя Александра Павловича люто ненавидел.
Похоже, составители, прокламировавшие в предисловии намерение представить объективный портрет Аракчеева, по ходу дела увлеклись материалом. И перед современным читателем единственный эффективный администратор александровкой эпохи предстает Змеем Горынычем - этаким во всем виноватым Чубайсом двухсотлетней давности.
Подобное собрание текстов, может, и сгодится исследователю общественных предрассудков, но судить по нему о самом Аракчееве было бы опрометчиво.
Аракчеевская премия выдана не была - большевики капитал национализировали. И теперь уж не будет: ради такого Аракчеева, каким он представлен в сборнике популярного и авторитетного издательства, никто не озаботится его реституцией. |
