ДОКУМЕНТ

Что такое «переходный период» для наших детей?

МОЛОДЕЖЬ: ПОБЕДА ИЛИ ПОРАЖЕНИЕ

ДОКУМЕНТ

Я открыл этот документ со странным, двойственным чувством. С одной стороны, попытка свести воедино проблемы молодежи по всему так называемому переходному региону, от Чехии до Узбекистана, доверия не вызывала.

С другой стороны, я поймал себя на почти подсознательном любопытстве — мне было интересно прочитать хоть что-то о молодежи вообще.

КОГДА-ТО

Как журналист «Комсомольской правды», а потом журнала «Вожатый», в течение довольно долгого времени я обслуживал молодежную политику ЦК ВЛКСМ. Никогда мне не забыть моих вечно нетрезвых коллег (сам я в те годы пил мало) со странной смесью радостного цинизма и тихого стыда передающих репортажи со слетов юных изобретателей, тимуровцев, шахматистов, спортсменов, велосипедистов, и прочее, и прочее — тех «юных», которых отовсюду везли в «Артек» и «Орленок». Да, все это было глупо, пошло, лицемерно, противно, но... как ни странно, в то же время вызывало подсознательное уважение.

Тем не менее дети, построенные в пионерские колонны, были в годы перестройки одним из самых ярких символов ненавистного прошлого. Все эти галстуки, речевки, комсомольские собрания, все эти орущие на детей училки, весь этот страшный школьный мир казался четким обоснованием демократической арифметики: советскую власть — отменить, свободу — разрешить. В том числе для детей. Может быть, в первую очередь — для них!

«...На собрании присутствовала секретарь ЦК ВЛКСМ Л.И. Швецова» — этими словами кончалось процентов семьдесят моих газетных заметок в течение первого года работы. В связи со всем этим я, несмотря на свою глубокую специализацию, честно сказать, никогда не задумывался всерьез, что же такое молодежная политика. Обслуживая ее текущие интересы в советское время, я как-то никогда не анализировал: а что же за всем этим стоит (кроме, разумеется, ритуальной идеологии), что происходит с молодежью, какие у нее реальные проблемы — со здоровьем, с социальным выбором, с сексом и так далее?

Да и как я мог это анализировать?

Анализировать можно было только некое отсутствие, некий ноль (что мы и делали в газете доступными нам средствами).

НАПРИМЕР

Например, всем было хорошо известно, что не все девочки и мальчики заканчивают обучение в школе девственниками, но имели-то дело с этой проблемой исключительно органы милиции и поликлиники. Там, за закрытыми дверями «подростковых кабинетов», эта самая молодежная политика велась по полной программе. И пусть кто-нибудь скажет, что это было не так. А я вам вспомню в ответ, как директрисы мерили линейкой расстояние от колена до края юбки, и уверяю вас, что делали они это далеко не случайно — все потенциальные «проститутки» подвергались этому унижению на пороге школы в профилактических, так сказать, целях, а каждая девочка, имевшая половую связь до 16 лет, была на специальном учете...

Но самое интересное — при всей пуританской культуре того времени, очень жестких ограничениях в семье, полном отсутствии гласного обсуждения этих проблем (если не считать все вышеупомянутые мероприятия плюс фильм-страшилку «Школьный вальс» о жутких последствиях добрачного секса) — этот самый школьный секс все-таки существовал, причем был он явлением отнюдь не революционным, а скорее вполне бытовым. Больше того, при жестком, казалось бы, и вполне репрессивном подходе врачебная тайна все-таки соблюдалась, и все, кто страстно хотел вкусить запретного плода еще на школьной скамье, делали это, особо ничем не рискуя.

ПОЧЕМУ?

Между нормой государственного запрета и реальной жизненной практикой существовал зазор, какой-то воздух — и именно этот воздух создавал ощущение тайной свободы, реальной свободы выбора у нашего поколения и у многих последующих.

Сегодня, оглядываясь назад на эту проблему, я вдруг начинаю понимать, что охрана девственности, как резервуара будущего здоровья нации, была-таки осознанной государственной политикой. Да, тогда она казалась глупой, невежественной. А сегодня — не кажется! На фоне страшных цифр подростковых абортов — нет, не кажется. Именно ранние аборты — одна из самых тяжелых тенденций, отмеченных в докладе ЮНИСЕФ. Там просматривается плохое будущее. У части этих девчонок не будет детей вообще, у другой части — не будет уже нормальной семьи, у третьих — останется за плечами тяжелейший психический кризис.

Пропаганда безопасного секса, бесплатные презервативы, медицинское просвещение — все это доходит очень не скоро и не до всех. Зато грязные сексуальные газетки доходят до каждого и продаются в метро. То, что когда-то казалось необходимой свободой выбора для просвещенного, умного, растущего в нормальной семье ребенка, обернулось одиночеством перед этой проблемой для непросвещенных, не очень умных, не имеющих у кого спросить «о главном» детей. Свобода для одних обернулась беззащитностью и бесправием для других. Рухнули запреты — рухнули и все сдерживающие механизмы (тупые и грубые, но работающие), все амортизаторы, перегородки, перекрытия и стены, которые держали проблему в поле зрения общества, под его контролем.

Так значит, молодежная политика все-таки была?

А ЧЕРТ ЕГО ЗНАЕТ...

Воспитатели строительного ПТУ в Москве били детей. Когда я пришел в общежитие по письму (нет, не детскому письму, они писать вообще практически не умели, написали в газету уволенные воспитатели), мне показали огромную дыру в стене — будущие каменщики легко разбирали кирпичи, чтобы сделать проход из мужской половины общаги в женскую. На лицах у воспитателей было написано: ну, как их не бить? Стихия дикости боролась со стихией тупости. На планерке главный редактор, нимало не стесняясь, даже, по-моему, с оттенком легкой гордости, сказал: московский горком партии очень просит тебя повременить со статьей, сейчас идет набор в ПТУ иногородних, город ведь останется без строителей, если мы будем публиковать такие вещи... Я плюнул и писать не стал. Да и нечего было мне писать.

Москву строят теперь угрюмые взрослые мужики из Украины и Молдовы, живут они в вагончиках, и живут кое-как; их, наверное, не бьют, но они еще более бесправны, хотя горком давно заменила демократическая мэрия. Что касается детей из ПТУ, вряд ли на них (теперь, правда, они называются «воспитанники колледжей») у кого-то поднимется рука — руку могут и оторвать.

Все изменилось, но, по сути, все осталось точно так же.

Мальчик убегал из дома. Он ночевал в своем же микрорайоне, в котельных и подвалах, на чердаках. Отец сходил с ума, а парень не возвращался. Милиция находила его и спрашивала отца: ну что, оформляем документы в интернат? Отец, который воспитывал его один, снова отказывался от интерната и снова, каждый вечер, убегал в темноту — искать... Мы поехали в Бирюлево и вышли на поиски вместе с ним. Огромный спальный район молчаливо сверкал окнами. А вокруг были необъятные пустыри. Каждый дом напоминал космический корабль в пустоте. «Ничего он с ним не сделает», — подумал я.

Дети бродят по огромному городу, потому что дома им сидеть неинтересно. Беспризорников стало больше, потому что стало больше соблазнов, и как-то некому стало их ловить, кроме их же родителей. Можно добавить: и потому, что спившихся родителей стало больше, и потому, что прокормить своих детей такие родители уже не в состоянии... Однако и при советской власти число таких семей было непомерно огромно. Что же изменилось?

НЕПОНЯТНО

Я рассказал про два сюжета, которые поразили меня в свое время безысходностью — написать их в газету я так и не смог. Здесь, в этих сюжетах, не было «кто виноват?» и «что делать?». Это были абсолютно неотвратимые вещи, о которых писать было не принято. Была неотвратимой подростковая жестокость. Были неотвратимы подростковые комплексы, которые порой отзывались той же, почти садистской жестокостью. Были неотвратимы фарцовщики и урла, комсомольские долдоны и розовые идеалисты. Каждый раз, когда я пытался анализировать ту или иную конфликтную ситуацию, у меня от бессилия опускались руки: почему этим детям и этим взрослым никто не объяснил простых вещей? Каждый раз журналистов звали в «командировку по тревожному письму», как правило, уволенные или обиженные. Неуволенных или необиженных неотвратимость вполне устраивала.

И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ

Разбираться как-то все-таки приходилось. Всерьез искать правды у ЦК ВЛКСМ или Академии педнаук никто, конечно, не собирался — в головах у журналистов были свои теории и программы действий.

Главной бедой современного мне общества (по отношению к героям моих материалов) я считал полное отсутствие молодежной субкультуры — молодежной музыки, моды, организованного молодежного досуга. Именно отсутствие этой «теплой» питательной среды, экологической ниши приводило к тому, что подростки воспринимают взрослых, как своих естественных врагов. Так мне казалось. Меня всерьез волновала «тихая гражданская война» взрослых и детей, которая велась в то время на каждом шагу, как бы на каждом километре. Кстати сказать, тут я был не очень оригинален — сам ЦК ВЛКСМ подспудно вел «на местах» именно эту политику: дискотеки, клубы по интересам, то да се.

Прошло десять лет с тех пор, как я ушел из газеты. И стало ясно, что мы с ЦК сильно заблуждались.

ВОТ ИМЕННО!

Итак, прошло десять лет, и быть молодым стало чрезвычайно модно. На молодых работает целая отрасль, целая индустрия — прежде всего шоу-бизнес, радио и телевидение. Есть чрезвычайно престижные области профессиональной деятельности, где востребованы только молодые, например Интернет. Есть множество фирм и организаций, куда просто не берут на работу людей старше определенного возраста. «Под молодых» изменяются наш язык и способ общения, даже стиль городского дизайна и стилистика средств массовой информации. В каком-то смысле произошла экспансия молодых, а может быть, их тотальное наступление, цель которого — истребить под корень другие языки и субкультуры, более возрастные.

Протяни руку и бери — вот формула сегодняшней молодежной субкультуры: от музыки до навороченной одежды, от экстремальных досугов до компьютерных игр, от концертов культовых групп до кока-колы. Все есть! И уже ничего не хочется...

Вру. Да, конечно, им хочется. Хочется всего. Но то, что когда-то мне казалось синонимом социальной комфортности, социальной защиты стало просто коммерцией. У них до фига игрушек. Но игрушка без родных стен не делает ребенка счастливым. Так как там с родными стенами? Со своей экологической нишей?

НИША

Главное, что изменилось за эти десять лет, — говорить о молодежи «вообще» стало просто глупо. Москва, половину населения которой составляют веселые студенты и старшеклассники, и маленькие городки и поселки вдоль «великого шелкового пути», по которому идут в страну наркотики, — это очень разные «экологические ниши», и молодежь в этих «нишах» разная. Да и в самой Москве у ребят настолько разные стартовые возможности и настолько разные способы самовыражаться, что говорить о них, как о единой по определению социальной группе, трудновато. Разные ребята сидят в клубах и ходят на концерты в «Олимпийском», разные — в Интернете и на стадионе. Разные — во дворе и дома. Слишком разные. Почти исчезли некие единые параметры жизни, единые ценности. Но...

Доклад ЮНИСЕФ, конечно, совсем о другом. Но в нем есть несколько цифр, которые заставляют напряженно задуматься: а почему?

Почему растет (и резко) число молодежных самоубийств? Бедность? Страх перед армией и войнами? Наркотики? Или — это как раз следствие полной урбанистической раздробленности молодежи, ее полного одиночества в обществе?

Почему растет число молодежных убийств: значит ли это, что, несмотря на внешнее благополучие (образовательный рост, рост возможностей для трудоустройства, что подтверждает доклад), несмотря на то, что им явно есть чем заняться, серьезная подростковая криминализация все же идет? Проще говоря, банды уже здесь?

...Или все-таки социологи плохо считали?

У меня есть четкое ощущение ИХ полной оставленности перед лицом взрослого мира. Причем это не значит, что если все мы сейчас вдруг начнем «о них» говорить (как это было десять или двадцать, или тридцать лет назад в «Алом парусе» или «Ровесниках», передаче для старшеклассников), они начнут нас слушать. Нет, не начнут. В том-то и дело, что это уже абсолютно герметичная, заизолированная социальная группа. И мы со своими рассуждениями им вообще неинтересны. У них есть свой «Хакер» и свой «Молоток», свое телевидение и радио. Все это так.

И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ...

То, что социальная роль семьи за последние годы так усилилась, — несомненное благо. Семье вернули ее естественные права. Но опираться ТОЛЬКО на поддержку семьи растущий человек не может. Без каких-либо государственных гарантий, без каких-либо некоммерциализованных структур в обществе, без, извините меня, хоть какой-нибудь бюрократии, которая за эти вещи отвечает, нас ожидает тотальная яма. «Победа» молодежи над нами обернется жутким социальным поражением. Образовательный бум превратится в безработицу. Тихая криминализация — в бытовой городской террор. Десоветизация и «антипартийность» нашей новой школы (как мы все на нее молились) — в большое количество различных фашиствующих «комсомолов» (кстати, уже сейчас можно посмотреть, как это происходит). Вы этого хотите?

Я — тоже нет.

ПОЭТОМУ

Политические бури и скандалы, занимавшие общество десять лет, — все, их эпоха уже ушла. Надо научиться жить без политики. Олигархические драмы и депутатские склоки лежат в пыли у наших ног. Надо отряхнуться и идти дальше. А куда дальше?

Я бы так сказал — навстречу друг другу. Если общество хочет выжить — оно обязано выработать новый язык для обсуждения, для общения. Общий язык. Как это ни странно звучит.

...Читая доклад, я не мог избавиться от чувства дурацкой обиды: почему их социологи разбирают наши проблемы вместо нас, да еще в таком дальнозорком варианте — от Чехии до Узбекистана («страны переходного периода»). Мы ведь очень и очень разные!

Потом понял, что дело не в обиде, — доклад слишком ясно очерчивал основную глобальную проблему общества, которую никак не вырвешь из нашей истории и с которой неизвестно что делать. Доклад признает (неохотно и почти сквозь зубы): социальные и гуманитарные стандарты социализма были чрезвычайно высокими, порой гораздо более высокими, чем даже в самых развитых странах (условно говоря, догнать Нью-Йорк или Чикаго по числу молодежных убийств нам все-таки еще не светит в ближайшие годы, даже сейчас). У нас было все в порядке с охраной здоровья, материнства, с образованием, с социальной адаптацией. Мы сделали себя свободными — и общество расслоилось, тенденция пошла в обратную сторону, в сторону стран «третьего мира», Бразилии, Мексики, Индии.

Так ли это?

Мне кажется, невозможно оценивать нашу жизнь, нашу психологию, наши проблемы по этим графикам и выкладкам (хотя цифры, да, конечно, они не врут). Жившим в стране подаренного счастья, казенной заботы, приказного благополучия — нам довольно трудно выбираться вбок, из-под обломков, на какую-то иную боковую дорогу. Но она есть. Я точно чувствую ее под ногами.

Борис МИНАЕВ

Фоторепортаж Сергея Максимишина («Известия») из воспитательной колонии в Колпино и Петербургского СИЗО № 5 для женщин и девочек