Александр Уланов. Прести(ди)житатор

В едь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не прервать ее, не отложить -
а все равно ж - придется дальше жить.

Это не Пригов - это Воденников .

Концептуализм, видимо, оказался слишком холоден для повседневного употребления. Можно поиронизировать раз, другой, третий, но трудно жить, постоянно натыкаясь на пустоту, к которой выводит концептуальный текст. А предпринимать личные усилия по заполнению этой пустоты - тоже трудно. Так что Воденникова ждали, он должен был появиться. Холодно без искренности, серьезности - и хочется хоть на секунду увидеть их, пусть на сцене. Но не больше, чем на секунду, - если придется смотреть дольше, увиденное может оказаться слишком неудобным, не карманным, ввести в сомнения и смятения. И вообще смотреть - это усилие.

Герой Воденникова выговаривает то, что стесняется сказать его слушатель. Хочу, чтобы меня любили (и хочу быть "еще любимей вами" ). Хочу быть счастлив. Слушатель понимает, что этого все хотят; и что мир никому ничего не должен; но отчего ж хотя бы не услышать, коли стыдно сказать?

Чем больше сомнений в существовании собственной личности, тем истеричнее приходится на этом существовании настаивать. Упорно подчеркивается, что это все "мое": "но это мой стишок, / мой грех, / мой стыд, мой прах" . Все и вся существуют только в той степени, в какой относятся к герою. "Кто-то завидует мне, / кто-то меня боится, / а многие даже меня уважают" . Мир воспринимается только тогда, когда ударяет по голове . "Этот мир настроен против меня" . Из всех феноменов окружающего внятен только один - "унижение, которое я испытываю при столкновении с жизнью, ежедневной и ежечасной" . Есть некая надежда, что кому-то все же герой интересен и высшими силами не вполне покинут. "Так - гуляя по даче или по пути на озеро - я представлял себе, / что некто, кто больше и лучше меня, хочет узнать мое имя..." Но страха много больше, чем надежды.

"А я глаза закрыл / и головой мотаю, / но все равно зеленый весь от страха. / Я, между прочим, умереть могу" . Причем все эти страхи - опять-таки за себя. И вполне стандартны. "Началась война. Паника. Эвакуация" ; "Меня бьют, с унижением, по моей же вине..." Собственно, это и есть инфантильное сознание. Дитятко то ли советской, то ли постсоветской массовой культуры.

И отношения между людьми возникают только для того, чтобы поддержать друг друга, не пропасть "на грани гудящей пустоты или распада" . Человек любит - но ничего, кроме стертых слов ( "пожалуйста, любимая, родная, / единственная, смертная, живая..." ), у него нет. Он знает, что это - клише, но не способен на усилие к индивидуализации речи. Жизнь - жестянка, ну конечно же. "Ну были они в моей жизни, были, / эти приступы счастья..."

Разумеется, Воденников учитывает опыт Пригова. Он понимает, что говорит чужими словами, и понимает, чт о именно говорит. "Я понял, что это - пошлость" . Но это пошлость, родная автору (и слушателю) и тем для Воденникова наполовину оправданная. А что-то иное, не пошлое, требует стилевых (а не стилизаторских) импульсов, чревато опасностью изоляции. "Вот я и мечусь между пошлостью и позором" , - объявляет Воденников. Легче это высказать, объявить пошлость и позор "двумя полюсами национального самосознания" - и оставить все по-прежнему. И маска еще плотнее прильнет к лицу.

Находиться на эстраде приятно. Приятно быть в центре внимания. "Большое сборище народа. Я на сцене" ; "Я теперь стою / пред девочками и пред мужиками..." ; "А я люблю, когда мне хлопают" . Воденников радуется запискам от восторженных девушек: "ты живешь, как мечта, как игрушка, которой никто / не подарит, и которую надо украсть, украсть непременно" (именно - украсть; потому что в глубине души ей, девушке, самой стыдно царапать все это). Радуется, когда слушатель обращается к нему со словами: "Это Вы все про меня написали" . Вздыхает: "как трудно быть звездой" .

Ради этого можно пойти на демонстративное - профессиональное - обнажение эмоций. "Но почему ж тогда так больно мне?" (Воденников - фокусник; ассистентку вроде бы разрезали, но она, конечно, жива). На модную легкую приблатненность: "че ты уставился? ведь я ж - одетый, / а, правда, / кажется, / что щас разденусь я?" ; "какой же должна быть в натуре / наша привычная жизнь" . Из авторского вступления к сборнику: "Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное, может быть, и не обладает большой художественной ценностью. Но условия моей духовной жизни таковы, что если бы я все это не написал, я бы перестал себя уважать..." Стиль унисекс, кокетство теперь свойственно и мужчинам. "Ну я умру, ну вы умрете, / ну отвернетесь от меня - / какая разница" . И автор, и слушатель чувствуют фальшь, но без нее не могут вымолвить ни слова. Вот и определение поэзии по Воденникову увенчивается не морем, но "мерсом". "Потом, как в мерсе, поплывешь" .

"Так дымно здесь / и свет невыносимый, / что даже рук своих не различить..." - точная зарисовка эстрадного концерта с цветным дымом. А герой стихов - профессиональный шоумен. Поднаторевший в общении с залом. "Але, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым? / Ну че молчим? Никто не хочет знать?" (И много теряющий вне этого общения: в книгу включен "отрывок из пьесы" - он откровенно скучен, потому что не оживлен личным обаянием звезды на сцене.)

Звезда живет за своих слушателей, озвучивая эмоции, на которые у тех не хватает энергии и досуга. Стихи Воденникова душевны - в том смысле, в каком говорят: "душевно посидели мы в кафе в пятницу". Это поэт психологического комфорта. Его аудитория, может быть, чуть более рефлективна, чем, например, у бардовской песни - и, соответственно, несколько у же, - зато больше зарабатывает. Из 48 страниц сборника стихи занимают 32, на остальных - заголовки разделов или вовсе ничего. А по цене книга сравнима... ну, скажем, с 300-страничным сборником прозы Андрея Левкина. Собственно, это не книга поэта - это билет на концерт, буклет к концерту.

Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля -
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно - но не я, не я .