Елена Коренева в последнее время интервью давать не любит. Все, что она считает нужным сказать, написала в книге, которая должна вот-вот выйти. Но предложение поговорить об отце восприняла с радостью: «Приезжайте скорее. Скоро как раз день его памяти»

МОЙ ПАПА ПЕЧАЛЬНЫЙ ОПТИМИСТ

— Лена, ваш отец снимал народное кино. Без преувеличения. Его фильмы «Большая перемена» и «По семейным обстоятельствам» можно пересматривать до бесконечности, фразочки из них благодарные зрители растащили на цитаты. Идя на встречу с вами, я попыталась хоть что-нибудь о нем найти, хоть какую-нибудь «несухую» информацию, но нигде и ничего не обнаружила, кроме маленькой справки в Интернете. Почему его самого, режиссера всем известных фильмов, популярность обошла стороной?

— Папа родился в мае, а, как говорится, «кто в мае родился — всю жизнь будет маяться». Можно, конечно, посмеяться, но, размышляя о жизни своего отца, я невольно с этим соглашаюсь. Еще в начале карьеры у него началась такая удача-неудача, определившая в конце концов его режиссерскую судьбу. В конце 50-х он получил «добро» на постановку картины «Черноморочка». Это был сценарий, который никто не хотел ставить, а он взялся. Картина получилась легкая, живая и веселая. Когда она вышла на экран, ее сильно раскритиковали в печати. За отсутствие идеологии... Хотя какая-то идеология там притянута. Герои Носовой и Мартинсона поют джаз, который к финалу фильма высмеян в пользу замечательного народного пения.

— Отец сильно переживал?

— «Переживал» не то слово! Он всегда это помнил, и в его профессиональном режиссерском досье как клеймо стояла теперь «Черноморочка». После папа работал на ТВ, познакомился там с оператором Мишей Сусловым, который стал впоследствии его большим другом. Они сняли несколько картин. Но они тоже не вышли на большой экран. Из-за избыточной поэтичности, иносказательности. Потом опять был период простоя, случайных подработок. Я помню, что отец вместе с Володей Фостенко умудрился дома мультфильм снять! Они две-три недели двигали кукол и снимали их. Следующий этап везения-невезения начался с того, что папе дали постановку картины по рассказу Токаревой «День без вранья». Суть картины в том, что главный герой — учитель литературы, которого прекрасно сыграл Женя Стеблов, решает один день не врать, и из-за этого кардинально меняется его жизнь: его выгоняют с работы, он теряет невесту.

— Что не понравилось на этот раз?

— Конфликты начались из-за названия: «Заменить название «День без вранья»! А остальные, что, с враньем?!» Картина показалась диссидентской, антисоветской. Переименовали и назвали «Уроком литературы», но все равно запретили. Папа умер, убежденный, что картину «смыли», что не существует даже пленки. На самом деле она не была уничтожена. Ее показывали недавно по ТВ 6. Следующую папину картину, «Вас вызывает Таймыр», хоть и показали несколько раз, но, так как сценарий был написан по пьесе Александра Галича, который в скором времени уехал во Францию, положили на полку. Папа переживал, у него был надлом, он много курил, маялся. Вернуться на «Мосфильм» ему помог Эльдар Рязанов, пригласив его вторым режиссером на «Карнавальную ночь» и «Берегись автомобиля».

Честно говоря, мы были несколько чванливыми, не понимали, почему папа не снимает классику! Нам он казался странным. Какие-то комедии! «Папа, сними Чехова!» Нам казалось, что это престижнее, что все сразу начнут его уважать. А отец был очень щепетильным, ранимым, тихо отвечал нам: «Да, я понимаю, но вот мне интересно для современного зрителя что-нибудь сделать». И только сейчас я поняла, особенно в последние годы, занявшись режиссурой, что гораздо проще обращаться к апробированным вещам, к классике. Гораздо сложнее заниматься оригинальной литературой и драматургией.

— Давайте поговорим о вашем отце не только как о кинорежиссере.

— Давайте! Мой отец, Коренев Алексей Александрович, коренной москвич, вырос в благополучной семье, как считалось по тем временам. Его отец был начальником финансового отдела Мосгорсовнархоза. Мама тоже была финансистом. Когда родился папа, они жили в пятикомнатной квартире в двухэтажном доме на Гоголевском бульваре. Какие-то привилегии, конечно, были... Квартиры, пайки... Мы с сестрой Машей ходили в привилегированные детсады, ездили в блатные пионерские лагеря. Перепадало нам кое-что и из дедушкиных пайков. Но, конечно же, не сравнимо с теми, что предоставлялись номенклатуре позднего брежневского периода. Отец вырос в семье, по-советски привилегированной, но совершенно не богемной, лишенной «дурного» влияния театрального и кинематографического мира.

— Но избежать «дурного влияния» ему все же не удалось.

— В то время все молодые люди увлекались либо футболом во дворе, либо самодеятельностью. Кстати, в драмкружке папа играл «Горе от ума» с Олегом Ефремовым, они вместе учились в школе. Отец — Чацкого, а Олег Николаевич — Молчалина. А потом, когда папе было 17 лет, он встретил в метро мою маму, Наталью Андреевну. Она воспитывалась в семье тети (ее родителей репрессировали в 1937-м). А тетин муж, Новиков Соломон Ильич, преподавал философию марксизма во ВГИКе. Кстати, многие студенты — Эльдар Рязанов, Сева Воронин... — приходили к ним домой сдавать задолженности. Еще мама рассказывала, что Эльдар Александрович в то время был влюблен в дочку Соломона Ильича...

— И после случайной встречи в метро ваша мама сбивала «с пути истинного» вашего папу?

— Совершенно верно. Родители отца хотели, чтобы он был морским инженером. Это считалось престижным. Тем более в школе папа был отличником, занимался музыкой, был хорошим мальчиком. А мама моя стала сбивать его «с пути истинного», но не после встречи в метро, а еще гораздо раньше. По иронии судьбы, они вместе учились, по-моему, класса до 5-го, до того времени, когда детей стали делить по половому признаку: класс мальчиков, класс девочек. Она была очаровательная, такой ангелок с красивым лицом — маленькая, аккуратненькая. Так вот, папа в 5-м классе дернул ее за косичку и передал записку: «Константинова! Я тебя люблю!» А потом они случайно увиделись в метро и после этого очень скоро поженились.

— Ваша мама тоже училась во ВГИКе?

— Нет. Хотя она всю жизнь мечтала быть актрисой, ее прошлое дало о себе знать. Документы ее все были уничтожены, сожжены фотографии родителей, ничего говорить на эту тему было нельзя — боялись, тряслись. Думаю, она могла бы стать неплохой актрисой. У нее и внешность, и способности кинематографические. Она умудрилась сняться в первой версии «Молодой гвардии» у Герасимова, играла Тоню Иванихину. С восхищением рассказывала про экспедицию в Краснодон, с юмором — о романе юных Нонны Мордюковой и Вячеслава Тихонова. Как Мордюкова целует и целует фотографию Тихонова: «Славочка, мой любимый!» — а потом этой же фотографией убивает комара или муху. Мы всегда смеялись, слушая эти истории.

Маме с детства приходилось много работать, быть добытчиком в доме. Я с детства помню, что мамы нет, а папа дома сидит, печатает на машинке. Вот, я даже сейчас отчетливо помню стук папиной машинки: чух-чух-чух... «Папа работает». С этим звуком печатной машинки я как будто родилась. Придумала себе такую игру: если вдруг «пожар в доме», что надо спасать прежде всего? Я хватаю и спасаю папину машинку... Еще я привыкла к разговору о деньгах: у мамы с папой нет денег, они собираются на кухне и обсуждают вопрос, как жить дальше.

Только не подумайте, что мы были какие-то нищие или сильно нуждались. Нет. Маша ходила в художественную школу, я — в специальную, английскую. Родители многое в нас вложили, пытались дать нам хорошее образование.

— Наказывали?

— Нет. Я помню, когда у меня что-то болит, меня качает папа. Его руку, которая гладит меня по ушку. Когда я капризничаю и мама просит отца взять меня на руки, я затихаю... и помню его нежные теплые руки. Только один раз он устроил нам с Машей «показательные выступления», не помню уже, за что: нас положили на кровать, сняли штаны и дали по попе. Это было только один раз, поэтому я и запомнила. Пару раз папа еще пытался ставить нас в угол, но ничем положительным это не заканчивалось. Был, правда, один показательный случай, но это уже в школе. Я украла счетные палочки в школе, во втором классе, с подружкой Галькой. Я даже не понимала, что такое «красть», что такое «воровство». Но ЭТО у нас произошло. Я поделилась своей радостью дома... Боже! Что тут началось! Я увидела, как вдруг изменился мой отец, как закричал: «Это — воровство!» Но самое страшное — он меня заставил идти в школу и возвращать эти палочки. Представьте, какого мужества стоило мне туда вернуться! И... о боже! Мне просто повезло, мне посчастливилось незаметно вернуть палочки на место, ни с кем не объясняясь...

— Вас родители контролировали, какую отметку принесла, что надела, ну и так далее?

— Да нет. В школу не ходили, не пытались загнать меня и Машу под какие-то стереотипы. Училась я средне: то хорошо, то плохо. Никогда не была отличницей. Но ни папа, ни мама не придавали этому особого значения. Нас никогда не отчитывали за двойки-тройки. Я могла носить прическу «конский хвост» и брюки, иногда прогуливать уроки. Родители жили своей жизнью, открытой для нас с сестрой. Не заставляли рано ложиться. Маша и я привыкли засыпать под хоровое пение моих родителей и их друзей. В этом смысле и мы, дети, и наши родители вели абсолютно богемный образ жизни, дом наш всегда был открыт для гостей. Бабушка моя, папина мама, помню, все переживала за него: «Господи! Он был таким хорошим мальчиком...»

— А вы в детстве каким видели отца?

— Высоким, худым, неспортивным интеллигентом. Очень обаятельным и жизнерадостным. Он любил веселые компании своих друзей, всегда был заводилой, тамадой, любил петь и танцевать. Очень много курил, а сидя всегда закручивал ноги «восьмеркой»... как я сейчас. И сестра всегда мне говорила: «Как же вы похожи!» Помню, однажды отец, танцуя со мной, сказал мне: «Дочь! Ты должна танцевать, как бокал с дорогим вином, но никогда не проливаться!» Он и мной и Машей всегда очень гордился, обращался к нам всегда чуть с пафосом, чуть с иронией: «ДОЧЬ!» Он всегда говорил нам «дочь!» Своим друзьям и коллегам, рассказывая о своей семье, говорил: «Представьте, как здорово, когда у мужчины есть хотя бы одна женщина, а у меня их — три!» Помню, я очень переживала свою первую любовь с одноклассником, и он однажды поставил мне условие, чтобы я явилась к нему ночью (благо жили недалеко). Папа переживал и просил: «Никогда не бегай за мужиками!» А я в этом плане была неистовая, могла сбежать. Мама тогда приняла мою сторону и попросила отца меня проводить к любимому мальчику. Впервые я увидела папу разозленным. Когда мы вышли из дому, он сказал мне: «Я тебе этого никогда не прощу!» Папа никогда не кричал ни на маму, ни на нас. Они никогда не ругались так, чтобы мы слышали. В нашем доме никогда не произносилось НИКАКИХ плохих слов. Сказать «сволочь» на кого-либо — вне лексикона нашей семьи категорически! Небольшие размолвки, в основном в семье, происходили между моими родителями и бабушкой, вернувшейся из лагеря.

— Это были внутрисемейно-политические разборки?

— Ну естественно, что никак не идеологические. Бабушка называла родителей мещанами и кричала: «Зачем я сюда вернулась?!» Представляете? Это после лагерей-то да Колымы!

— А в чем выражалось это мещанство?

— Отец очень любил слушать Вертинского. Еще обожал Пушкина, постоянно читал нам «Евгения Онегина», цитировал его и к месту и не к месту. Когда я уже в Америку уехала и хотела пригласить его в гости, чтобы он «посмотрел мир», папа отказался: «Ты же знаешь, мне в жизни ничего не надо, кроме стихов Пушкина или Есенина». Еще он любил фильм «Шербурские зонтики», который и сейчас-то не каждый поймет и оценит. Папа в принципе не любил вульгарную сторону жизни — дешевую драму, слезы-сопли. Он любил борьбу хорошего с прекрасным, на этом основывалась его ирония, зачастую слишком грустная. Но он был очень добрым человеком.

— Кто был его настоящими друзьями?

В молодости папа и мама близко дружили с Асей и Андреем Мягковыми, с семьей Миши Суслова, телеоператора, которая впоследствии уехала в Америку. В детстве, я помню, мы ездили в гости в Калинин к актеру Петру Колбасину, который в то время работал с Романом Виктюком. В Америке сейчас живет и успешно работает Илья Баскин, который снимался у папы в «Большой перемене» и «Уроке литературы». Он папу очень любит. Его вообще люди очень запоминали и любили. Когда папы не стало, многие мужчины, друзья нашей семьи, затосковали по нему, почувствовали, что его остро не хватает. Вдруг все поняли, что он был философом, формулировал для них тонкие мудрые вещи, как-то исподволь, легко давал правильные советы. Несмотря на бесконечный юмор, любовь к праздникам, мне кажется, что внутри он был человеком очень грустным. Все время как будто «подсекал», исповедовал философию «печального оптимизма»: «Быть оптимистом вопреки всему, вопреки тому, что жизнь бессмысленна и печальна». И вот эту философию «печального оптимизма» он нам с детства пытался объяснить: «Вот, дочь! Вот жизнь, она такая, понимаешь, сложная штука!» Папа был хорошим, настоящим, простым русским человеком. Он не любил жлобов и хамов, он любил простых людей. С возрастом он к ним тяготел. Хотя я близко не знала Олега Николаевича Ефремова, мне кажется, что они были чем-то похожи. Может, потому что росли вместе, были людьми одного поколения, «пили-курили», в них явно присутствовал этот «печальный оптимизм» людей из Староконюшенного переулка.

— Когда вы стали актрисой, отец учил уму-разуму?

— Папа говорил мне: «Дочь! Всегда играй, по сути дела, себя», «Не влезай в шкуру своего персонажа, забывая о себе». Впервые я снялась в папином фильме «Вас вызывает Таймыр». Сейчас я думаю, что это моя самая лучшая роль! Причем он снял меня тогда абсолютно случайно. Он искал 16-летнюю героиню и не мог найти, а художник-постановщик Леня Платов сказал: «Попробуй Ленку!» Папа очень боялся, что я окажусь неспособной, волновался: «Дочь! Это же искусство! Тебя ждут известные актеры — Инна Макарова, Евгений Весник! ЖДУТ, когда ты сыграешь!» У меня было одно — не подвести папу! Однажды ему нужно было, чтобы я заплакала, а у меня не получалось. И вдруг резко он дал мне пощечину и скомандовал: «Мотор!»

— Вы заплакали?

— У меня был шок! Для меня разницы между отцом дома и отцом на площадке не было. Пощечина — это была провокация, в тот момент он знал, что со мной надо сделать. Отец все оценивал через призму камеры. Даже женщин он оценивал как режиссер. Я запомнила фразу: «Вот смотри, сидят две женщины. У этой глаза родившей женщины-матери, а у второй — женщины, у которой нет детей». Это было его тайной, загадкой.

В «Таймыре» это был мой папа, а я была его дочкой. И у нас тоже как будто была тайна, как будто мы делаем наше семейное дело, а я папе помогаю. Мы с ним все время шушукались в уголочке. Он очень любил и чувствовал женщин. Всегда играл на женских струнах, чувствовал, что они хотят быть красивыми. У него в картинах, например, прекрасно работали пожилые дамы. Он обожал аристократизм стариков, они всегда у него были какие-то гранд-дамы, оставаясь до последнего момента истинными женщинами. Еще я сыграла у него небольшую роль в «Ловушке». Я залетала в павильон и темпераментно пыталась что-то говорить. После нескольких дублей отец сказал: «Дочь! Сейчас это все «сними»! Улыбайся!» А я внутренне напряглась, подумала: «Почему «улыбайся»? А где же мой темперамент? Мне же надо быть озабоченной, вести определенную линию!» Я тогда основывалась на своем личном опыте и внутренне полемизировала с отцом, но сделала так, как он хотел. Я про себя думала: «Зачем же все время этот его «вечный позитивизм»? А потом поняла, что папа вытягивал из актеров все положительное, а не отрицательное. Они обязательно должны были улыбаться. Их основа не зло, а добро. Мне это казалось наивным и даже примитивным. Сейчас я понимаю, что это и есть тонкость и «высший пилотаж».

Я сейчас виню себя за то, что не осознавала этого долгие годы, что отец переживал то, что я о нем не говорю в своих интервью, а если вспоминаю, то вскользь, как само собой разумеющийся факт... Он переживал это, а я не знала, что он переживает. Многие вещи приходят только с возрастом. Поверьте, каждый шаг, который я сделала в жизни, стоил мне большого труда! Для того чтобы совершать самостоятельные поступки, мне требовалась АБСОЛЮТНАЯ СВОБОДА! Я так любила своих родителей, что мне потребовались большие усилия, чтобы от них оторваться. Не знаю, видимо, у каждого человека своя судьба, и он ее чувствует. В юности я переживала такой период, когда мне казалось, что я должна развиваться независимо от влияния родителей. Не потому что я считаю свою семью консервативной, просто в отличие от своей старшей сестры отношусь к категории тех людей, которым кажется, что нужно быть независимыми от мнения мамы, папы...

— ...От фамилии?

— Ну, фамилия отца мало кому что говорила!.. А моя сестра, наоборот, долго была привязана к проблемам родителей, говорила мне, что для нее идеальная модель семьи — это когда в детстве мы жили вчетвером.

— Если я вас правильно поняла, вы себя сейчас вините, что в юности разорвали родственные узы?

— Я только теперь понимаю, что такое для родителей, для отца, когда отрывается дочь, которая еще и по профессии с ним связана! Когда я снялась в «Романсе о влюбленных» и у меня начался роман с Кончаловским, я переехала к нему жить и от отца ушла, ну, психологически. Я заменила одного режиссера — отца — на режиссера в лице другого мужчины. Я попала в совершенно другую среду, в другой уклад, и меня, грубо говоря, «воспитывали». Я была довольно молодой в сравнении с Кончаловским, у нас разница в возрасте была 16 лет.

— Вы с Андроном не обсуждали творчество вашего отца?

— Нет. Я помню только, что Никита Михалков и Саша Адабашьян, которые и дружили, и работали вместе, говорили: «Большая перемена» — хорошая работа!» Я очень стеснялась, всегда стеснялась, что никогда не могла понять, насколько наш отец заслуживает похвалы. А Кончаловский никогда о нем не говорил. Помню, однажды мы с Андроном сидели в ресторане Дома кино и случайно встретили папу, который там тоже с кем-то сидел. Он подошел к нам, что-то весело говорил, смеялся, шутил, был слегка выпивши. Андрон человек очень сложный, и в тот момент он был не расположен общаться. Папу никто за столик не пригласил. Когда он отошел, Кончаловский сказал: «Да-а. Ты не дочь своего отца!» В тот период я жила под его сильным влиянием. Тогда в ресторане я ему не возражала, я даже не понимала, что он хотел сказать! С годами я подумала, что это было грустно... Вообще мне наплевать, что он тогда сказал! Но тем не менее с восемнадцати лет я общалась с отцом только как с отцом. Ушла под профессиональное влияние другого человека, сильного режиссера из известной семьи, и как будто пренебрегла своей семьей.

— Как будто стали стесняться?

— Да. Я себя за это виню, но я понимаю, что это было под влиянием Кончаловского. Все, что было связано с его именем: его семья, положение, которое она занимала в советский период, дворянские корни, фамилия... — это само по себе оторвало бы любого человека. Это — совсем другой класс. Семья моих родителей никогда так не жила. Они всегда нуждались. У них не было ни дачи, ни машины. Мы ходили к дедушке на вечера, юбилеи и наедались там досыта. Я никогда не чувствовала комплексов, что я плохо одета или еще чего-нибудь, но по вечерам в нашем доме тихонечко обсуждался вопрос: «Как мы будем жить дальше?» Мы всегда жили на пределе. А уехала я из дома, только когда у меня начался роман с Кончаловским.

— А когда вы с ним жили, домой в гости его приводили? На праздники, например?

— Очень редко. И он никогда не приглашал. Это было такое табу, которое я негласно установила, поддавшись влиянию Андрона.

— А как родители отнеслись к вашему роману с Кончаловским?

— Родители относились к нему как к режиссеру очень серьезно. Им льстило, что меня утвердили на главную роль, так как в это никто не верил. Причем они чувствовали, что он в меня влюблен. Он все время звонил моей маме, называл меня Леночкой.

— А как отнеслись к разрыву? Как реагировал ваш отец?

— Думаю, безумно за меня переживал. Но он помог отнестись к этому как к удару судьбы, который уже произошел, принять его, приготовиться к тому, что таких ударов будет еще очень и очень много. Он беседовал со мной, как равный с равным: «мы с тобой столкнулись с таким вот зигзагом», «просто закончился определенный этап твоей жизни», «да здравствует новый этап!»

— «Новым этапом» стала Америка?

— По большому счету да. Я вышла замуж где-то в конце 82-го года за американца Кевина, слависта, преподавателя русского языка, человека талантливого, влюбленного в русскую культуру.

— Родители одобряли ваше решение уехать?

— Никаких разговоров о каком-то отъезде у родителей не было! Вы что?! То, что я уехала в Америку, вне природы моей семьи вообще! Категорически. Я ругалась с отцом два или три раза в своей жизни, и это даже была не ругань, а столкновение принципов. Когда я только собралась уезжать, он сказал мне: «Никогда не думал, что ты у меня такая дура!» Он из-за этого сильно переживал. Я ему рассказала, что хочу выйти замуж и уехать. Он стал беседовать со мной, что это для меня значит, да что, да как. Это был нормальный разговор отца с дочерью. Он пытался меня понять. Прошел месяц, и я сообщила ему об отъезде как о факте свершившемся.

— Отговорить вас не пытался?

— Нет, но он надеялся, что я буду обращаться к нему за советом еще. А я поставила его перед фактом: «Свадьба тогда-то, я тебя приглашаю». Он не ожидал. Выйти замуж — одно, а выйти замуж и уехать жить в Америку — другое. Его более всего ранило то, что я собралась уезжать.

— Ваш отъезд бросил тень на семью?

— Да, особенно когда я там ушла от своего мужа и стала жить самостоятельно в Нью-Йорке, а тем более стала работать в ресторане официанткой, начались разговоры...

— «...вот тебе и звезда — у Кончаловского снималась, а работает посудомойкой!» — злорадствовали?

— Да. Я очень переживала этот факт, что на родителях это как-то скажется. Но тут уже или пан — или пропал! По большому счету я знала, что выживу, что я сильная, сохраню свою честь и человеческое достоинство. Я знала, что для моих родителей, и прежде всего для отца, самое важное — если я останусь цельным человеком и не буду подыгрывать этой мещанской психологии.

— Вы переписывались, звонили друг другу?

— Мы переписывались. Я знала, что у папы во втором браке родилась дочь Саша. Ей сейчас 18 лет, и она очень талантливая девочка, собирается поступать в консерваторию в этом году. У меня есть подозрение, что отец, услышав, что я уезжаю, принял решение заиметь еще одного ребенка. Потому что он во втором браке жил уже несколько лет, а Саша появилась в 83-м году, как раз через нужное количество месяцев после моего разговора с отцом об отъезде.

— Думаете, он был уверен, что уже больше никогда вас не увидит?

— Это мои вычисления. Может быть, они из области житейской фантастики. Одна дочь уезжает — другая появляется. Возможно, отец думал, что это навсегда, ведь в советское время на Запад провожали, как на фронт. Никогда не знали — увидят снова или нет!

Сейчас я понимаю, как тяжело терять свою дочь, которая уезжает жить в другую страну, но тогда мне нужно было оторваться от близких. Мы не западные люди, мы воспитаны иначе. Там в порядке вещей: дети отрываются и улетают от родителей. Причем это никоим образом не связано со смертью. У нас, чисто психологически: уехавший в то время человек — умерший человек. Или ты, или — они для тебя. У нас государственные границы тогда — это границы жизни и смерти. Помню, когда я вернулась в конце 93-го года, отец, пытаясь скрыть волнение, спросил: «Ну, дочь! Как жизнь?» Причем я видела, чего ему это стоило! В ответ у меня вырвалось случайно: «Какая жизнь?! Разве ЭТО — жизнь?!» Я до сих пор не могу себе этого простить, потому что дети своим родителям не имеют права этого говорить! Я ему дала понять, что жизнь для меня оказалась гораздо тяжелей, чем он предполагал. Я же им ничего не рассказывала. Берегла их.

Сейчас бы я уже, может быть, так и не сделала... не уехала бы. Какая-то тайна заложена в том, что человек не знает, когда он потеряет близких, и в том, что, когда он потеряет, в нем многое меняется. Но жизнь — это ведь опыт. Невозможно ведь пройти по жизни идеально. Если нет ошибок — нет жизни как таковой! Мой папа умер раньше своих сроков. Он был надломлен. Он, в общем-то, под конец жизни... «сгорел». В том, как он жил в последние годы, что у него было на душе, когда он уходил, был налет трагизма.

— А что — в последние годы?

— Еще в начале 90-х годов папа снял «Ловушку...» и фильм «Дура». А потом произошел какой-то слом. У него не было работы, ему нужно было кормить семью — жену и дочь, которая была еще маленькой (папе было 55 лет, когда она родилась). Вместо того чтобы спокойно жить и стареть со своим поколением, он должен был оставаться кормильцем, оправдывающим надежды. Папа стал писать в журнал «ТВ-парк», и я помню момент, когда они ему отказали. Он стал нервничать, выпивать. Было время, когда он даже ради заработка ходил с женой и продавал журналы. Они жили нуждаясь.

— Вы общаетесь сейчас со второй женой отца и с вашей младшей сестрой?

— Да. Особенно после смерти отца, которая нас объединила. Мы очень нужны друг другу.

— У вас было предчувствие его ухода?

— Мне сейчас очень трудно об этом говорить, но сказать об этом я должна.

Отец сам странным образом за год до своей смерти заговорил о ее предчувствии. Он пытался поговорить со мной о завещании, его интересовала моя реакция. Я не стала охать и ахать: «Папа, да ты что!», я подумала, что если не подам вида — будет лучше. А он как будто предчувствовал! Перед смертью отец заболел двусторонним воспалением легких и попал в больницу. Я принесла ему в больницу большую китайскую палку — чесать спину: если ее переворачиваешь, она издает какие-то смешные звуки. Я хотела этим его развеселить! «Папа, смотри! Это же смешно!» — «Мне не до смеха. Я одной ногой в могиле». Он, с одной стороны, предчувствовал, с другой — не понимал: «Когда же меня выпишут?!» В больнице ему нужно было сделать флюорографию, и он один пошел через длинный коридор в другое здание больницы. Я запомнила, как он мне рассказывал после: «Вдохните и выдохните!» — «Я же уже вдохнул и выдохнул». — «Да нет, дышите!» — «Я же дышу!» — «Но этого не видно!» — «Но я НЕ МОГУ глубже!» А через неделю у него случился инфаркт... Он похоронен на Ваганьковском. Там у нас семейная могила. Памятника нет. Есть фамильная гранитная серо-голубая плита, которую ставил еще сам папа с дедушкой.

— Но надпись: «Здесь похоронен режиссер, сценарист, философ» — есть?

— Вторая жена отца, Света, предложила сделать знак — мол, «здесь похоронен режиссер Коренев». А тетя Галя, папина сестра, сказала: «А почему тогда не обозначить других? Финансист Коренев?» В общем, скромные люди. Кому это нужно? Событие-то семейное...

Знаете, папа очень любил повторять: «Если ты приходишь куда-нибудь, беседуешь с кем-то, ищешь работу, в определенный момент разговора нужно встать и идти к двери. Если тебя не остановят — надо молча уйти, если остановили — значит, ты НУЖЕН!» Так получилось, что вы позвонили незадолго до дня памяти отца. 26 февраля исполнилось шесть лет, как его не стало.

Он как будто уходил, а вы как будто его остановили. Еще раз. Значит, он опять понадобился!

Евгения БУКРЕЕВА

В материале использованы фотографии: Марка ШТЕЙНБОКА, из семейного архива