Михаил Ремизов. Подарки Судьбы
Заметки по следам недели
Михаил Ремизов
Дата публикации: 30 Ноября 2001
Политический режим формируется как наиболее насущный "ответ" на наиболее насущный "вызов". Если это так, то самая большая опасность для него заключается в том, чтобы в новых и новых контекстах повторять исходный "ответ". Как будто он был заученным.
Мы знаем, какой "ответ" стоял у истоков путинского режима и помним "вопрос", который нам был адресован: это был "чеченский вопрос". В тот момент он носил для нас достаточно комплексный, чтобы не сказать тотальный характер. Поэтому есть все основания считать, что и "ответ" включал в себя не только непосредственные боевые действия и решимость осуществить их, но и вообще едва ли не все основные пункты путинской повестки: федеративные отношения, бюрократическая дисциплина, информационный контроль, война с олигархами etc. Все эти компоненты и отзвуки "чеченского" ответа были увязаны в пучок под лозунгом "диктатуры закона" (который оказался достаточно универсальным оружием, равно заостренным против федеральных баронов, полевых командиров и информационных магнатов). Поэтому я не скажу ничего язвительного или крамольного, предложив считать символом путинского "ответа" те самые пучки, связки прутьев, "фасции", с которыми ходили ликторы, дабы именем закона наказывать провинившихся. Это чисто юридический, административный, полицейский ( по своему смысловому формату ) "ответ", который оказался вполне пригодным для того, чтобы снять смертоносную остроту "вызова". Факт в том, что сегодня во всех своих основных компонентах и, главное, в своей доминанте этот ответ по праву слывет исчерпанным . Вместе с ним нельзя, конечно, признать исчерпанным исходный вопрос , который не удалось решить, зато удалось сделать относительно рутинным. Как бы то ни было, Чечня уже не является тем вызовом , под знаком которого должно происходить государственное развитие России, в частности, ее внешнеполитическое развитие.
Скажем, я ничего не имею против обсуждения перспектив российско-израильского союза или, паче чаяния, против их осуществления. Но ситуация, при которой совершенно условные аналогии между "палестинской" и "чеченской" проблемой становятся решающим доводом в области стратегических приоритетов, выглядит, по меньшей мере, симптоматичной. Как симптоматичной является сама аналогия, в смысле содержащейся в ней асимметрии: если для Израильского государства палестинский вопрос есть без всяких экивоков вопрос жизни и смерти, то для Российского государства Чечня является все еще тестовым , но уже локальным вопросом. В Израиле палестинская проблема непреложно остается фокусом не только внешней, но и вообще любой серьезной политики на многие годы; в нашем случае возможность того, что в определенный момент чеченский вызов оказался тотальным , трудно объяснить иначе, чем имевшим место всесторонним самоустранением государства. Собственно, именно поэтому довольно обыденная административная и полицейская отладка государственной машины оказалась достаточной для того, чтобы локализовать вопрос, то есть вернуть его в тот формат "беспокойной периферии", в котором он нам издавна знаком и привычен.
Тогда почему теперь, когда все это более или менее ясно, мы с таким особенным упорством ровняем российскую внешнюю политику по линии чеченского фронта?
Судя по всему, политики с той же необходимостью отвечают на предыдущий вызов, как генералы готовятся к предыдущей войне. Факт бросается в глаза: официальная Россия восприняла американские события в тех терминах, которые были выработаны в рамках ее "чеченского ответа". Путин совершенно механически воспроизвел все эти идеологемы в совершенно иной ситуации, словно игнорируя функциональную дистанцию, которая существует между интересами ("волей к власти", если угодно) и обслуживающим их языком. Однако что может быть яснее - слова меняют значения по контекстам. Слово "стабильность" в одном случае может означать сохранение России как государства (а Путина как власти), в другом - сохранение глобальной монополярности; слово "правопорядок" может быть иносказательным требованием своего суверенитета, а может быть эвфемизмом чужого; слово "терроризм" может быть московским мандатом на оперативное назначение врага, а может быть - нью-йоркским. Если не делать всех этих различений, то неизбежно окажешься перед фактом, что уже не ты используешь язык, а язык использует тебя.
Иными словами, наибольшая опасность заключается в том, чтобы тот полицейский "ответ", который отработан в Чечне, превратился в универсальный стиль реагирования на катастрофы. На сегодня все выглядит именно так: власть считает своим долгом всегда и везде отстаивать статус-кво и выступать под знаком "охраны порядка". Но ведь и слово "порядок" меняет значение на диаметрально противоположное в зависимости от того, каким эпитетом оно сопровождается: "внутренний" или "мировой" .
Пожалуй, именно это различение является важнейшим. Хотя бы шепотом мы должны оставлять за собой право спросить: а в какой атмосфере Россия имеет больше шансов на самоосуществление - в атмосфере мирового порядка или в атмосфере катастроф мирового порядка?
Лично я вполне убежден в последнем. Вряд ли рукопожатия могут что-либо изменить в том факте, что Россия принадлежит не "ядру" современной миро-системы, но ее "полупериферии". Точнее говоря, она является крупнейшим субъектом мировой полупериферии, и, честно сказать, крупнейшим мировым проигравшим. Но дело совсем не в "реваншизме", а скорее уж в той странной судьбоносной черте, на которую любит указывать геополитик Цымбурский : молчаливом историческом заговоре между Россией и "мировой катастрофой". Россия находися с катастрофой "миропорядков" в каких-то особо интимных отношениях, причем не в том смысле, что она их инспирирует. Скорее наоборот: они ее инспирируют, выталкивая на историческую авансцену, давая шанс разыграть свою первую роль. Так было после турецкого завоевания Византии, когда Москва в глазах православных народов и, в том числе, в своих собственных приобрела мировое значение. Или в меньшей степени, но тоже явственно - во времена больших европейских революций, когда Петербург стал полюсом притяжения консервативных сил и подчас последним приютом блестящих европейских аристократов, подобных де Мэстру. Я уж не говорю об "Интернационалах" и перипетиях "мировой революции". Так нужно ли пояснять, в сколь уникальном положении мы оказались в текущий момент? В момент осознанной уязвимости мирового гегемона, в момент обнаружения внутреннего и, по большому счету, неустранимого изъяна его цивилизационного проекта.
Мир растерян, испуган, расколот: у России не может быть лучшего случая для того, чтобы играть свою партию . История уже вызвала ее на сцену - в этом и состоит новый вызов . Могут, конечно, возразить, что, в таком случае, это и не вызов вовсе, а "подарок судьбы". Возможно. Все дело в том, что подарки Судьбы, в не меньшей степени, чем ее удары, надо уметь принимать.