Мария Пироговская. Сострадание волка
Л.-Ф.Селин. Путешествие на край ночи. Смерть в кредит. Из замка в замок.
Мария Пироговская
Дата публикации: 22 Февраля 2002
На ужин-то - ужас, беда - на обед,
Постель-то на камне, и отдыха нет.
И.Анненский
В рач-гинеколог Луи-Фердинанд Детуш отличался, судя по всему, отвратительным характером и крайне правыми убеждениями . Когда союзники освобождали Францию, доктор Детуш с женой по поддельным документам бежал в Германию, последовав за правительством Петэна. Знакомые почитали доктора эксцентриком: обществу двуногих он часто предпочитал компанию своего полосатого кота Бебера. Он еще был писатель и издавал свои романы в лучшем парижском издательстве Gallimard под псевдонимом Луи-Фердинанд Селин, добавив к имени, данному при рождении, нежное имя своей бабушки. Беспощадные и печальные люди 30-х годов читали Селина запоем, то упрекая его в "монотонном цинизме" (слова Лидии Гинзбург ), то приходя в ужас от его антисемитских памфлетов, то благодарно признавая: этот выразил наши чувства и понял наше поколение.
Когда для искусства ХХ-го века создаются парадигмы и классификации, новый Линней всегда находится на зыбкой почве: дистанция слишком мала, а "-измов" слишком много. В 1930-м в парижском альманахе "Числа" появилась статья Бориса Поплавского , в которой "Улисс", незадолго до этого переведенный на французский язык, сравнивался с эпопеей Пруста . Поплавский писал: Джойс и Пруст отличаются так же, как боль от ожога и рассказ о ней. Иными словами, сами произведения не только повествуют об утраченном и обретенном времени, но и являют это время в себе. В литературе есть тексты-действия и тексты-ситуации. Время первых - точечное и завершенное, время вторых - имперфект, "время завороженности", по определению Ролана Барта .
"Точечность" как способ переживания времени характерна не только для вербальных видов искусства. Вещи Селина - это, по сути, такой же базарный выкрик, как живопись Джексона Поллока или графика Андре Массона . Дело даже не в авторской установке или философии, а в отношениях человека и мира, патологических и дисгармоничных, и в непосредственности реакций на этот мир и его проявления. Здесь всегда возникает вопрос о безвкусице, ибо вкус есть отбор, а признать наличие сознательного отбора для художников такого типа невозможно. Разбирать Селина, упражняясь в деконструктивистской теории смерти автора , - все равно что разбирать китайскую шкатулку: открыв один ящичек, мы находим в нем другой. Кому принадлежит голос, звучащий так же отчетливо, как голос повествователя? Еще одной нарративной маске, Автору или автору, Луи-Фердинанду Селину? Сколько всего Селинов и и каков автор , написавший "Путешествие на край ночи" и "Смерть в кредит" - программные книги ХХ века, решает читатель, который влияет на автора в той же степени, что и автор на читателя. И кажется, что постепенно герой перестает быть маской, в нем остается все меньше от персонажа. Персонаж перерастает в Автора.
Проза Селина ужасающе физиологична: он не пишет, а говорит, не говорит, а кричит, срывая голос до хрипа. Его отчаяние физически ощутимо, как ощутимы кровь, пот, слезы. Это тяжелое дыхание загнанного волка - так перед смертью дышит крупный зверь (другой волк в литературе - Сэмюэль Беккет ). В последних романах его резкий и фальшивый голос то и дело срывается на фальцет, прорывая языковую ткань. Для Селина важен не сюжет, и даже не само словесное мясо, а тон, звук, интонация - может быть, именно звук - стон, рык, плач (ведь и волки плачут!), то есть звук не человеческий, а звериный, животный. При этом в голосе его героев нет трагедийной ноты, ибо ощущение трагедии (и само понятие трагедии) есть ощущение сугубо человеческое, ощущение, которое идет от разума и духа, а не от тела и души. Трагическое мировосприятие - прерогатива существ, наделенных духом, существ человеческих и ангельских. Автобиографические герои Селина так высоко не летают - и не только потому, что не могут, но и потому, что не хотят.
Это литература "животная", нутряная. Отсекая душевное и духовное, Автор причинил боль прежде всего самому себе, и за ледяной коркой перечисляемых событий нам слышна бешеная ярость, которая выплескивается под конец частоколом восклицательных знаков. Текст рождается со всхлипами и сквернословием. Заикаясь и раздражаясь, Селин всякий раз берет достаточно жестокое слово. Слова ему мешают, поэтому он не заботится о том, чтобы его речь выглядела как-то , зная, что ярость и отчаяние сами произведут необходимый отбор. Форма ему не нужна - и поэтому он так свободно обращается с формой. Вывихнутая модель романа-путешествия, истеричный и шизофренический монолог, романы, которые ниоткуда не начинаются и никуда не приходят. Это уже не роман, а какой-то языковой наплыв, смысл и цель которого - голос, изнемогший от злобы, отчаяния, ярости. Весь Селин замешан на ярости, его злоба - не литературная (которая есть, в сущности, вариант хорошего вкуса), а человеческая, личная. Это чувства человека, лишенного каких бы то ни было иллюзий и раздраженного иллюзиями других. И другое отчаяние, художническое "отчаяние сверху" - оттого, что смысл ускользает, не дается, что язык не поддается, гнется, льется, но не ломается, и преодолеть его невозможно, как невозможно выйти из времени и пространства, как нельзя перестать быть человеком.
"...больше всего в животных мне нравится то, что они все всегда понимают без слов!...и сразу же!.. на любом расстоянии!.. наша же башка постоянно забита словами, в которых мы только путаемся!.. слова нам страшно мешают!.. сбивают с толку, уводят в сторону!.. а уж как мы ее напрягаем! свою думалку! до предела!.. и все напрасно!.. ничего не выходит!.. ни малейшего проблеска!.. мы только скользим по поверхности!.. а главное от нас ускользает!... ".
Текст Селина густой, но не по образной плотности, а по накалу ярости. Язык не просеян, не отфильтрован никакими условностями - формой, жанром, системой персонажей (трудно представить себе Теофиля Готье или Николая Гумилева за чтением "Смерти в кредит" ). Мир, о котором говорят таким языком, - это жестокий мир, куда допущено все - и всему выпущены кишки. Человек, по Селину, - всего лишь туманный комок протоплазмы, и даже меньше - личинка мясной мухи.
Однако - вот парадокс! - в произведениях Селина есть огромная жалость к человечеству, жалость тем более удивительная, что и автор, и герой снедаемы самой страшной мизантропией . Читатель, уставший от монотонного цинизма повествователя, неожиданно натыкается на куски буддийской чистоты и прозрачности, поразительные в своей примиренности. Ну, например: "На краю набережной рыбаки не вылавливали ничего. У них не было даже вида, что они сильно озабочены тем, чтобы поймать рыбу. Рыбы, должно быть, знали их наперечет . Все рыбаки были похожи друг на друга. Прекрасное последнее солнце удерживало еще немного тепла вокруг нас, по воде прыгали маленькие блики света, голубые и золотистые. Свежий ветер дул в лицо, мягко шевелил листья. Было хорошо. Целых два часа я оставался там, ничего не предпринимая, ничего не делая. А потом Сена обратилась во мрак, уголок моста стал красным от заката. Люди, проходящие по набережной, не замечали нас меж берегом и водой. Ночь вышла из-под арок моста, поднялась по всей высоте замка, охватила фасад, окна, одно за другим, запылали пред мраком. А потом и окна угасли. Ничего не оставалось, как уходить ".
Но так примириться с миром можно, лишь достигнув края ночи , приняв отчаяние и усталость как данность, как единственную норму. Так поступает Автор в романах Селина, Автор, который уже знает то, чего не знает человечество, не увидевшее еще края ночи. Это волчий способ выживания. Жалость к себе гибельна (в той же мере, что и жалость к другим), поэтому, позабыв о боли, волк движется вперед, за предел видимого.