Владимир Забалуев. Алексей Зензинов. "Москва", люблю тебя!.. Как кто?
Пепел "Сала" стучит в наше сердце
Владимир Забалуев, Алексей Зензинов
Дата публикации: 16 Июля 2002
В столице шум, гремят витии,
Кипит словесная война.
А там, во глубине России,
Там вековая тишина.
Николай А. Некрасов
К лавиатурный вопль, выданный последними из хранителей базовых демократических ценностей, все звучит в наших ушах. Пепел "Сала" стучит в наше сердце. Не спрашивай, за кем приходят "Идущие вместе" - они придут за тобой.
Да и как не предаться отчаянию при виде всеобщей капитуляции перед неизбежно грядущей тиранией - то ли арийско-коричневого, то ли византийско-охотнорядского толка?
"Интеллигенция полностью легла под власть, до такой степени, что всякое диссидентство просто воспринимается как никому не нужное эстетство, а уж прочие слои, которые сегодня называются или "бюджетники" (никак не "служащие" - кому служить?) или просто "население", озабочены неравной борьбой с государством за физическое выживание". (Игорь Камиров - Utro.ru)
"Обнажается доподлинная суть наших умеренных консерваторов. Если "Идущие вместе" рвут книги, значит, их шествие - факельное. Правая идея, уж коли она на ходу, беременна ультраправой. Германские нацисты, помнится, тоже были поборниками нравственной (и всяческой другой) чистоты". ( Лев Пирогов - "НГ")
Словом, все, ребяты, кранты. Уголовное дело, которым грозят писателю Сорокину , до крайности возбудило весь либеральный лагерь. И, возможно, стоило бы и впрямь присмотреться к этому прецеденту, чреватому далеко идущими последствиями для всей отечественной культуры, ежели бы не одно не замеченное большинством авторов обстоятельство. Когда еще никаким скандалом вокруг сорокинского "Сала" и не пахло, творчество писателя спровоцировало обращение в прокуратуру жителей поволжского города Рыбинска . Две здешние жительницы, Ангелина Александровна Ермолаева и ее давняя подруга Зоя Александровна Тупатилова, обвинили в пропаганде секса и насилия авторов фильма ╚Москва╩ (режиссер - Александр Зельдович, авторы сценария - Владимир Сорокин и Александр Зельдович) и киноклуб "Современник", организовавший показ фильма на сеансе, куда были допущены дети.
Особенно возмутила заявительниц сцена в ночном клубе, когда перевозчик черного нала Лева совокупляется с одной из героинь, вырезав предварительно дыру в карте как раз в том месте, где обозначена Москва, а затем набросив испорченную в порочных целях карту на объект своих сексуальных домогательств.
"Что режиссер хотел сказать этой сценой? - говорит журналисту газеты "Караван-РОСС" Ангелина Александровна. - Получается, что бандит и предатель Лева насилует не только девушку, но и Москву в целом? Весь фильм - это сборник подобных символических сцен..."
Легко заметить, что Ангелина Александровна формулирует обвинения в адрес Сорокина гораздо безыскусней, но точнее, чем Артем Магунянц - один из "Идущих вместе", выискавший порнографию в романе "Голубое сало". И как-то трудно заподозрить ее, ту самую "бюджетницу" (по классификации Игоря Камирова), которая вроде бы спит и видит, как бы побороться с немилым государством за свое физическое выживание, в точном выполнении госзаказа - написать в прокуратуру донос на писателя, чтобы затем власти могли попридушить всех инакомыслящих и свободолюбивых. Как-то некругло выходит...
Не правильней ли будет предположить, что и рыбинская анти-сорокинщина, не замеченная столичной прессой только по причине удаленности Рыбинска от мегаполиса, и последняя буря вокруг "Голубого сала" - явления одного порядка, причины которых надо искать скорее в эстетике, а никак не в политике. И гораздо интереснее говорить о фильме "Москва", а не о романе, достаточно проходном и уж совсем не знаковом - и для русской словесности, и для самого автора.
Самые расхожие претензии к фильму - неточность представленных на экране обстоятельств времени и места действия, вялость фабулы, внутренняя мертвенность героев - совершенно справедливы, но все же не определяют главного изъяна. Беда фильма в том, что он вышел на экраны в то время, когда эклектизм и стилистика люмпенских капустников (в духе перестроечного Соловьева, с его придурошными банананами и вытащенными из помойных баков "черными розами") вдруг перестали отражать реальность. Это как с ребенком, которого зачали недалеко от барной стойки, а родили в переполненном маршрутном такси, едущем куда-то в район Капотни. Многие авторские претензии - к примеру, предстать эдакими сталкерами, крутыми хожалыми прямиком из зоны "зияющей пустоты", оставшейся на месте, где был СССР, после дефолта 98-го кажутся наивными, словно мечта девушки по вызову когда-нибудь заразить СПИДом парня, который в десятом классе отказался танцевать с ней на дискотеке.
Упоение распадом, по инерции продолженное постмодернистами вслед за героями позднего застоя, перестало быть актуальным.
Находились, однако, авторы, считавшие, что это "фильм о кризисе мироощущений, но и сам по себе, в своей поэтике, кризисный. В этом его значение (возможно, историческое)". ( Зара Абдуллаева . Искусство кино , 2000, #11). Следуя такой логике, в истории мирового кино трудно найти хотя бы одну картину, снятую на переломе эпох и отразившую вызванное этим переломом душевное смятение, которая не несла бы в себе следов ломающегося, вывихнутого стиля. По-своему кризисны и "Сладкая жизнь", и "Андалузский пес", а про влияние всемирных катаклизмов на творчество Эйзенштейна целые библиотеки написаны. Ставить эти работы на одну доску с "Москвой" Сорокина-Зельдовича означает выдать "кредит со скоком", провоцируя кредитозаемщика на заведомый невозврат "бабок". Если и есть какой-то кризис в поэтике "Москвы", то исключительно кризис самоидентификации.
Одно из любимых сорокинских определений и главный художественный критерий для него - "органичность". Сценарию "Москвы" этой органичности не хватает. Такое впечатление, что он идет по плохо натянутому канату, теряет равновесие и падает. Ни одна линия не доведена до конца. Практически все события фильма - внешние по отношению к героям, умозрительные, не затрагивающие ни сознание, ни подсознание.
Столь же неорганична и лексика героев. Мат , шокировавший рыбинских зрительниц, звучит ни с того, ни с сего, и тут же сплошь и рядом - гнуснейший, лицемернейший эвфемизм нашего новояза - "трахаться". Взрослые люди вдруг начинают говорить, словно подростки, только-только вступившие в пубертатный период.
И никак эти пацаны и девчонки не могут определиться - в смысле своих предпочтений. Ладно бы, разлитый в атмосфере фильма привкус латентной бисексуальности. Сама Москва, снятая в "неоновой эстетике", которую усиливает музыка Леонида Десятникова (главная премия "за уникальное единство музыки и кинематографического ряда" на фестивале саундтреков в Бонне), выглядит на экране крайне двусмысленно. Вторичные половые признаки города - знаковые объекты (Кремль, сталинские высотки, Воробьевы - бывшие Ленинские - горы) подчеркнуто смазаны, лишены привычной узнаваемости. В той прежней, советской Москве они были фаллическими вертикалями, оплодотворявшими материнское лоно столицы. В Москве сорокинской это - упрятанные причиндалы трансвестита, который, похоже, сам еще не понял, а нравится ли ему такая игра.
"Серебряный век", тоже искавший себя то в том, то в другом, а чаще, в среднем поле, был все же честней. Не прятался за картонной броней ненормативной речи. Не нагромождал (почти!) самооправданий. Все свои страхи перед непредсказуемой, непоследовательно жестокой жизнью предъявлял читателям-зрителям, как товар - лицом. Предавал проклятию мир отцов и рушил его, богохульствуя и рыдая всерьез, не понарошку. Такую эстетику можно было отрицать, бороться с ней со страниц журналов или в литературных собраниях, можно было не подавать руки новоявленным асмодеям и врагам евангельских ценностей. Но вот писать на них заявления в прокуратуру почему-то никому не приходило в голову.
Только не надо вспоминать про "совок", который нас всех растлил. Влиянием прежнего режима можно, конечно, объяснить некоторые удивительные словесные фигуры в заявлении адвоката сидящего в "Лефортово" писателя Эдуарда Лимонова, который видит и в деле своего подзащитного, и в истории с Сорокиным "общую тенденцию к закручиванию гаек". Или в родившемся явно с перепугу (со времен Александра-Освободителя наша власть больше всего боится либерально-журналистских зуботычин) комментарии заместителя руководителя аппарата правительства РФ Алексея Волина, у которого решение прокуратуры о возбуждении уголовного дела против писателя Владимира Сорокина по обвинению его в распространении порнографии вызвало "смешанные чувства удручения и изумления". Даже в том, что очередная благоглупость, учиненная "Идущими вместе", совпала с летним мертвым сезоном в политике, наверное, есть рецидивы комсомольской медвежьей болезни, когда единожды напуганный разносом "за пассивность" секретарь первички начинает донимать своих товарищей еженедельными мероприятиями, навроде читательской конференции по эпохальной книге Леонида Ильича . Но все же смеем утверждать, что в искреннем неприятии "Голубого сала" и "Москвы" людьми достаточно бесхитростными эта самая рудиментно-"совковая" составляющая присутствует крайне слабо.
Город Рыбинск, как известно, четырежды менял название - при Сталине его переименовали в Щербаков, потом снова в Рыбинск, потом в Андропов и все же остановились на Рыбинске, - но всякий раз сохранял мужской род имени собственного. Экспериментально трудно определить, насколько четкость половой ориентации способствует просветлению мозгов; несметные толпы одноклеточных гомофобов свидетельствуют, скорее, об обратном. Однако в этой консервативной устойчивости есть своя художественная ценность. В желании оберегать ее легко увидеть ретроградность и даже зловредное сопротивление духу политкорректности, в то время как торопить момент, когда, наконец, распустятся все цветы зла, напротив, исключительно легко и приятно. Но не следует удивляться, если ретроградные обыватели, одурманенные резким запахом, внезапно ополчатся на экспериментатора-садовника, занимавшегося клонированием некогда жизнеспособных образцов.
"...Наш фильм состыковывает две культуры - классическую и диссидентскую. Диссидентская, маргинальная культура противостояния со всем накопленным багажом и технологиями в 90-е годы ушла в песок. Я считаю это культурной трагедией. Но, возможно, сейчас она попадает в большой стиль. И в этом, может быть, тоже некий феномен нашего фильма". (Александр Зельдович - "Искусство кино", 2000, #11). С большим стилем режиссер, пожалуй, погорячился. Отдельные маргиналы со временем выбивались в классики, однако процесс этот обычно совпадал с общественным неустройством, при котором в итоге становилось тошно и тем, и другим, а выигрывали серые посредственности. Подробно он описан у Стругацких в романе "Трудно быть богом", где и напуганный Веселой Башней сервильный автор Гур Сочинитель, и удалившийся в изгнание Цурэн Правдивый со своим прощальным сонетом "Как лист упавший падает на душу", и прячущийся диссидент Киун живут искусством ради искусства и - каждый по-своему - близят время мятежей и кровопролитий.
Масса инстинктивно сторонится подобной игры в бисер на минном поле. Называйте такое поведение "глупостью", "литературным погромом" или "фашизмом" - как угодно. Только не спрашивайте, почему Ангелине Александровне из Рыбинска не нравится, когда делец Лева символически насилует Москву.
Не в том дело, что зрительница Москву любит, а Сорокин - нет. При всех художественных перекосах, "Москва" - очередной кинематографический гимн столице, как все творчество Бродского было гимном Империи (и когда Империя распалась, Бродскому ничего не оставалось, кроме как умереть). Ненависть к единственно любимому объекту - слишком хорошо описанный феномен, чтобы останавливаться на этом подробно.
Скорее всего, зрительница из города Рыбинска уловила другое. В сорокинско-зельдовическом гимне Москве столица - выморочный город, город мертвых мужчин и неприкаянных женщин. Не случайно, самая удачная сцена фильма - эпизод совершенно чеховского истерического выяснения отношений между матерью и двумя ее дочерьми. Вот в нем действительно органично все, начиная от писающей в совмещенном санузле героини Ингеборге Дапкунайте и кончая матерной перебранкой в гостиной трех женщин - под музыкальный ряд в стиле барокко.
Напротив, мужчины в "Москве" мертвы от рождения. Убийство одного и самоубийство другого означают лишь приведение в соответствие друг другу внутреннего и внешнего порядка вещей. Оставшийся в живых триумфатор Лёва - такой же психологический труп, как и его собратья. Стоит ли удивляться, что у живых, а не придуманных российских женщин, сексуальный контакт с кадавром вызывает протест и воспринимается как изнасилование наивных зрительниц злообманчивыми авторами картины.
За такое во времена домостроя русские женщины (если верить народным песням) своих обидчиков убивали, из мяса их делали жаркое, из жира - свечи, из волос - фитили, из кожи - скатерть, из костей - пол. Короче говоря, устраивали сорокинский "Пир" на весь мир. Сегодня они на энтих самых душегубов просто, рутинно, по-обывательски подают в суд. Резонно: мертвого не задушишь, не убьешь, зато компенсацию - моральную и материальную - получить можно.
Впрочем, Сорокин и Зельдович могут в свою очередь все свалить на мертвецов. Например, на древних шумеров - ведь первый (он же единственный) сценарий фильма о столице-мегаполисе был набросан на глиняных табличках пять тысяч лет назад. Звучал он следующим образом:
Пойдем же, Энкиду, в Урук огражденный,
Где гордятся люди царственным платьем,
Что ни день, то они справляют праздник,
Где кимвалов и арф раздаются звуки,
А блудницы красотою славны;
Сладострастьем полны, сулят отраду -
Они с ложа ночного великих уводят.
Так примерно выглядела заявка фильма "Москва" в записи урукского заклинателя Син-леке-уннини, в редакции ассирийского жреца и библиофила Набу-зукуп-кену, перевод на русский - И.Дьяконова. Название - тоже вполне кинематографическое: "О все видевшем", хотя у нас эта вещь более известна как "Легенда о Гильгамеше".
Кстати, там есть и набросок финальной сцены фильма - с проходом по Красной площади мимо Мавзолея и кремлевских стен к Вечному огню, с тщательной раскадровкой, призванной облегчить работу оператора:
Осмотри стену, чьи венцы как нити,
Погляди на вал, что не знает подобья,
Прикоснись к порогам, лежащим издревле,
И вступи в Эану, жилище Иштар, -
Даже будущий царь не построит такого.
Поднимись и пройдись по стенам Урука,
Обозри основанье, кирпичи ощупай -
Его кирпичи не обожжены ли,
И заложены стены не семью ль мудрецами.
Впрочем, часть исследователей подозревает, что этот фрагмент - позднейшая пропагандистская вставка.