

	За 40 лет произведения, эстетику которых Хрущев определил как "говно", стали классикой

В московском Манеже прошла выставка "40 лет нонконформистского искусства". Она посвящена другой, куда более знаменитой экспозиции, поглядев на которую Никита Хрущев публично обозвал художников "пидарасами". Обозреватель Григорий Ревзин считает, что генсек стал героем первой в истории отечественного авангарда пиаровской акции и заложил таким образом основы современного искусства.
Скульптор Эрнст Неизвестный так описывает эту сцену. Входит Хрущев, спрашивает, кто тут главный. Кто-то выталкивает Элия Белютина, руководителя студии при московском горкоме (работы этой студии висят на стенах). Белютин начинает что-то объяснять. Ильичев, курировавший в ЦК искусство, говорит: "Никита Сергеевич, главный не этот, главный вот тот",— указывает на Неизвестного. "Ты пидарас?" — интересуется Хрущев. "Нет,— говорит Неизвестный.— Дайте мне девушку, и я сейчас докажу". Хрущеву это нравится, он начинает слушать Неизвестного. Тот защищает интеллигенцию, объясняет ему величие Пикассо. "В этом человеке есть дьявол и ангел,— говорит Хрущев.— Дьявола мы уничтожим, а ангелу поможем".


	Фото: РГАКФД\РОСИНФОРМ
	Пока Хрущев не дошел до авангардной части выставки, он воспринимал прекрасное с пониманием

Художник Леонид Рабичев так описывает эту сцену. Тринадцать художников стоят около своих картин, входит Хрущев со свитой, они начинают аплодировать. Никита Сергеевич молчит пару минут, затем громко, с ненавистью говорит: "Говно!" Подумав, добавляет: "Пидарасы!" Стоящий рядом с Рабичевым Суслов кричит: "Задушить!" "Арестовать их! Уничтожить! Расстрелять!" — кричат другие члены правительства (Шелепин, Мазуров, Фурцева). Хрущев подходит к автопортрету Бориса Жутовского. "На два года на лесозаготовки",— приказывает он. Вдруг кто-то обращает внимание на художника Алексея Колли и кричит: "Вот живой педераст!" Члены правительства и члены идеологической комиссии окружают его и кричат: "Живой педераст! Живой педераст!"
Сцена феноменального, фантастического ужаса. Рабичев совершенно сознательно стилизует свой текст под Кафку. Непонятно только, почему никакого продолжения. Никого не арестовывают, никого не отправляют на лесозаготовки, никого не уничтожают.
Есть еще множество воспоминаний о Манеже 1962 года. Каждый рассказывает свою версию, и понять, что там произошло, довольно трудно. Общая канва событий выглядит так.
Выставка "XXX лет МОСХа" начинает готовиться за год. 30 лет — это с 1932-го по 1962-й, весь период соцреализма. Выставочный комитет, в который входят молодые художники будущего "сурового стиля", разворачивает грандиозную деятельность по поискам альтернативы соцреализму. Им удается показать, что рядом с соцреализмом существовало другое искусство, причем работы Фалька вешаются в начале, в первых залах, а, скажем, "Ленин на трибуне" Герасимова оказывается в последних залах. Руководители Союза художников пытаются воспрепятствовать, но не хотят объявлять себя сталинистами. Параллельно в Доме учителя на Большой Коммунистической улице проходит маленькая камерная выставка студии Элия Белютина. Белютин — гениальный педагог, и в Доме учителя, по сути, выставлены учебные задания. Его студенты летом ездили на пароходе по Волге, два часа в каждом городе, один город — один этюд. Даже неясно, почему выставка. По воспоминаниям Рабичева, ее предложил делать Неизвестный, которому понравились работы студии. По воспоминаниям Неизвестного, ему предложил сделать эту выставку Ильичев, он попросил его выставиться с молодыми художниками.
И вот открывается камерная, ни на что не претендующая выставка студии. На утро следующего дня, когда Рабичев приходит на выставку, он застает там нескольких иностранных корреспондентов. Он бросается звонить Белютину, за это время корреспонденты все фотографируют. На следующий день в нескольких иностранных газетах появляются статьи о том, что в СССР разрешили абстракцию. Хрущев в этот момент за границей, к нему начинают приставать с вопросами. Что отвечать, он не знает, как наши первые лица государства ведут себя на иностранных пресс-конференциях, известно.
Хрущев возвращается. Вечером того же дня Ильичев звонит Белютину и предлагает перенести выставку в Манеж. Белютин отказывается: это студийные учебные работы, они не могут стоять на выставке "XXX лет МОСХа". Ильичев настаивает, из ЦК присылают транспорт, пакуют вещи, перевозят в Манеж, развешивают. На следующий день с утра на выставку приходит Хрущев, которого водит по ней Владимир Серов, председатель Союза художников. Хрущев искренне уверен, что в Манеже, на отчетной выставке МОСХа — при наличии парторганизации, выставкома и т. д.— почему-то выставлено гомосексуальное искусство. По ходу беседы с художниками он убеждается в их гетеросексуальности и понимает, что вопрос лежит скорее в художественной, чем в общечеловеческой плоскости. Он спрашивает у Ильичева: "Зачем вы меня сюда привели? Сами не могли разобраться?" "Иностранная пресса пишет, Никита Сергеевич",— отвечает Ильичев.


	Фото: РГАКФД\РОСИНФОРМ

История эта имеет две перспективы. Одну в прошлое, другую — в настоящее.
Представим себе, что сегодня происходит нечто подобное. Кто-то раскручивает, скажем, Владимира Путина на то, чтобы тот пришел на какую-нибудь художественную выставку, скажем, с изображениями ваххабитов, вызвал бы к себе автора, поинтересовался его ориентацией и предложил его обрезать, если ему так нравятся ваххабиты. Причем саму раскрутку осуществить через иностранную прессу. Заставить втемную сыграть дураков-корреспондентов, которые тащатся спозаранку в Дом учителя на Большую Коммунистическую и потом гонят эту информацию на первые полосы западных газет. И художников, которые сами тащат работы в Манеж, готовясь говорить об искусстве с первым лицом государства. А он уверен, что они — ваххабиты и что любое отклонение в искусстве от фотографии связано с отклонением от норм вообще.
Известно, что после истории с Пастернаком Хрущев категорически не хотел вмешиваться в дела искусства, его буквально привели в Манеж силой, точнее хитростью. Ни одному сегодняшнему деятелю искусства не снились ни такой размах, ни такая смелость, ни такая дерзость. Человека, который это все придумал, мы сегодня назовем гением пиара. Цена на живопись, с которой удастся сегодня провести такую операцию, мгновенно возрастет в сотни раз.
Это если говорить о сегодняшнем дне. Теперь если отсчитывать назад. Понятно, что операцию такого уровня на голом месте провести невозможно. Можно сколько угодно говорить о невероятной тупости советских чиновников от искусства, но совершенно очевидно, что для действий такого уровня нужна фантастическая школа. Специфика Манежа 1962 года в том, что образ действий советской бюрократии от искусства впервые вылез наружу, мы в первый и в последний раз могли оценить их уровень. Но по этой истории легко судить, как развивалось советское искусство до того, какие интриги там проворачивались и какие люди там работали. Никакому Марату Гельману не снилось.


	Фото: ВЛАДИМИР ПЕРСИЯНОВ
	И скандал, и провокация, и дикость, и первое лицо государства, орущее на художника: "Говно! Пидарасы! Задушу!" — это и есть цель авангарда. Эрнст Неизвестный понял это одним из первых. На фото надгробие Хрущева работы Неизвестного

Но проблема не в том, что раньше были гении пиара, способные играть на таком уровне, на котором нынешним не сыграть. Проблема в том, что сегодня, вне всякого сомнения, действия Владимира Серова, спланировавшего всю эту многоходовку, и его друга Ильичева, помогшего ее осуществить, несомненно, рассматривались бы как художественная акция. Художники, которых громил Хрущев, были авангардистами. Налицо была провокация, колоссальный, на уровне первого лица государства скандал, пробирающий до животного ужаса. И скандал, и провокация, и дикость, и первое лицо государства, орущее на художника: "Говно! Пидарасы! Задушу!" — все это плоть от плоти, цель, мечта авангарда. Уникальность Манежа в том, что вся эта чудесная, восхитительная авангардная акция никакого отношения к искусству не имела. Она была против искусства.
Сегодня понятно, что это — уникальный эпизод, что такого никогда не было и больше никогда не будет. Уже через год тот же Эрнст Неизвестный начал превращать историю в Манеже в свой личный пиар, и потому так ужасно звучат его воспоминания. Ведь, согласитесь, сцена для писателя Сорокина. Хрущев играет провинциальную девицу на встрече с таинственным незнакомцем по имени "Неизвестный". Удостоверившись, что он — не гомосексуалист, она проявляет к нему интерес. Потом они беседуют об искусстве, и она понимает — в Неизвестном есть демон и ангел. Потом она умирает, а он делает ей надгробие. "В ней самой был дьявол и ангел, и так я ее и изобразил". Даже непонятно, кто неприятней — совсем дикий руководитель государства или высокообразованный интеллектуал, позволяющий себе такую пошлятину.
И тем не менее этот момент был, и его специфика в том, что вся та грязь, которая сегодня является необходимой составляющей современного искусства, тогда не имела к нему никакого отношения, поскольку была направлена против него. И именно неповторимость этой ситуации делает авангардистов-шестидесятников представителями великого искусства, о котором сегодня можно только мечтать.

Журнал "Коммерсантъ Власть" №49 от 16.12.2002, стр. 56

Авторы:

Григорий Ревзин

Никита Хрущев, отец русского авангарда