Михаил Ремизов. Будущее одной секты
Заметки по следам первых недель войны
Михаил Ремизов
Дата публикации: 4 Апреля 2003
В се те, для кого наше прорубленное на Запад оконце было единственным источником света, выглядят сегодня поистине блуждающими во мраке. Расхождение между Светом Старым и Новым стало для них почти космологическим коллапсом, и, независимо от того, как будут развиваться события, уже сейчас есть ощущение, что в качестве внутрироссийской идеологии интегральное западничество не имеет шансов сохраниться в прежнем виде. Это ощущение, сколь бы ни было оно достоверно, не дает нам оснований умозаключать о конце "единого Запада" как цивилизационного феномена. Я уже имел случай напомнить , ссылаясь на Цымбурского, что внутренняя биполярность является не эксцессом, а закономерностью для Запада как геополитической системы. Цивилизации вообще не уничтожимы посредством "цивилизованных разводов". В том числе потому, что представляют собой явление не только геополитическое, но и хронополитическое - задаваемое через единство временных ритмов и фазовых состояний.
Однако западническое метаповествование, каким мы его знаем на протяжении двух-трех последних столетий, отнюдь не удерживалось в концептуальных рамках "локальной цивилизации". Если Запад и выражал себя подчас через цивилизационный подход, то все же гораздо чаще - через цивилизаторский, ведя игру краплеными картами "универсальных ценностей". Собственно, идеологическое понятие "Запада" и является понятием об "универсальных ценностях" в аспекте их пространственной локализации. Наиболее интригующий момент игры состоит, конечно, в том, каким образом гарантируется связь того и другого. Этот вопрос, в одной из своих разверток, возвращает нас к уже затронутой теме внутризападной биполярности. Можно сказать, что на протяжении послевоенных десятилетий связка "универсальных ценностей" с "локальным пространством" приобрела весьма любопытное геополитическое измерение. Изничтоженная, впавшая в конвульсии покаяний, ушедшая в постисторический скит Европа нашла возможность переработать свою последнюю слабость в особый род символического капитала и возвыситься над миром в качестве носителя "высокой моральной позиции". Понятно, что в идеологической конструкции "западного мира" именно эта Европа гарантировала международный авторитет "универсальных ценностей", между тем, как США обеспечивали силовую консолидацию их пространственного носителя.
Речь идет, конечно, об условных Европе и США, чьи политические системы не могут быть четко разделены океаном и взаимно определяют друг друга в качестве "левого" и "правого" полюсов "единого Запада". Соотношение этих полярных позиций в чем-то вполне соответствует шаблонному представлению о европейском "идеализме" и американском "прагматизме". Важно лишь избежать обыденного истолкования обоих терминов в духе заезженной дилеммы "идеалов" и "интересов" . Сами по себе "национальные интересы" - весьма сложный комплекс, результат закрепления предварительных предпочтений и различений, совершаемых, в том числе, в области исторического, мифологического, религиозно-мессианского сознания. Очевидные признаки мессианской политики у американцев логически не противоречат их традиции "национального интереса", точно так же, как утрата европейцами пафоса исторической миссии еще не делает их "политическими реалистами".
Различие "прагматической" и "идеалистической" установок вообще заключается не столько в характере движущих мотивов, сколько в самой концепции движения. "Прагматизм" , в том виде, в каком он вошел в философию и в каком вышел из нее, - это учение о приоритете практического конституирования истины над теоретическим; о приоритете "материи" действия над его "сознанием". Продолжая марксистские аналогии, можем вспомнить знаменитый лозунг: "учение Маркса всесильно, потому что оно верно" . Несмотря на симпатию к большевистской редактуре, вынужден признать, что этот лозунг является формулой воинствующего идеализма. В прагматической версии он должен был бы звучать так: "учение Маркса верно, потому что оно всесильно" .
Не правда ли, в перевернутом виде этот лозунг гораздо точнее выразил бы суть идеологической легитимности сверхдержавы, подобной СССР. А Соединенные Штаты, действительно, подобны СССР во многом. "Американский способ собрать доказательства", как о нем писал Павловский , - это и есть прагматизм в действии. Политическая культура США предполагает возможность практически конституировать истину (например, истину о "виновности Саддама"), в то время как европейская политическая культура требует установить ее заранее посредством рациональных процедур. Проявленное американцами глубочайшее безразличие к "доказательствам" указывает, иными словами, не на пренебрежение "истиной", а на своеобразную концепцию ее достижения. И точно так же проявленный ими правовой нигилизм не следует понимать как голое отрицание нормативной стороны мировых отношений. Речь, скорее, об особом типе этического сознания, основанного на идее оправдания успехом .
Причем не столько предполагаемым успехом данной конкретной операции в Ираке, сколько самим стереотипом собственной "успешности". Вошедшее в привычку ощущение своей стратегической удачливости США претворяют в залог всемирно-исторической правоты своих ценностей. "Доктрина либерального стандарта (в экономике, политике, культуре) верна, потому что, в нашем лице, всесильна," - гласит эта внутренняя убежденность. Европейское кредо отличается лишь нюансом: "доктрина всесильна, потому что, в нашем постижении, верна". Не сложно видеть, что этот нюанс, это различие центрирующего акцента, позволяет каждому из берегов Атлантики вообразить себя последней точкой опоры "западного мира". Следует понимать также, что в действительности "точек опоры" две, и глобальный магнетический эффект возникал где-то в поле их взаимного напряжения. "Правый" Запад и "левый" могут бесконечно спорить о том, что "первично" - "ценности успеха" или "успех ценностей" - главное, чтобы спор продолжался. Ибо нам, наблюдающим со стороны, уже ясно, что в отрыве друг от друга они не образуют достаточно эффективного контура "промывания мозгов".
Так, если Америка права посредством своей силы , то даже малосущественные сами по себе силовые осечки, пробуксовки, кризисные симптомы приобретают гипертрофированное значение и ведут к далеко идущей делегитимации сверхдержавы. Этот эффект уже успел проявиться в начавшейся войне с Ираком. Не менее уязвима и символическая позиция Европы. Она в данном случае "просто права" , но тем хуже: ведь не хватило же ей духу мирно десантировать в регион свои контингенты для "охраны" международных инспекторов. "Американский прагматизм" и "европейский идеализм" опасно отдалились друг от друга. Это не уничтожает диалектического единства трансатлантической цивилизации, но существенным образом демонтирует экспортный, прозелитический образ Запада.
Здесь, наконец, я могу возвратиться к тому, с чего начал. Интегральное западничество, основанное на недифференцированном представлении о "пространственной локализации универсальных ценностей", не имеет шансов сохраниться. Прозелитический контур разомкнут, сеть обесточена, пятые колонны маршируют на автономном питании. Сказать, что они маршируют нестройно, - почти ничего не сказать. Апогеем всех усилий по интеллектуальной самосборке стало воззвание группы экспертов , сведшееся к одному: как можно скорее помирить Америку и Европу! Но разве смертным дано остановить "войну богов"? Боги помирятся сами - в этом можно не сомневаться, - зато всем здешним останется след.
Миф о распре Европы и США уже зажил собственной жизнью, и в проекции на "нашу грешную землю" (на Россию, какой она предстает в западническом дискурсе) он будет производить различие двух родственных, но антагонистических культов. Уже сегодня мы с интересом наблюдаем, как западники поляризуются сообразно своим политическим ангажементам и этическим темпераментам. Формируются, ни много ни мало, - две разные концепции спасения . Одна из них продолжает настаивать, что "немытой России", в конечном счете, доступно спасаться единственным, естественным, "гигиеническим" образом: отмываясь, очищаясь, практикуя педантичное цивилизационное послушание. Эта концепция близка классическому позднеперестроечному западничеству, и теперь, в связи с обособлением "европейской идентичности", она получает лишь более современную редакцию. С другой стороны, в последние годы формируется более суровое и изощренное представление о наших путях, принимаемое на ура многими патриотами: отмыться от своей истории - дело безнадежное и ненужное; "немытая Россия" будет оправдана самой своей грязной силой. Если она направит ее в верную сторону, то будет спасена как грешник, обескровленный на фронтах мирового добра.
С точки зрения политической культуры и геополитической ориентации эта концепция, конечно же, американоцентрична. Ее доминанта - приоритет силового участия в "антитеррористической коалиции" не только над анахронизмом обособленных "национальных интересов", но и над пресловутым "европейским стандартом". Словом - героическое общенациональное самоотречение при относительном пренебрежении к "заповедям". Что касается европоцентристской модели, ее этический идеал существенно иного рода: аскетическое самоотречение. Ее доминанта - приоритет "интеграции в Европу", понимаемой не столько как пошаговая политическая задача, сколько как постоянное внутреннее совершенствование через приведение себя к "европейскому стандарту". "Героические" западники обвиняют "аскетических" в цивилизационной беспечности: в окружении орд юго-восточных варваров мировое добро должно прирастать не чистотой сердец, а русскими кулаками. Но "этика ответственности" никогда не искоренит "этику убеждения". Всегда находятся те, кто скажет: наше учение всесильно, потому что оно верно - не наоборот, - ergo, "делай что должно и будь что будет".
Не хотелось бы, чтобы эта набирающая силу полемика между версиями национального самоотречения стала нашей национальной полемикой. Сама по себе она могла бы послужить хорошим поводом к обнажению мазохистских подтекстов русского западничества или к исследованию его связей с постхристианским культурным контекстом. Но психоаналитические и квазирелигиозные аспекты политики не представляют собой чего-либо исключительного или компрометирующего. Любая политическая позиция может быть снабжена соответствующим переводом и даже представлена в качестве разновидности сектантского сознания. В данном случае проблема в другом: в невозможности обратного перевода. Оба толка западнической секты принципиально не допускают адекватного выражения на языке общенациональной политической позиции, языке действенной истории, языке ответственной реализации.
Как американоцентричная, так и европоцентричная стратегии "интеграции в западный мир" отмечены своеобразной внутренней диалектикой саморазрушения. Применительно к первой из них я уже указывал на эту тенденцию : силовой, контртеррористический, панамериканский либерализм в стиле "милитари" мобилизует общество через фактор "глобальной террористической угрозы" - и именно этим превращает данное конкретное общество в идеально-типическую жертву терроризма . Здесь не будем останавливаться на этом подробнее. Сейчас для нас, быть может, важнее, что не менее жестоким самоотрицанием чреват панъевропейский, культурнический, гуманистический софт-либерализм.
Поколения самопровозглашенных "русских европейцев" никогда не желали считаться с одним непреложным историко-политическим фактом: именно овладевшая российской элитой мания "интеграции в Европу", выражавшаяся то в комплексе ученичества, то в агрессивном напоре на субконтинент, была и остается главным камнем преткновения в развитии российско-европейских отношений. У нас нет лучшего способа гарантировать себе (болезненный, поскольку спровоцированный) евразийский откат, чем стучась в европейские двери. Фазовые перипетии той многоликой борьбы, которую на протяжении последних столетий Россия ведет с Европой за свою европейскую идентичность, почти исчерпывающе описаны Цымбурским в "Острове Россия" и других работах . Вывод гласит: "Именно в качестве европейской нации Россия,... даже независимо от умыслов ее лидеров, с европейским равновесием несовместима" .
Впрочем, вопрос следует ставить, конечно же, более широко: об историческом провале самой "интеграционистской" парадигмы российской внешней политики. К несчастью, до сей поры свойственные ей противоречия раскрывались именно "диалектически": действенно, постфактум, через опыт собственной шкуры. Отчего бы - стоит спросить - хоть иногда им не лопаться заранее, не доходя до этапа реализации? Спору нет, понимание стоит дорого, но иногда и самая высокая плата не идет впрок. Сегодня я могу только пожелать, чтобы волны горящей нефти и горячей крови разлились по миру достаточно широко и бурлили достаточно убедительно, чтобы мы окончательно уяснили, что нам некуда "интегрироваться". Нам пора интегрировать .