Александр Агеев. Голод 77
Практическая гастроэнтерология чтения
Александр Агеев
Дата публикации: 28 Мая 2003
Ч итая постскриптум Михаила Эдельштейна к нашей с ним беседе , я чуть не прослезился: ну надо же, оказывается, "в те баснословные года", когда я был "молодым преподавателем", мои студенты меня уважали! Мне-то коллеги-"доброжелатели" регулярно поставляли информацию противоположного свойства: по ней выходило, что студенты меня боятся и ненавидят - за жесткость, за высокомерие (что верно - не упускал случая дураку показать, что он дурак), за нежелание "входить в положение".
А тут вдруг читаю про "культ личности" и прочие трогательные вещи. Да если б я тогда знал про это, может, и не стал бы "менять участь", не снялся бы с такой легкостью с насиженного места и не отправился бы в Москву, да еще в переломный для всей страны 1991-й год, когда никто не знал, что будет с ним завтра, послезавтра, через неделю.
Впрочем, вру - все равно бы уехал, потому что к концу преподавательской карьеры уже плохо понимал, в чем участвую: в благом деле просвещения масс или в масштабном, государством профинансированном преступлении против русской культуры. Когда к.п.д. преподавательской деятельности (весьма изнурительной - и физически, и психологически) составляет от силы 5%, это катастрофа. Сознавать, что ты волей или неволей дал нескольким сотням откровенных недоумков - и невежественных, и эмоционально глухих - законное право преподавать в школе русскую литературу, до сих пор тягостно.
Поэтому, кстати, я с живейшим интересом следил за одной из дискуссий, которая развернулась в этом году на виртуальных страницах РЖ - за дискуссией о преподавании литературы в школе. Статью Марии Порядиной " Литература? Вон из класса! " Геннадий Красухин назвал буквально вчера "нигилистической", а мне так она показалась проникнутой духом настоящего, не книжного гуманизма. Это очень умно и своевременно (а впрочем - давно было пора) сказано:
"...взрослый человек, вдруг принимающийся "переживать" вслух, да еще перед посторонними людьми, кажется нам не совсем здоровым. А нормальный школьник, вынужденный "переживать" перед собранием себе подобных, отнюдь не "задушевных товарищей" и не "единомышленников"? Может ли он быть искренним? Если да - бедный ребенок !
И может ли быть искренним учитель, который устраивает на уроке коллективное овладение нравственными ценностями? По-моему, такой педагог более всего похож на организатора группового изнасилования" .
В отличие от Марии Порядиной, которая по литературе получала пятерки, у меня самой распространенной оценкой по этому предмету - в четвертях и даже иногда в году - была тройка. Складывалась она из пятерок за сочинения и из двоек за устные ответы. Отвечать на уроках я просто отказывался: ну, дико мне было публично ( перед собранием отнюдь не "задушевных товарищей", как точно замечает Порядина) обсуждать свои интимные отношения с тем или иным произведениям. А фальшивить и пересказывать учебник было и стыдно, и скучно. Другое дело - сочинение, жанр почти интимный.
Предмет "литература" невыносим даже при самом умном и проницательном педагоге, при самой "прогрессивной" методике, а уж когда учитель литературы - тот самый полуфабрикат, в массовом производстве которых я когда-то участвовал, урок литературы превращается в ее казнь, причем издевательскую.
Именно школьная "литература" "казнила" в моем сознании двух бесспорно великих русских писателей - Некрасова и Достоевского, которых я до сих пор воспринимаю через некий психологический барьер, появившийся в процессе построения примитивных схем анализа "Преступления и наказания" и "Кому на Руси жить хорошо". Позднее мне пришлось - для объяснения хотя бы самому себе своей холодности к этим писателям - выстроить некую рациональную систему аргументации (не люблю Достоевского потому-то, потому-то и потому-то), но в глубине души я же знаю, откуда это взялось: поздняя слякотная осень 1971 года, за окнами класса еще темно, и учительница вот уже второй урок рассказывает о Достоевском так, как будто это Горький эпохи романа "Мать": та же, что и за окном, темнота, слякоть, грязь, нищета, тотальная ущербность мира. На третий урок я пришел со своей книжкой и, пока учительница пыталась растолковать полусонному классу диалектику "тварь я дрожащая или право имею", читал под партой флоберовскую "Саламбо", интуитивно выбранную по контрасту: солнце, краски, тепло.
Возражавшие Марии Порядиной Геннадий Красухин , Ольга Рогинская , Дмитрий Кузьмин , Анна Кузнецова сказали множество формально "правильных", а иногда и попросту дельных вещей, однако даже чисто энергетически исходная статья дискуссии на порядок выше, чем статьи оппонентов: в ней найден больной нерв самой ситуации "преподавания литературы" - ситуации изначально и безнадежно фальшивой, если речь идет о школе, а не о филфаке.
Мария Порядина предлагает довольно изящное решение проблемы: вместо того, чтобы истязать литературу, "... школьникам необходимы занятия - как бы назвать? - ну, допустим, риторикой. Подростку полезно научиться формулировать свое мнение, выражать его вслух в четкой, логичной форме, подтверждать его аргументами, отстаивать свою позицию в дискуссии, внимательно слушать оппонента и так далее ".
Полностью присоединяюсь, а поскольку мне все-таки хочется, чтобы школьники мимо изящной словесности не прошли равнодушно, я бы еще ввел строжайший запрет на чтение художественной литературы. Ну, вот как нельзя подросткам в школе (и вне школы) курить, так пусть нельзя будет читать романы и стихи. Авторитет литературы моментально взлетел бы до небес, и читать стали бы даже те, кто к этому чисто антропологически нерасположен (и такие, увы, есть).
Но вернусь к постскриптуму М.Эдельштейна: умилившись первым абзацам, дальше я начал испытывать то легкую, то тяжелую досаду. Легкая досада относилась вот к этой фразе: " Так и пошло: я продолжал читать тексты А.Агеева, не разделяя ни его вкусов, ни его взглядов на литературу, ни его представлений о критике, но восхищаясь тем, как он обо всех этих - вполне для меня неблизких - вещах говорит ".
Ну, согласитесь, что не очень приятно, когда тебя разнимают на "форму" и "содержание", притом что всю сознательную жизнь ты был убежден, что такая операция в принципе невозможна. А поскольку Эдельштейн не первый, кто мне этакое говорит, впадаешь в некоторое недоумение: одно из двух - или читатели не совсем верно трактуют то, что я пишу (а в этом кто же виноват, кроме меня), или я пишу не то, что думаю. Словом, какая-то неправда или неестественность в ситуации точно присутствует.
Тяжелая досада относится к тем абзацам, где речь идет обо мне в контексте общего состояния современной критики:
"Оборотной стороной этого "серьеза" оказывается неожиданно жесткое, хотя и редко выходящее на поверхность отношение многих известных критиков к сегодняшнему засилью на книжном рынке переводного худлита. А.Агеева в почвенничестве заподозрить куда как трудно, и тем не менее... Тут дело, конечно, не в качестве этого худлита (если провести среди ведущих российских критиков опрос на предмет знакомства их с "модными" западными - и восточными - авторами, результат, боюсь, будет неутешительным), а в читательском к нему интересе. Тиражи Мураками не могут не вызывать чувства ревности у человека, ощущающего себя чрезвычайным и полномочным послом русской литературы. Японцы и американцы рассматриваются такой же помехой для "серьезных" российских авторов, как Пелевин и Акунин.
Всецело сочувствуя традиционалистской "партии", я именно в подобном отношении к иностранной литературе вижу едва ли не основную ее слабость. Увы или ура, но именно японцы и американцы формируют у читателя и отношение к современной русской литературе, и ожидания от нее. Задают планку, если угодно" .
Миша, ну что за чепуха! Какое к черту " чувство ревности у человека, ощущающего себя чрезвычайным и полномочным послом русской литературы "? Никогда в жизни ничего такого не ощущал, всегда считал свои отношения с литературой делом приватным, а если и испытывал временами некоторую тревогу по поводу состояния умов нынешнего читательского большинства, поглощающего в больших количествах Б.Акунина, Мураками и Коэльо, так то была тревога холодноватая, от "ревности" очень и очень далекая.
Не сторож я брату своему, и если миллионы людей в нашей неуютной стране устремились к комфорту и покою, так я буду последний, кто их за это осудит. Когда-то, в самом начале 90-х, я написал для "Литературки" вполне себе "программную" статейку под названием "Право улицы", и были там, между прочим, такие слова: " Боюсь, что "толпа", "улица" будут всегда , и люди "толпы" никогда не изменят своим любимцам "Блюхеру" и "милорду", никогда не будут читать Белинского и Гоголя. Присоединяясь ко всем сожалениям, которые можно высказать по этому поводу, не могу не заметить, что это их святое право , и либералы обязаны его защищать усерднее, нежели все вместе взятые высоты культуры, защищать от всех и всяких радикалов - эстетических, политических и моральных ".
На том и сейчас стою, так что о "ревности" и речи быть не может.
Что же касается иностранной литературы, то есть ровно две причины, по которым я выношу ее за скобки своих критических рефлексий. Первая - формально-академическая. Я воспитан в атмосфере уважения к оригиналу, к тексту, и как специалист по русской литературе имею право говорить только о ней. На иностранную литературу это право не распространяется: чтобы о ней всерьез вести речь, надо хотя бы в совершенстве знать язык, на котором она написана. Анализировать переводы с этой точки зрения дело не только бессмысленное, но и выходящее за рамки профессиональной этики. Эпоха великих переводчиков (Соломон Апт, Рита Райт-Ковалева и др.), по моему субъективному ощущению, не только прошла, но уже и не вернется. Потому что без надобности.
И тут начинается вторая причина моего лично невнимания к иностранной литературе.
Во-первых, невнимание это относительное, ибо все то, что сейчас взахлеб читают "продвинутые" массы, я тоже, увы, читал - и Мураками, и Уэльбека, и Кутзее, и Переса-Реверте, и Кристиана Крахта, и многое-многое другое. И вынес из этого чтения отчетливое ощущение падения уровня литературной культуры.
Я, не читавший подлинников, не имею никакого права это говорить (потому старался до сих пор и не затеваться), однако то, что я читал - это литература обезжиренная, "без холестерина", замечательно адаптированная к запросам среднего (зато более-менее массового) потребителя. Практически в каждом тексте видишь, как талант автора приносится в жертву "формату", и это не самое приятное зрелище.
Тот же Михаил Эдельштейн в статье " О ежах и сусликах " обрушился на ходовые сейчас в критике формулы: "крепкая проза", "профессионально написанный роман", "качественный текст". Да, еще мое любимое: "грамотная вещь" . Так вот, даже лучшее из переводимой у нас сейчас иностранной литературы целиком описывается этими формулами, которые в нашей критике - совершенно права возразившая Эдельштейну Анна Кузнецова - есть форма скорее глумления, чем похвалы.
Я действительно не почвенник, не славянофил, не "патриот", но когда я сравниваю нынешний переводной поток с тем, что до нас доходило из-за рубежа в 60-е-80-е, мне очевиден упадок, причем на всех, если так можно выразиться, "фронтах" - и на рациональном, и на эмоциональном.
Современная русская литература (при всех ее проблемах) на этом синтетическом фоне выглядит просто кладезем живой и естественной энергии. Она, конечно, тоже учится применять "энергосберегающие технологии" (Б.Акунин и многие другие тому пример), но у нее это пока плохо получается. И слава Богу.
Причем источники энергии можно найти в самых неожиданных местах. Поэтому странно мне читать у Эдельштейна такие вот пассажи:
"Больше поэтов, хороших и разных" - лозунг, может, и красивый, но имеющий мало отношения к реальности. Как к современной Маяковскому, так и к современной нам. Писателей много не бывает и быть не должно. Талант явление редкое, и аморально растить на неоправданных комплиментах целое поколение литературных хорошистов . От повторения слова "халва" во рту слаще не становится, поэтому имеет смысл называть халвой только то, что ей на самом деле является. Хорошие писатели никуда не делись, только их не 20-30, а 4-5. Как и должно быть. Вот и все
".
Но тут, впрочем, я ввязываюсь в другую интересную дискуссию, которая уже давно идет в РЖ - о критике. Между тем пора закругляться, и, значит, о критике поговорим в следующем выпуске.