Ода вольности

Я ПРИШЁЛ СШИТЬ ВАМ БРЮКИ

Накануне выхода Лимонова на волю мы сидели большой компанией на берегу Волги в кафе «Экран» и ели шашлык, угощал адвокат Беляк. Весь день собирался дождь, но тут вылезло солнышко и постепенно расчистило небо. В стальной Волге мелко зыбился самый длинный мост в Европе — мост из Саратова, где Лимонова судили, до Энгельса, где он сидел в исправительном учреждении № 13 в отряде под тем же счастливым номером. Обстановка в кафе была самая лимоновская, как в лучших его военных рассказах: много жареного мяса и водки, компания дружественных, многое повидавших мужчин, обязательная роковая женщина в центре этого крутого сообщества... Война в описаниях Лимонова вообще всегда предстает как пиршество воинов на досуге, своего рода Валгалла. Я оглядывал присутствующих и думал: мама дорогая, в какой круг я допущен! Вот Абель, Владимир Линдерман, железный сорокапятилетний боец с близко посаженными иудейскими глазами, объявленный в розыск у себя в Латвии, создатель газеты «Еще», свидетель, заявивший на суде, что это его перу принадлежит инкриминируемый Лимонову текст «Вторая Россия». Это признание Абеля разрушило обвинение в терроризме, грозившее Лимонову полновесной «десяткой», и стоило Линдерману немедленного обыска на его рижском рабочем месте, где его, к счастью, уже не было. Вот Анатолий Тишин, уже сидевший, как, впрочем, и большинство нацболов, хоть раз да задержанных, — редактор «Лимонки» и правая рука вождя. Вот Дмитрий Старостин, корреспондент REN-TV, приехавший снимать о Лимонове репортаж, в прошлом узник американской тюрьмы, автор бестселлера «Американский ГУЛАГ». Вот славная нацбольская пара — Лена и Дима; Лена — декадентская гибкая девушка со шрамами на запястье и ноздрями, которые Арцыбашев уж непременно назвал бы хищными и чувственными; показания на суде Лена давала с таким великолепным достоинством и презрением, что все прокурорские ухищрения разбивались о них. Как всякий глубоко комнатный орел, волей судьбы занесенный в такое собрание (куда мне с моими двумя жалкими уголовными делами — за мат в газете и за статью о Кобзоне), я не без самолюбования озирал все это сборище со стороны, и странный вопрос не давал мне покоя: ну ведь милейшие, тишайшие люди, у некоторых даже семьи; мухи не обидят. Как это нас всех занесло в экстремисты?

О Лимонове написано много, но это все больше анализ его бурной личной и политической жизни; как прозаик он, страшно сказать, не исследован. Между тем интимная близость, которую чувствует к нему читатель, совсем особенной природы: причина вовсе не в том, что Лимонов пустил нас к себе под одеяло и даже к себе в сортир. Лимонов стал своим для каждого благодаря главной своей коллизии, которую он мучительно разрабатывает вот уже сорок лет в стихах и прозе: борьба человеческого с нечеловеческим, схватка силы и слабости, интимного и титанического. Всю жизнь любя солнечное, мужское начало, он обречен был возненавидеть женское, изменчивое, лунное, и оттого вечная зависимость от женского так ему тяжела, даром что сладостна. Отсечь все — дом, родителей, жену, Родину, даже соратников, выказавших слабость; отрясти с себя весь земной прах, закалиться до стальной твердости — вот путь Лимонова, на которого аккурат к шестидесятилетию зимой этого года обрушились два почти смертельных удара: 31 января прокурор запросил четырнадцать лет строгого режима, а 4 февраля в Москве умерла Наталья Медведева. Он все вынес, бровью не повел, слова жалостного не сказал.

Но ведь происходит все это — и эмиграция, и расставания с любимыми, и политическая борьба, и тюрьма, и шипение коллег — с живым человеком, необыкновенно чувствительным и сентиментальным. С тем, кого Елена де Карли назвала самым нежным из своих любовников. Борца и героя, вслед за Вагнером, Ницше и Блоком презирающего иронию, делают из самого ироничного и веселого писателя русского зарубежья, который и в самые пафосные минуты умудряется ухмыляться над собой. Парадокс в том, что подавляющее большинство нацболов — интеллигенты: не всегда по рождению, чаще по призванию. В ином парне с рабочих окраин такие открываются бездны! А все потому, что самурайский кодекс не для всех. Он для личностей сознательных, о шкуре не думающих, больше всего боящихся собственной совести — налицо, как видим, все генетические черты интеллигента. НБП не для быдла, и Лимонов не для скинов. На этом парадоксе, на мучительной борьбе теплого, человеческого с холодным и героическим стоит вся его проза; и только в этом ее близость любому из нас. Ибо самое человеческое чувство — это страх и восторг перед нечеловеческим, имморальным, огромным и нерассуждающим, что можно назвать природой, а можно — Богом.

Вопрос о лимоновской религиозности отдельный, тут все непросто. Вот как он пишет о своем Боге: «Бог неисчислимого множества миров, холодный, шершавый, каменно-металлический и неумолимый, должен иметь облик какой-нибудь планеты Сатурн, страшной и отдаленной. И безразличной. Когда мне хочется помолиться, признаюсь, я представляю себе ледяные миры, черные дыры, пространства световых лет, шершавые бока страшных планет, всю эту вертящуюся космогонию, и я молюсь Сатурну. Еще хорошо молиться Тунгусскому метеориту».

Теплый и мягкий, молящийся холодному, твердому и шершавому, веселый и сострадательный, верящий только в безличное и равнодушное, — вот писатель, точнее всех поймавший главную коллизию XX века.

Билетов в Саратов катастрофически не было — ни на поезд, ни на самолет; в последний момент они чудом обнаружились. В адрес ФСБ судья Матросов вынес резкое частное определение. Судью Матросова Лимонову дали не случайно. Это заместитель председателя областного суда, известный в городе под кличкой Ворошиловский Стрелок (пока в России еще была смертная казнь, он часто выносил смертные приговоры). Считалось, что уж он-то вкатит литератору по полной, и всем наконец станет неповадно. Однако судья Матросов начал с того, что сделал процесс открытым, а кончил тем, что вместо запрошенных четырнадцати лет строгого дал Лимонову четыре года общего, из которых два писатель уже отсидел в Лефортове и Саратове. Попутно поставив на вид ФСБ искажение показаний с обвинительным уклоном и недостаточную их проверку, а Генпрокуратуре — недостаточный надзор за следствием.

В понедельник, в шесть утра, журналисты и нацболы на арендованной близ вокзала «Газели» отправились через мост в город Энгельс. Мы ехали впереди — нас с фотографом Бурлаком пустил в свою машину саратовский адвокат Лимонова Андрей Мишин.

Зона, в которой сидел Лимонов, считалась не просто «красной», а, как объяснил он впоследствии, «суперкрасной»: всем заправлял приближенный к администрации актив, и ни одной свободной минуты у человека тут не было. То есть он был лишен свободы в самом буквальном смысле. «Карантин» (первые дни пребывания в колонии, примерно как в армии, но в стократно сконцентрированном виде) начинался с того, что вновь прибывших заставляли по многу раз подряд расстилать и застилать кровать, непрерывная уборка, подбирание бычков, разгоняние луж — все это было повседневностью, к которой невозможно привыкнуть, потому что быть настороже нужно постоянно. Выход на улицу без «фески» или вход в помещение без тапочек — взыскание; закрытые во время политчаса или концерта в клубе глаза — взыскание. Постоянная слежка. Образцовая прозрачность. Словом, Brave New World, как пояснил Лимонов на своем хорошем английском в первые минуты на свободе.

В восемь утра еще только подъехал начальник колонии, и за «колючкой» (поверх которой натянута была еще так называемая сетка, говорят, под током) заиграл оркестр. Начиналась, видимо, проверка. Никто ничего не говорил. Вскоре вышел старший лейтенант и пояснил журналистам, что до окончания совещания у начальника зоны Лимонова все равно не отпустят. Ждали нервно, старательно скрывая мандраж, вспоминая анекдоты. Рядом в небольшом загончике гуляли гуси — подсобное хозяйство зоны, которой без этого элементарно не выжить при норме, кажется, три рубля в день на человека. Или уже семь? Обсудили семь рублей. Невозмутимый Беляк рассказывал случаи из своей судебной практики. Все стояли у вагончика с надписью «Комната ожидания родственников осужденных ИУ-13». Сотрудники пенитенциарной системы России всегда почему-то говорят «осУжденные», с ударением на «у». Дело возбУждено, обвиняемые осУждены. ВозбУжденный палач влез на осУжденную женщину. Начало жарить солнце. Я смотрел на чахлую зелень вокруг здания администрации ИУ-13 и думал, что с самого раннего времени, с первого посещения райвоенкомата кусты и деревья, растущие в таких местах, представлялись мне предателями. Они как бы в сговоре с местным начальством, соглашаются камуфлировать голый, предельный ужас, все равно как цветочки в концлагере. Осужденные растения в зоне, делающие вид, что произрастают тут свободно, что жизнь возможна. Точно так же ненавидел я в армии — идучи, скажем, с наряда — смотреть на горящие окна казармы: что это они притворяются горящими окнами? Совсем как дома, в Москве, зимой, когда в холодной тьме горят эти разноцветные квадраты? Ясно же, что за ними ложь, доносительство, мучительство, бессмысленное унижение на каждом шагу; и я с отвращением глядел на эти кустики, пока наконец фотографов и пару пишущих журналистов не пригласили войти за ворота.

Всех тщательно пересчитали, лязгнула одна дверь, потом следующая, кто-то пошутил про кандальное бряканье, и мы очутились на территории ИУ-13, где первой бросалась в глаза аккуратная церковь с голубым куполом. В это самое время Лимонова готовили к выходу, подбирали ему костюм, он выслушал множество советов о том, как именно гладить рубашку, а один из офицеров, выглянув в окно, ему сообщил:

— Ну и люди тебя там ждут! Один весь большой, кудлатый, в шортах и в майке с Че Геварой.

Лимонов сначала подумал, что это иностранец, но потом сообразил, что это я, и сказал: «Этот на все способен. Выпускайте быстрей».

Он появился неожиданно, ведомый двумя офицерами — спереди и сзади, — с той самой огромной синей сумкой, с которой его брали, в черной рубашке и черном пиджаке, серых джинсах, очень коротко стриженный, высохший и сильно загоревший. «Здорово», — сказал он всем, улыбнувшись. Его тут же провели в кабинет начальника колонии, куда допустили и журналистов. Под щелканье телекамер он расписался, где требовалось. Ему вручили справку об освобождении. Паспорт к тому времени уже забрал адвокат. Начальник колонии, обратившись к Лимонову по имени-отчеству, пожелал ему здоровья и успехов. «Постараюсь больше к вам не попадать», — кивнул Лимонов, пожимая ему руку.

На улицу сначала выпустили фотографов, чтобы они успели снять его выход, и уж потом, в сопровождении адвокатов, самого. Он постоял щурясь. Все захлопали. Старостин вынул шампанское: «Как вы думаете, он любит «Спуманти»?» — «Думаю, сейчас он любит все». Отошли к «Газели», хлопнули пробкой, нацбол Дима вынул кружку с лимонкой и надписью НБП, приобретенную в одном из городских киосков (Лимонов вообще в Саратове стал модным персонажем; предлагая книгу Чарлза Буковски, владелец книжного лотка убеждает: «Круче Лимонова!»). «Свободен!» — крикнул Тишин в мобильник, связавшись с бункером НБП в Москве.

Пресловутая горькая шутка Лимонова о том, что свобода сера и неприглядна, а в колонии розы цветут, растиражирована добрым десятком изданий. Что говорить, это была достойная бравада, вполне героический акт. Не все расслышали слова о том, что 30 июня Лимонов будет считать своим вторым днем рождения, — и эта фраза куда больше говорит о том, каково ему было среди роз, чем все его собственные, весьма скупые рассказы.

Лимонов с адвокатами оторвался от прессы и единомышленников с единственной целью — выкупаться в Волге, о которой у него так здорово в «Книге воды». Вода была холодная, градусов четырнадцать, но они с адвокатами окунулись. Сразу, с берега, Лимонов позвонил родителям в Харьков. Часом позже его привезли на пресс-конференцию в саратовский «АиФ».

Эта пресс-конференция широко освещалась и транслировалась, он вообще многое успел сказать журналистам в первые часы своей свободы, хотя говорил в основном об одном и том же, стараясь удерживаться в неких рамках. «Я еще ничего не чувствую... Я не знаю еще, что буду делать. Писать? Скорее всего, только для заработка. Я политик. Задача НБП — бороться за права русских в ближнем зарубежье... за отмену пятипроцентного барьера... Есть партия или нет — должен решать избиратель, а не Вешняков... Заключенные не знают своих прав, борьба за их права тоже станет теперь частью моей работы...» Он всех благодарил и говорил поразительно ровно, ничем не выдавая ни счастья, ни потрясения, если испытывал их вообще.

Пока ему больше нравится вспоминать смешное: «Представьте, столовка в этой колонии. Сидит актив в черных шелковых рубахах — там секция, следящая за порядком, ходит в шелковом. Такие серьезные черные ребята. Сидят, скребут ложками, едят эту кашу — там все время каша, иногда с вареной рыбой, — а из динамиков х...ярит «Рамштайн»! Кто-то с воли передал кассету. Там же все под музыку: хождение маршем — под оркестр, столовая — под динамик... Никто из начальства не знает, что такое «Рамштайн», и не препятствует особо. А зэки очень любят этот металлический голос и под него едят — сюрреалистическая картина!»

— Конвой вас бил?

— Только один раз, башкой об стену вагонзака, но прибежал начальник конвоя и тут же этого парня убрал. Меня попросил не поднимать скандала, я и не собирался... Вообще никто не жалуется, только я иногда что-то говорил. Скажем, набивают в вагонзак столько народу, что невозможно вздохнуть, везут три часа, потом еще два часа держат взаперти... «Жалобы есть?» Все боятся, молчат. Я говорю: «Есть, дышать нечем...» Ничего мне за это не было. Но, может, они только меня боялись трогать? Все-таки я человек довольно известный, поэтому ко мне обычные методы дознания и усмирения не применялись. А к остальным... Я видел у человека толстые багровые рубцы от наручников. Что за наручники такие? А это через них ток пропускали.

Но вообще в тюрьме выжить можно, — говорит он уже в ресторане «Мистерия-Буфф», который выбрал для своих трапез адвокат Сергей Беляк. (Тот с самого начала процесса мечтал привести сюда Лимонова: салат «Чекист», закуска «Кумач», грибки «От Наденьки»...) — Выжить можно, если ты нормальный человек. Даже если ты просто говоришь на нормальном русском языке без мата, отношение к тебе сразу другое. Уважают. Я ввел там обращение на «вы» и по отчеству: «Мироныч, а вы что думаете об этом?» Его сто лет не называли по отчеству, он в восторге... Или «сэр»: «Сэр, вы не могли бы подвинуться?» Скоро так уже все говорили. Самой лучшей из моих тюрем была «тройка» — саратовская номер три, там сидели серьезные люди с серьезными сроками, и их не слишком терзали режимом: и так каждому навесили лет по десять-двенадцать, многим «пыжа» (пожизненное)... И убийц я видел. Ничего страшного нет, многие просто люди, доведенные до крайности.

Он говорил с паузами, делая маленькие глотки очень холодной водки, отламывая крошечные кусочки хлеба и тщательно их соля, к десерту «Кумач» еле прикоснулся, как и к роскошному куску жареного мяса. От нынешнего Лимонова вообще не дождешься спонтанных реакций — он страшно осторожен. Он знает, как выходить из ситуации долгого голодания — и как избегать провокаций.

— Первое, что я сделаю, зашью все карманы, чтобы никто не мог мне подложить ни наркотиков, ни патронов. И ходить буду только в сопровождении нацболов, партия мне выделит охрану.

Тюрьма — совершенно мистическое место, — говорит он, поправляя очки не изменившимся, очень европейским жестом. — Это резкое изменение темпа жизни. Там вдруг начинаешь испытывать мистические озарения. Их не перескажешь, это как картинки на стене. И начинаешь видеть будущее, но потом привыкаешь к тюремному ритму жизни, и видения исчезают. Ничего, теперь все опять изменилось, и я снова начну что-то видеть иначе...

Спорить с ним о концепции «Другой России», по-моему, неправильно.

— Во время волнений шестидесятых годов рабочие выдвигали примитивные требования: тысячефранковая зарплата, пятидесятичасовая рабочая неделя... А у студентов лозунги были гениальные: «Будьте реалистами, требуйте невозможного!»

Он и требует невозможного. И вся его книга, с апологией кочевого образа жизни, с ненавистью к городам, с призывами к многоженству — есть именно такое требование невозможного. Гораздо лучше требовать невозможного, нежели желать тихой жизни правильного яппи: скромная вечеринка с друзьями, девушка того же круга, автомобиль определенной марки...

Идеалом Лимонову теперь представляется античность — греческая демократия. То есть в современности не осталось политического строя, в котором его титанические способности могли бы полностью раскрыться. Кругом вырождение. Так что не надо жупелов — Лимонов противостоит не конкретному режиму (хотя и ему, конечно, тоже), он противостоит всему ходу вещей, вырождению и кризису так называемой христианской цивилизации. В некотором смысле ему ближе ислам, но с ним он расходится по вопросу о браке и вообще о женщине.

— Если вам будут нужны предвыборные агитаторы, я охотно проедусь с вами, проповедуя сексуальный комфорт.

— Вас не возьмем, у вас физиономия слишком довольная. Это должен проповедовать человек с лицом аскета, фанатика...

В поезде он шутил уже больше. Сидел в своем купе, в которое тут же набились нацболы и журналисты (сверху, сталкиваясь лбами, снимали два фотографа). Нацболы купили на станции огромный лимон и торжественно положили его в центр стола. Закомплексованная девочка из «Газеты.ру», написавшая потом насквозь стебовую заметулю, интересовалась, как он насчет сотрудничества с Березовским. «Хоть с чертом, с дьяволом», — отвечал Лимонов и ел черешню. Мимо за окном проплыла надпись: «Национал-большевистская партия». «Надо же», — удивился Лимонов. Он и не представлял, что его организация вошла в Саратове в такую моду. «А вам Березовский передавал что-нибудь, кроме арманьяка?» — не отставала девочка. «Привет», — лаконично отвечал вождь.

Он подробно обсудил с нацболами перспективы прохождения в Думу, рассказал о наиболее запомнившихся сокамерниках, в числе которых были и вице-губернатор, и министр культуры области, попавшийся на взятке (вице-губернатор ему понравился, а министр культуры показался типичным лабухом, каким в прошлом и был). Долго расспрашивал, какова теперь стоимость выпуска одного номера «Лимонки». Ничего не спросил о Насте, ждавшей его в Москве: она придет на перрон, и он сам обо всем поговорит с ней. Речь его, как и прежде, была пересыпана изящным матом и фирменными галлицизмами.

Лимонову сейчас никто особенно не нужен. Он вышел на волю, и человек Лимонов этому рад, скорей, рад даже человек Савенко, но железный внутренний Лимонов, лимонной кислотой разъедающий в себе все человеческое, слишком человеческое, не может позволить себе радоваться. Он вышел на свободу, но не вышел из боя, и в этом бою Лимонова с Савенко ни у одного из них нет союзников. Нам дано только наблюдать за процессом да перенимать у обоих болевые приемы на случай, если кто дозреет до такого же самоистребления.

— Где вы будете жить?

— Еще не знаю. Наверное, сниму опять... Я еще не знаю даже, можно ли мне теперь выезжать из Москвы и как...

— Ваша библиотека цела?

— Кое-что ребята сохранили. Бывший квартирный хозяин — там, в Калошином — грозил выкинуть. И еще Бахур сохранил вот эти серебряные стопки — мы с ними ездили на Алтай. Мне ребята сюда привезли и их, и перстни.

— Интересно, вы что-нибудь себе представляете при слове «дом»?

— Не-а. Наверное, бункер...

— Слушайте, а вы никогда не задумывались, почему нервные и деликатные люди вроде вас и Уайльда обязательно попадают на конфликт с государством? Или идут в революцию?

— Если у человека есть убеждения, рано или поздно он неизбежно становится радикалом. Даже если он просто любит кого-то.

— А в бессмертие души вы верите?

— Не знаю. Бессмертие моей души, наверное, в том, что я написал. Но я мистический человек, я верю в мир невидимых сущностей. Иногда я что-то угадываю в своей судьбе. Иногда я чувствую, что меня одобряют, — это самое главное.

На подъезде к Москве сыпанул дождь.

Толпа двинулась к выходу из вокзала. «Встречающих Эдуарда Лимонова просьба пройти на четвертую платформу», — уважительно сказал механический вокзальный голос. Прибытие Лимонова, таким образом, приравнялось к прибытию поезда.

Дмитрий БЫКОВ
Саратов — Москва

В материале использованы фотографии: Максима БУРЛАКА («Собеседник»)