Ян Левченко. Петербургские тиражи
Выпуск 4
Ян Левченко
Дата публикации: 25 Ноября 2004
Ч еловеку, видящему часть дома, свойственно считать, что он видит целый дом. Случайно выхваченная сторона предмета часто воспринимается как основная и достаточная. Два года назад я купил книгу Омри Ронена " Поэтика Осипа Мандельштама ", выпущенную тогда еще незнакомым издательством " Гиперион ". Обложка мне сразу не понравилась: имя автора и название на бледно-оливковом фоне - это не оформление, а его намеренное отсутствие, отдающее снобизмом. Правда, вышедшая почти тогда же в той же серии книга Аркадия Блюмбаума о "Восковой персоне" Ю.Тынянова была с рисунком на обложке. И тем не менее, "Гиперион" занял в моем читательском сознании позицию блюстителя спесиво-аскетического академизма. И напрасно, так как русской филологии со скромным экстерьером в библиографии издательства совсем немного. А поначалу и того не было даже в планах. Существует "Гиперион" почти 10 лет, а широкий гуманитарный профиль у него появился лишь в 2001 г. Основной профиль деятельности определялся и отчасти продолжает определяться интересами директора Сергея Смолякова - страстного любителя и пропагандиста японской литературы разных эпох и направлений. Проект JLPP (Japanese Literature Publishing Project) был стартовым для издательства и по сию пору сохраняет свои ведущие позиции. "Японская" продукция "Гипериона" отличается в высшей степени изящным оформлением и составляет вполне законную гордость фирмы. Выходит здесь не только беллетристика от Торикаэбая Моногатари до Дадзай Осаму, но и разнообразная исследовательская литература. Например, "Незримые мосты через Японское море" Есикадзу Накамура о русско-японских культурных связях или "История древней Японии" А.Мещерякова и М.Грачева. В 1997 г. возник альянс с Театральной библиотекой Санкт-Петербурга, и в "Гиперионе" появилась серия Theatron - первый признак расширения издательской компетенции. Среди вышедших здесь книг можно отметить "Историю античной драмы" И.Анненского и монографию Ю.Щеглова о "Метаморфозах" Овидия, археологически любопытный сборник Ю.Беляева (театрального критика суворинского "Нового Времени") и свежий бестселлер "Музыка XX в. в России и республиках бывшего Советского Союза", написанный бельгийским фармацевтом и музыковедом-любителем Франсом Шарлем Лемэром. В 2000-е гг., наряду с "Филологической библиотекой", были учреждены "Забытый Петербург" и "Русская драматическая библиотека". Куратором первой выступает известный специалист по городской культуре XIX-начала XX в. Альбин Конечный, его силами выпущены сборники "Петербургские балаганы" и "Петербургский раек", а также мемуарные книги С.Горного, А.Алексеева-Яковлева и др. Эти книги также отличаются нетривиальным оформлением, а коленкоровые переплеты "Драматической библиотеки" (И.Крылов, П.Плавильщиков, Н.Полевой, Я.Княжнин) сделаны с явным расчетом на консервативное книжное собрание. Самое последнее начинание - серия "Проза филологов", чей первый выпуск вошел в настоящий обзор. Камерность, конечно, с необходимостью присуща "Гипериону" как издательству интеллектуальному. Но в своей нише это серьезный игрок. Название, некоторым образом, обязывает. Ведь Гиперион - титан, сын неба и земли, к тому же, давший имя персонажу и роману Г.Гельдерлина. В общем, встреча греческой архаики с романтизмом, связь времен и культур.
Издательство "Гиперион": Япония, Россия и Европа
Кадзии Мотодзиро . Лимон / Пер. с яп. Е. А. Рябовой. - СПб.: Гиперион, 2004. - 344 с. - (Terra Nipponica. VII).
Для адекватного чтения японской литературы требуется такая же привычка, - результат труда и стараний, - что и для усвоения японской кухни. И то, и другое оказывает весьма загадочное действие. Ешь мало, ингредиенты не опознаются; то слишком остро, а то вовсе безвкусно; но встаешь из-за стола сытый, с воспоминаниями о ярком разнообразии. Почти все известное и когда-либо модное от Акутагавы до обоих Мураками решительно нельзя соотнести с привычной рациональностью, да и вообще с тем миром, который придумал себе человек европейской ментальности. Одних завораживает, других раздражает. А тут еще в последние годы появился японский "ужас" в кино - методичное и неотступное сведение зрителя с ума. Опять-таки, легкий шок, неясность, итоговое чувство внутренней обогащенности.
Кадзии Мотодзиро как состоявшийся, законченный писатель не очень известен даже в Японии. Однако его рассказ " Лимон ", по свидетельству переводчика, входит почти во все крупные антологии японской новеллы и включен в программу изучения литературы в национальной школе. Кадзии умер от туберкулеза в 31 год. Его писательская деятельность продолжалась немногим более 10 лет. Прогрессирующая болезнь наложила отпечаток на все его творчество - созерцательное, чуточку абсурдное, целиком сосредоточенное на образе автора. Это нарциссическая литература, так называемая "эго-беллетристика" ("ватакуси-сесэцу"), где весь мир вращается вокруг "я", не растворенного в мировом бытии, к чему стремится практика дзэн, но проживающего экзистенциальное одиночество с понятным европейцу трагизмом. Поколение Кадзии открывает Тайсе - "серебряный" век японской литературы, которому свойственно жадное приобщение к европейским традициям, тоска по мировой культуре, во многом перекликающаяся с русскими настроениями начала XX в. В Японии в это время активно формируется литературная среда, главным образом, на уровне "дружеских журналов", предоставлявших свои страницы не по идеологическому принципу, а вследствие приятельских отношений с авторами. Кадзии стоял у истоков одного из таких журналов - "Аодзора" (Синее небо), в качестве его постоянного автора он обратил на себя внимание классика Кавабата Ясунари.
Кадзии по преимуществу автор визуальный. Выпуклые, апеллирующие к зрению образы выходят в повествовании на первый план. Собственно, повествование стоит на месте: в нем нет событий как таковых - это, скорее, игра ассоциаций, выражающая благоговение перед жизнью. "Дует ветер, колышутся травы. Взгляни, гусеница переползает с одной ветки на другую. И то и другое я подарю тебе" - это готовый микросюжет классической японской поэзии. Из них и состоят тексты Кадзии, только вслушиваются они не в мир вокруг, а лишь в того, кто их порождает. О себе и для себя. В титульном рассказе книги есть такой - весьма иллюстративный для автора - ход мысли: " А что, если положить лимон на грязное полотенце, приложить его к пальто, измерить отражение цвета, а потом вновь и вновь говорить себе: "Вот так тяжесть!" Именно это ощущение тяжести я постоянно и настойчиво искал, несомненно, оно являлось мерой всего доброго и прекрасного, выраженной в единице веса ". Странно вспомнить, что за два года до того, как Мотодзиро написал первый, стихотворный вариант "Лимона", в пустом голодном Петрограде Осип Мандельштам заклинал: "Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы, Медуницы и осы тяжелую розу сосут..." . Медуницы и осы, как и упомянутые дальше песок, солнце и соты образуют мозаику из вариаций желтого. А лимон у Мотодзиро - это чистый случай цвета, проявление распространенного среди молодых лириков эстетического пуризма. Желтый цвет, увязанный с чувством тяжести и радостью, создает в такой совокупности основу для странного, невозможного сближения. Подряд тексты Кадзии читать сложно, но лучшей "книги у изголовья" сложно отыскать. Как и стихи русского "серебряного" века. Будь он хоть вымысел, хоть умысел.
В.Новодворский (В.В.Сиповский).
Путешествие Эраста Крутолобова в Москву и Санкт-Петербург в 30-х гг. XIX столетия; Коронка в пиках до валета: Романы / Под ред. А. Ю. Веселовой. - СПб.: Гиперион, 2004. - 496 с. (Проза филологов, I).
Автор классических учебников и хрестоматий по русской литературе Василий Васильевич Сиповский (1872-1930) перед самой смертью вдруг написал два авантюрных романа "во вкусе милой старины" под псевдонимом В.Новодворский . Они составили первый выпуск серии, следующим пунктом которой обещает стать модный среди посвященных роман Андрея Николева (А.Н.Егунова) "По ту сторону Тулы" ( 1931 ), выпущенный небольшим тиражом, изъятый, "уничтоженный" и всплывший только в конце 1991 г. в приложении к Wiener Slavistischer Almanach . Что касается Сиповского, то его "Путешествие Эраста Крутолобова" увидело свет в 1929 г. и с тех пор не переиздавалось, а "Коронка в пиках до валета" - в 1930 (в том же ленинградском издательстве "Красная газета", где появился предыдущий текст), чтобы спустя 64 года оказаться под одной обложкой с текстом Власа Дорошевича "Каторга" в серии с характерным названием "Морская библиотека" (СПб.: Санта, 1994). Таким образом, типичные филологические редкости - источник тайной зависти коллег публикатора, ищущих, что бы выудить из маргинальных библиографий и затем сверять находку с оригиналом в рукописном отделе Публички, которую в Москве упорно и, скорее, по близкой областной ассоциации именуют Салтыковкой.
С точки зрения чистоты стилизаторского эксперимента, Сиповский избрал при написании "Эраста..." не самую выигрышную стратегию. Язык реконструируемой эпохи прошел сквозь мощный фильтр и был принесен в жертву схематичному сатирическому памфлету с поместьем "Прогореловкой" и городом "Разгильдяйском", барыней "Гликерией Анемподистовной", настойкой "Сильвупле", "отставными канцеляристами" "Рыжкиным и Ярыжкиным" и прочими очевидностями. Составитель и автор предисловия А.Ю.Веселова неслучайно подчеркивает, что в своих научных занятиях Сиповский исходил из социологического подхода к литературе, а в романе, соответственно, обратился к конфликту идей, к проблеме типичного, оставаясь критичным исследователем с четким представлением о "природе" анализируемых явлений. Стилизация, стало быть, в его планы если и входила, то в побочном виде. Главным оставалось воспроизведение схем, которые так или иначе сложились в его исследовательском сознании на момент написания текста. В частности, функция героя авантюрного романа - ничего не делать и отдаться "воле рока" - доведена в фигуре дурачка Эраста до предела, переходящего в абсурд. Ярко намерение Сиповского "столкнуть" и, в конечном счете, эксплицировать общие места поэтики, воспроизводимой им на уровне объекта, проявляется в названии фамильного имения Крутолобовых (кстати, в черновой редакции - Пустолобовых): "Прогореловка, Пленирино тож". Здесь первое "реалистическое", т.е. подчеркнуто сниженное название увязывается с именем, происходящим из французской прециозной литературы и ставшим нарицательным в русском сентиментализме. Так или иначе, но идеология автору важнее, чем "удовольствие от текста", вследствие чего роман делается ближе широкому читателю конца 1920-х гг. и в итоге прекрасно работает как "бульварное чтиво" своего времени. Такой упор на функцию текста в социуме заставляет отзываться в превосходных терминах скорее о Сиповском как теоретике, чем как писателе.
Роман "Коронка в пиках..." уже никак не маскирует своей социологической подоплеки. Он посвящен финансовой афере вокруг продажи Аляски и создания пресловутой Российско-американской промышленной компании. Юмор здесь значительно менее удачен, что, вероятно, связано с "серьезной" исторической подоплекой. Игровое начало проявляется здесь исключительно в плоскости литературных отсылок, цитирования или прямых заимствований. Публикатор отмечает, что реалии, привлекаемые Сиповским, без сомнения, заимствованы из этнографических "записок путешественников". В качестве отдельной темы для исследования могут выступать переклички с романами Дж Ф.Купера, Дж.Лондона, Ж.Верна, однако они представляют, конечно, узкофилологический интерес.
Немецкая романтическая комедия / Сост., вступ. ст. А. В. Карельского. - СПб.: Гиперион, 2004. - 720 с.
Еще одна новинка издательства, демонстрирующая широту его интересов, в рецензии как таковой не нуждается. Да и вряд ли кто-то способен выступить здесь в таком жанре, разве что глубоко погруженный в материал специалист - тонкий знаток языка и истории предмета. Внушительная подборка пьес Людвига Тика, Клеменса Брентано, Генриха фон Клейста, Августа фон Платена, Кристиана Дитриха Граббе и Георга Бюхнера является уже весьма отдаленной во времени последней работой покойного Альберта Карельского (1936-1993) - выдающегося германиста, известного исследованиями по поэтике и художественному переводу, переводчику стихов Райнера Марии Рильке и Готфрида Бенна, прозы Роберта Музиля и Франца Кафки. Всю жизнь Карельский преподавал на филологическом факультете МГУ, и немецкий романтизм занимал среди его лекционных курсов приоритетное место. Выход этого сборника можно было бы назвать событием. Тем больше бросаются в глаза недоработки редактуры, например, невнятная датировка первопечатных переводов. Вернее, копирайт-то указан, но против всех фамилий стоит юридически корректный 2004 г., а в комментариях - ни слова. Нет в них и ни единой обмолвки о вступительной статье, датированной 1983 г., где речь идет о каком-то "настоящем" издании. Вопрос, какова реальная история издания, остается без ответа.
Между прочим, вступительная статья - отличное подтверждение тому, что дело не в наличии или отсутствии цитат из Ф.Энгельса (здесь они есть), а в ясности мысли и точности языка. Даже легкая журналистская неряшливость простительна, если автор сразу определяет специфику своего предмета и обосновывает его актуальность для современного читателя. Немецкая романтическая комедия формировалась на фоне обветшалых канонов классицизма, не ставших от времени менее жесткими. То, что современная публика опознает как "смелость", - уверяет Карельский, - зачастую невольно отсылает к революционной, взрывной, абсурдной поэтике романтического театра. Здесь все "странно мерцает, переливается, драматургические структуры отражают не столько жизнь с присущими ей ситуациями, типами и характерами, сколько друг друга - как в бесчисленных, да еще и кривых зеркалах" . Разрушение сценической иллюзии, доведенной в классическом театре до известкового состояния, имеет своей целью возвращение к некоей театральной праформе. Это соотносится с присущей еще раннему иенскому романтизму установкой на большую древность, чем та античность, что послужила материалом для искусственно смоделированной классики. Таков, в частности, пафос Тика, увлеченно работавшего со сказочными сюжетами ("Кот в сапогах", "Мальчик-с-пальчик", "Синяя борода"). С необходимостью нашли отражение в романтической комедии и другие черты романтической доктрины - знаменитая "ирония" в смысле Ф.Шлегеля, культура в противостоянии хаосу, нигилизм в противостоянии идеализму. Кстати, представленный в сборнике Клеменс Брентано был одним из непосредственных идеологов позднего - в советской фразеологии "упадочного" - романтизма. В целом данная книга - это не только собрание образцов литературного жанра, но и модель эволюционирующей системы. Действующая модель.