С ПОТОМКАМИ ЗА СПИНОЙ
ТЕАТРАЛЬНЫЙ БИНОКЛЬ
Первая часть дилогии режиссера Валерия Фокина, сценографа Александра Боровского и композитора Александра Бакши идет в Москве на Новой сцене «Современника». Это «Шинель» — театр теней с Мариной Нееловой в роли Башмачкина.Вторая часть...
Первая часть дилогии режиссера Валерия Фокина, сценографа Александра Боровского и композитора Александра Бакши идет в Москве на Новой сцене «Современника». Это «Шинель» — театр теней с Мариной Нееловой в роли Башмачкина.
Вторая часть поставлена на старейшей сцене России. Повесть Достоевского вышла из гоголевской «Шинели». Г-н Башмачкин — предок г-на Голядкина в генеалогии духа. Но Голядкин получил лучшее образование. А уж потомки их занимались и Еврипидом, и биомеханикой!
«Двойник» Фокина вышел почти панихидой — именно по потомкам.
Справка «Новой»
Валерий ФОКИН — основатель и художественный руководитель Центра имени Мейерхольда (Москва), с 2003 г. — также художественный руководитель Александринского театра. В 1970-х — режиссер театра «Современник» («Провинциальные анекдоты», «Валентин и Валентина», «Ревизор», «Кто боится Вирджинии Вульф?» и др.). Среди спектаклей последних лет — «Нумер в гостинице города NN" (ЦиМ, 1994), «Карамазовы и ад» («Современник», 1996), «Еще Ван Гог…» (ЦиМ, 1997), «Старосветская любовь» (1999), «Арто и его двойник» (ЦиМ, 2002), «Ревизор» (Александринский театр, 2002), «Шинель» («Современник», 2004). Народный артист РФ, лауреат Госпремий РФ. Спектакли «Нумер в гостинице города NN" и «Ревизор» награждены премией «Золотая маска».
Зеркала Петербурга — черные, ветхие, ободранные, почти шелудивые. В цинге, в струпьях невроза, в неухоженной старости растеряли треть амальгамы, символику символизма, серебро напыления 1910-х.
СПб в сценографии Боровского весь составлен из темных стекол. Фасады, гранит тротуаров, ноябрьские реки — все из вещества сна. Или из старых стеклянных пластин-негативов.
Сценическая конструкция по природе — дворцовая, барочная, петергофская. Изгибы парадных лестниц взбегают к площадке, обнесенной решеткой. Фасад прорезан арками. Но и арки глядят провалами коммунальных коридоров — темных, как расстрельные шахты.
Там два потрепанных бродячих музыканта наигрывают на ветру. Они явно не из XIX века: нынешние, ряженые, уличная бригада Александров Герцевичей.
Гаснут софиты — в ободранных зеркалах зияют стеклянные полыньи — пробоины.
Вспыхивают люстры. На фоне ало-золотых ярусов ампирного Александринского зала бежит к сцене черный дерганый фрачник, комок нервов в мятом цилиндре — пародия на романтических мизераблей. На всех, кто выбродил и набормотал здесь Петербургский Текст двух веков.
«Вот только беда — родословной у него нет… Впрочем, как это — нет родословной, позвольте — как это нет? Есть. А капитан Голядкин? А коллежские асессоры, которым «мог Господь прибавить ума и денег»? Все эти люди, которых спускали с лестниц… бормотуны, обормоты в размахайках, с застиранными перчатками, все те, кто не живет, а проживает на Садовой и Подьяческой, в домах, сложенных из черствых плиток каменного шоколада, и бормочет себе под нос: «Как же это? Без гроша, с высшим образованием?» — их мгновенный, уличный фотопортрет (в съемке Мандельштама).
Но Александринский партер и Лету черных стекол за рампой пересекает родоначальник — сам Голядкин Яков Петрович в образе Виктора Гвоздицкого.
Кажется, это одна из лучших ролей Гвоздицкого. Поэтикой полужеста, бормотания, нервного вскрика с комком в горле он владеет, как немногие. «Петербургская гофманиана» — его стихия. Господин Голядкин — смятенная, ветром гонимая, церемонная, возвышенная, тщеславная душа.
Все работает: сильно травестированное (в этой роли) внешнее сходство с Пушкиным, танец белых потрепанных манжет на черном «фрачном фоне», страсть прицениваться в Гостином дворе к «гламуру» 1840-х (дабы быть не хуже иных-прочих), ритмические, самодовольно-наивные вскрики:
— Мебели на шесть комнат… И задаточек! И задаточек! И задаточек!
Светлый человек Яков Петрович: не интриган, не интересан! Полуслов не любит, мизерных двуличностей не жалует, клеветой и сплетней гнушается. Вздорный человек Яков Петрович: фланер, зевака, полировальщик темных стекол рукавом фрака. Чему бы ни служил — защитить свои пенаты не сумеет.
Театральная машинерия поднимает прямо из темных вод Леты-Невы массовку чиновничьего бала. В роевом раю сияет плечами тайная мечта Голядкина — Клара Олсуфьевна. Клара — почти «лицо без речи». Юная Юлия Марченко, так тонко сыгравшая чеховскую Аню у Някрошюса, явно смогла бы стать в спектакле более значимой фигурой.
Но здесь важен не любовный треугольник, а прямая дуэль двоих мужчин. Темные стекла сцены отражают многое: вплоть до Черной речки.
Над стеклянной Черной речкой в кофейне сидят дуэлянты. Голядкин-старший и Голядкин-младший. Нелепая, претенциозная старозаветная душа — и тот, кто вытеснит его, отберет само имя.
Алексей Девотченко в роли Голядкина-младшего чуть напоминает собственного Хлестакова. В дни премьеры «Двойника» вышла книга «Александринский «Ревизор» Валерия Фокина». (СПб.: Балтийские сезоны, 2005). «Хлестаков — Шариков, но Шариков не тот, а сегодняшний… при всех прибамбасах, и бандит», — говорил Фокин на репетициях. И Голядкин-младший — отчасти Шариков. Еще вкрадчиво-почтительный к «старшим». Но крепка ухмылка. Подбородок жадно выдвинут вперед. Плечи развернуты победоносно, как меха баяна. «Бормотуну в размахайке» явно не устоять перед его напором.
Все двоится и зыблется. Гвоздицкий и Девотченко — сходной редкой актерской природы. У них, кажется, и мускулы состоят из нервных волокон.
Голядкин-младший, пришепетывающий бес, играет на Александринской сцене гофмановского капельмейстера Крейслера.
А Голядкин-старший играет в М.Х.Т. глумливого Мелкого Беса, Передонова, осыпает сожительницу Варвару точными смачными плевками.
Все относительно в этом Петербурге. Даже Гвоздицкий и Девотченко могли бы поменять амплуа, сыграть «вторым составом» зеркальное отражение «Двойника». Бес Пошлости тайно сидит в Рыцаре Бедном. А Рыцарь — в Бесе.
— Я не ветошка! — вскрикивает Голядкин-старший. Но… Можно, можно было сломать прямодушного Якова Петровича. Порвать в клочья. Переехать паровым катком, ноги об него вытереть — как в хармсовском анекдоте про ту же интеллигентскую ветошку.
Так что ветошка в конечном итоге изотрется, простудится и умрет.
Премьера «Двойника» была приурочена к 25 февраля — к ритуальной для Александринских стен дате генеральной репетиции «Маскарада» Мейерхольда. О чем перед поднятием занавеса напомнил бесплотный глас радиотрансляции. На «генералке» Мейерхольда был «весь Петербург»: все распорядители театрального карнавала, все «бормотуны, обормоты в размахайках», все прядильщики Петербургского Текста, гг. Голядкины «Речи» и «Аполлона».
Траурный, прозрачный занавес с венком посредине опускался над последней сценой. Хор за кулисами отпевал Нину по православному чину.
А когда зрители вышли на Невский, конница лавой неслась к Дворцовой. На мостах постреливали. Генеральная репетиция «Маскарада» прошла 25 февраля 1917-го, в последний день Российской империи.
…Если здесь в лапидарном, зябком формате, в темных зеркалах, уцелевших от старого карнавала, отпевают всех-всех, — вспомним Иннокентия Анненского, еще одного толкователя «Двойника», кабинетного бормотуна со слишком слабым (даже супротив редакционных интриг 1909 года!) сердцем:
«Что, брат Яков Петрович, теперь не скажешь больше, что я, мол, сам по себе, иду своей дорогой… Тащи, братец, другого на плечах, как намокшую шинель. Подлый обманщик, тот, другой Яков Петрович Голядкин… будет решительно всем, чего ты и знать не хочешь. <…> Все, чего ты боялся, все, чем ты не мог быть… уж таким-то, прошу меня уволить, я быть, мол, не желаю и не буду: я, мол, не интриган и не интересан — все это отныне возьмет твое имя, украдет твое имя, насядет на тебя, выжимать тебя будет...»
Вот это и играют в дуэте-дуэли Гвоздицкий и Девотченко.
На сцене 2005 года Голядкин-младший, победитель, провозглашает:
— Подать шинель Гоголя другу моему, Якову Петровичу!
«Шинель», белая смирительная рубаха, развернута во тьме крестообразно. Конечно, похожа на саван. Или на рубище Пугала в заброшенном саду.
Голядкина-старшего хоронят: по лестнице, вереницей — дамы в черных платьях, полубальных, полубалетных. На юбках накладные веночки, вполне в стиле пушкинской эпохи. Только их хвойные вензеля явно взяты с советских кладбищ. И гирлянды роз на корсажах — из тех же гражданских панихид.
«Видение Кладбищенской Розы» скомкано. В ложе (точно у ярмарочной ширмы по проекту Карло Росси) вспыхивает безобразная петрушечья драка подсадных «зрителей».
Новый мир пришел? Придется тащить его, как шинель? Какого покроя?