Умер Владимир Топоров

некролог

Вчера в Москве умер великий русский филолог Владимир Николаевич Топоров. Ему было 77 лет.

Владимир Николаевич был человеком чудовищной психологической силы. Он это прекрасно знал и щадил собеседников, разговаривал очень тихим голосом и редко смотрел в глаза. И все равно разговаривать с ним было трудно, как будто разговаривал с ядерным реактором, пусть и благожелательным, но исполненным такой энергии, что она просто по недоразумению может тебя сжечь. Как-то он рассказал, что его предки были колдунами. Судя по нему, это были очень могущественные колдуны.

Он реконструировал прусский язык и балто-славянский пантеон, финно-угорскую топонимику России и "петербургский текст русской культуры", он занимался историей русской святости, историей праславянского язычества, он исследовал русскую литературу и русские граффити, он был одним из главных авторов фундаментальной энциклопедии "Мифы народов мира", трудно сказать, что он не изучал. Он был одним из основателей тартуско-московской семиотической школы, последней школы русского гуманитарного знания, которая имеет мировое значение. Он был великим русским ученым.

И с другой стороны, пытаясь теперь, сразу после его смерти, сказать, кем же он был, вдруг утыкаешься в факт его поразительного неприсутствия в жизни России последних пятнадцати лет. Нет, он, разумеется, выпускал фундаментальные научные труды, получал премии — стал первым лауреатом Солженицынской премии. Когда я говорю о неприсутствии, я пытаюсь сравнить его с равновеликими фигурами его поколения — Юрием Лотманом, Сергеем Аверинцевым, Вячеславом Ивановым. Все они были готовы выходить из академических рамок и превращаться в духовные авторитеты национального масштаба. Он всю жизнь оставался научным сотрудником Института славяноведения и балканистики РАН. Он не стал — не захотел стать — учителем жизни, хотя, пожалуй, в наибольшей степени был к этому подготовлен.

Сейчас даже трудно вообразить то фантастическое чувство захваченности, которое производили его тексты в 70-е годы. Бывают тексты, из которых можно что-то узнать, бывают такие, на которых можно научиться думать, а бывают такие, которые захватывают тебя и ты в них не то что тонешь, но как бы растворяешься до потери ощущения, что существуешь. В этом было что-то магическое.

При этом он все время обнаруживал то, чего никак не может быть. Это трудно объяснить, легче назвать. Вот он занимался ранней Киевской Русью и вдруг открывал там мощный пласт иудейского присутствия, и в каких-то невозможных посланиях кордовских евреев в Хазарский каганат обнаруживались такие описания Киева, что никак не верилось, что это про мать городов русских. Или он занимался русской топонимикой, и исчезнувшие в VII-VIII веках финно-угры оживали и плотно обселяли наши реки и озера. Или вот эти пруссы, которые вымерли в XVI веке и о них ничего не знали, и вдруг он выпустил словарь прусского языка. В тех местах, где, казалось бы, все не то чтобы понятно, но понятно, куда думать, вдруг обнаруживалось, что думать надо совсем не туда.

Казалось, что земля для него полна каких-то смыслов и значений, слов и судеб, которые произрастают на ней непосредственно, как мох, и просто он умеет все это услышать и увидеть каким-то тайным зрением. У него была статья о семиотике грибов, грибы оказались полны таких коллизий столкновения мужского, женского и андрогинного, мистического и реального, что после ее прочтения было просто страшно ходить по лесу — будто попал в центр сражения первичных осознаний Бытия. Даже просто сознаний Бытия, которые не в человеческом теле находятся, а вот — произрастают грибами.

У Топорова мыслили и говорили реки, озера, леса, стены, камни, улицы — все они тихим шепотом сообщали нечто глубоко фундаментальное и, пожалуй, если не страшноватое, то по крайней мере достаточно таинственное. Он, кажется, мог услышать любого, прошедшего мимо этих географических объектов. Мир был населен для него тенями не только великих умерших, Карамзина, Пушкина, Тургенева (ими, разумеется, тоже), но и безвестного финно-угорского колдуна, прошедшего в VI веке по Владимирской области и впервые давшего имя ее землям и водам.

Наверное, это такая жизнь, которой и нельзя стать учителем,— в этом знании есть что-то запретное. Но для 70-80-х это был какой-то фантастический ресурс смысла, когда оказывалось, что параллельно с видимой убогостью советской жизни существуют неисчерпаемые интеллектуальные миры. Нужно просто услышать их. В 90-е годы показалось, что и слушать незачем, что и здесь, в видимом мире, масса всего интересного, а теперь опять хочется услышать этот шепот. Но вот Топоров, который умел это слышать, умер.

Хотя, честно сказать, в это невозможно поверить. Такие не умирают.

ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН

Волхв – Газета Коммерсантъ № 229 (3313) от 06.12.2005