Россия сейчас испытывает трудности, с которыми многие европейские страны столкнулись несколько десятилетий назад. Есть смысл извлечь урок из их прошлого

«Всякая империя погибнет» — к такому выводу пришел в свое время классик французской политологии XX века Жан-Батист Дюрозель, пытавшийся разобраться, как меняется понятие о мировом могуществе. «Испокон веков каждая империя пребывала в убеждении: закономерности мирового развития, которые привели других к распаду, на нее не распространяются», — замечает Алексей Арбатов, глава Центра международной безопасности ИМЭМО РАН. Раз за разом история опровергает такую самонадеянность, приводя к горькому и, как правило, запоздалому прозрению.

Мы привыкли считать, что Россия уникальна и всегда идет своим, особым путем. Но если взглянуть на ситуацию без эмоций, неизбежен вывод: сегодня наша страна переживает ту историческую фазу, которую до нее в XX веке прошли другие великие европейские империи, расставшиеся с колониями и глобальным статусом. Из их опыта, как из фрагментов мозаики, складывается картина проблем, которые стоят сегодня перед Россией. И не грех поучиться у предшественников, как с ними справляться.

Имитация величия

Франция, в эпоху своего расцвета вторая в мире по размеру колониальных владений, дорого заплатила за попытки сохранить имперский статус. Войны в Индокитае и Северной Африке поставили нацию на грань раскола и подорвали международный престиж, который, как писал историк Альфред Гроссер, для французов является «не средством достижения конкретных результатов, но самоцелью, позволяющей испытывать исключительно сильные чувства самоудовлетворения и снисходительности к загранице».

Президент Франции Шарль де Голль, на долю которого выпало тяжелейшее решение о признании независимости Алжира, понимал: чтобы нация не погрузилась в социально-политическую депрессию с непредсказуемыми последствиями, его соотечественникам необходимо ощущение национального величия. «Величие понималось де Голлем как философия действия и как исторический долг, — говорит профессор МГИМО Евгения Обичкина. — Благодаря его политике Франция, потерявшая колонии и отстававшая в экономическом развитии, стала играть в мире роль, непропорциональную своему реальному могуществу. А ведь по всем объективным показателям она далеко уступала сверхдержавам, по некоторым — даже кое-кому из европейских соседей».

Самостоятельная, но неконфронтационная линия в отношении США и союзников по НАТО. Укрепление собственного военного (в том числе и ядерного) потенциала. Активная экономическая, культурно-языковая, а временами и военно-политическая поддержка бывших колоний. Наконец, примирение с традиционным врагом, Германией, в рамках общеевропейского проекта… Подобная «микстура» из разных внешнеполитических «снадобий» излечила французов от сомнений в том, что их страна способна быть одним из лидеров современного мира. И хотя в стремительно меняющейся обстановке XXI века многие из перечисленных факторов себя уже исчерпали, голлистский курс «имитации величия» выполнил свою функцию: Франция сумела относительно безболезненно преодолеть постимперский синдром.

Внешняя угроза и разделенные народы

Великобритания гораздо более умело, чем Франция, организовала уход из колоний, однако после этого столкнулась с другим проявлением постимперского синдрома. «С утратой владений, над которыми «никогда не заходило солнце», у британцев начал формироваться комплекс «маленькой Англии» — ощущение уязвимости своей страны перед внешними опасностями и стремление во что бы то ни стало оградиться от них», — объясняет Алексей Громыко из Института Европы РАН. Это выразилось в нарастании враждебности к иностранцам, особенно цветным, появлении националистических, шовинистских настроений, возникновении таких сил, как Национальный фронт и Британская национальная партия. Да и старейшая Консервативная партия последовательно смещается в сторону все большего ужесточения иммиграционной политики.

Громыко обращает внимание на то, что националистический изоляционизм является оборотной стороной идеологии имперского экспансионизма: «Если раньше «бремя белого человека» основывалось на ощущении снисходительного превосходства над туземными народами, то после распада империи его сменили враждебность, неприязнь и агрессия, желание защитить «белую расу» от чужаков».

В той или иной степени это свойственно всем бывшим метрополиям. Австрия, некогда центр «лоскутной империи» Габсбургов, стала в 1999 году первой в Европе страной, где в правительство вошла партия, возглавляемая ультраправым национал-популистом. «Казус лидера Партии свободы Йорга Хайдера, а также ксенофобские мотивы, довольно часто звучащие в австрийской политике по отношению к ближайшим соседям, в частности Чехии и Словении, показывают: определенная часть граждан Австрии весьма своеобразно «свела счеты с имперским прошлым». Они предпочли провинциальный национализм естественной роли связующего звена между народами региона», — утверждает журналист Ярослав Шимов, автор книги «Австро-Венгерская империя».

Распад Габсбургской державы примечателен еще и тем, что для обоих ее государствообразующих народов — австрийцев и венгров — «освобождение» означало крушение национального мироздания. Немецкоязычное население вообще не чаяло никакого суверенитета, а венгры потеряли две трети исторической территории и оставили за рубежами треть соотечественников. Только к концу XX века в условиях новой реальности Старого Света, когда обе страны твердо взяли курс на евроинтеграцию, раны прошлого начали окончательно затягиваться.

Ностальгия или забвение?

Какую роль память о былом величии играет при формировании национального самосознания? Чтобы построить новое государство, о деяниях прежнего надо забыть. Так считал Мустафа Кемаль Ататюрк, создавший на развалинах Османской империи современную Турецкую Республику. «Наша мысль должна работать не в духе летаргической ментальности прошлых веков, а в соответствии с представлениями о скорости и действии нашего века», — призывал Ататюрк сограждан. Ностальгия по временам, когда под дланью Блистательной Порты находились десятки народов, отвлекает от решения проблем модернизации.

[pagebreak]

О подобном эффекте ностальгических воспоминаний писали и очевидцы крушения португальской империи, единственной из европейских держав, где колониальные потери привели к смене режима в метрополии. Колониальные владения, некогда простиравшиеся от Тимора и Индии до Мозамбика и Бразилии, всегда служили предметом особой гордости Лиссабона, ведь сама Португалия представляла собой не более чем полоску земли на юго-западной оконечности Европы. «В какой-то момент португальцы уверовали, что поиск, вызов и успех находятся где-то «там», вне страны, — считает бывший президент Рамалью Эанеш. — А тем временем «здесь», в Португалии, царили пассивность и пагубная отрешенность, не хватало смелости превратить настоящее в будущее. Не жалея усилий и проявляя незаурядное трудолюбие, португальцы стремились совершить чудо «там», но пассивно ждали, что в собственной стране оно произойдет само собой». Поэт Мигел Торга образно сравнивал соотечественников с людьми, которые сидят «на вершине скалы, рассматривая маячащие вдали чужие корабли и воспевая фатальность под аккомпанемент гитары». При этом они забывают, что «от скалы могли бы отчаливать не воображаемые каравеллы прошлого, а реальные парусники наших дней».

Но и забвение прошлого не способствует движению вперед. Едва ли не главным препятствием на пути Турции в Евросоюз станет, судя по всему, отказ признать геноцид армян в Османской империи в 1915–1917 годах. Анкара считает провокацией саму постановку вопроса об этом. Известный турецкий писатель Орхан Памук, упомянувший о геноциде в интервью швейцарской газете, привлечен на родине к суду за клевету. «Османский период истории в новое время был под негласным запретом, — считает Памук. — Турки хотели видеть себя турками, а не наследниками империи, которая, как и всякая империя, была многонациональной. Тотальный «тюркизм», воцарившийся в республике, делал вид, что никакой империи не было».

Те же грабли

В этом году исполнится уже 15 лет с того момента, как распался Советский Союз. Но постимперский синдром — чувство утраты не просто прежнего влияния, но и привычного политического самосознания — Россия начинает по-настоящему испытывать только теперь.

В 1990-е годы было не до того. Во-первых, все силы пришлось направить на выживание. Во-вторых, долго сохранялась иллюзия, что воссоздание единого государства в какой-то форме неизбежно. Теперь выживание уже не стоит на повестке дня, зато события на постсоветском пространстве рассеивают веру в возможность реинтеграции. Настает время серьезного осмысления того, кем же видит себя Россия в будущем.

Каждая держава по-своему неповторима, и прямые аналогии едва ли возможны. Однако в целом отечественные идейно-политические метания мало отличаются от того, что происходило у других.

Заявления о том, что страна способна существовать только в «естественных» многонациональных границах СССР или Российской империи, сочетаются с призывами создать «Россию для русских». Примечательно, что эти противоречащие друг другу лозунги зачастую звучат из уст одних и тех же людей. Мы усвоили, что, стремясь подорвать позиции Москвы, стратегические конкуренты раскачивают ситуацию в «ближнем зарубежье» и беспардонно прибирают к рукам сферу нашего законного влияния. В этом видится злонамеренный замысел, направленный против России. Но ведь всего пару десятилетий назад в той же роли «внешней силы», которую, например, Евросоюз играет теперь по отношению к странам СНГ, СССР выступал на территориях, освобождавшихся или освободившихся от господства европейцев. Бумеранг вернулся.

Главный урок, который России следует извлечь из опыта предшественниц, заключается в следующем: расставание с империей, сколь бы горьким, обидным или несправедливым оно ни казалось, — это неизбежный этап развития. И те, кто утверждает, что Россия может существовать только в виде империи (а в последнее время мы все чаще слышим подобные заявления), тем самым обрекают ее не на исторический реванш, не на возрождение величия, а на окончательный и бесповоротный крах. Тем более что в случае с Российской Федерацией, где и без союзных республик компактно проживают десятки национальностей, надо быть особенно осторожным: а завершился ли процесс дезинтеграции? Ведь даже в благополучной Великобритании специалисты говорят о том, что постимперское бытие заставило Лондон по-новому взглянуть на прочность союза коренных и весьма близких друг другу народов — англичан, шотландцев, валлийцев, ирландцев…

Но жизнь нации не заканчивается с окончанием имперского господства, всегда есть возможность восстановить влияние и закрепить новую роль в мире: иногда самостоятельно, иногда вливаясь в союзы. Для этого, правда, необходимы трезвый анализ и непредвзятый взгляд на пройденный путь, способность смотреть вперед, а не назад, формулировать ясную перспективу, а не оплакивать утраченную славу. И тогда имперское прошлое займет место среди особо ценных экспонатов исторического музея, как это случилось в большинстве бывших метрополий, а не превратится в тяжкое бремя, которое жалко сбросить, хотя и непонятно, что с ним делать.

После распада