И ПРОДОЛЖАЕМ ЖИТЬ

БИБЛИОТЕКА

— Так жить нельзя, — говорили все и во все времена. И продолжали жить.«Этаж...» Зоркость Кучкиной поразительна: железная хватка, наработанная в журналистике, соединенная с чисто женским психологическим чутьем, отшлифованным в работе над...

— Так жить нельзя, — говорили все и во все времена. И продолжали жить.

«Этаж...»

Зоркость Кучкиной поразительна: железная хватка, наработанная в журналистике, соединенная с чисто женским психологическим чутьем, отшлифованным в работе над прозой, — все это придает тексту особый шарм, где острота зрения и мгновенная наблюдательность работают как бы вскользь, или, лучше сказать, исподволь, или из засады, а динамичные диалоги (тут сказывается опыт драматурга «О. Павловой») вобраны в «поток сознания», в несобственно-прямую речь, в ритм сомнамбулического раздумья, которое и «смыкается» над проблемами, над вещами, как воды над донным рельефом. А рельеф неожиданно проступает и калечит ударами о дно.

Надо отдать должное рельефности картин, достойных войти в хрестоматию быта прошумевшего над нами двадцатилетия (если отсчитывать от 1983 года, когда, собственно, начинается действие романа, и до нашего момента, страстями которого это действие пронизано).

Социологическое шествие по страницам открывают пацаны лет десяти-одиннадцати, на роликах, с зажатыми в зубах сигаретками. Интересно, спят они с девочками или еще нет? И какие девочки должны быть, неужели того же возраста? На эти нетривиальные вопросы автор не дает прямых ответов, но фиксирует эротический словарь: «сексуальное партнерство», «низ живота»… Любовь как состояние не востребована, востребована любовь как занятие: все «занимаются любовью».

По контрасту с этой юной группой обнаруживается на другом конце социума кружок старперов, самозабвенно играющих в штосс. Генерал в отставке бухтит, что Запад нам лапшу на уши навешал, хотел развалить опасного и сильного соперника; домработница генерала, внучка кулака, репрессированного в 30-е годы, она же дочка председателя колхоза, репрессированного в 40-е, — смотрит генералу в рот и вторит ему, грудью вставая на защиту разваленной империи.

За три тыщи верст от столицы (может, в тех самых местах, где осиротела когда-то будущая домработница), на берегу Енисея, вблизи легендарных Столбов и не менее легендарной гидростанции, идет гульба на похоронах. В ходе гульбы подтверждается американское представление о русском менталитете: «колхозом выпить и поплакать, попеть и подраться», русское же самопознание обрисовывается в сознании приехавшего в Красноярск столичного журналиста-шестидесятника Андрея (которому, кстати, и набили здесь морду) в следующей формулировке:

«Такой жизни, как в глубине России, с ее изумительно выживающими и губящими себя мужиками и бабами, стариками и старухами, детьми-самородками, природой самородящей, этими же мужиками и бабами губимой, с их азартом и забытьем, их подъемом к небу в любви, труде, воровстве и пьянке и ударами о дно, — такой жизни больше не было нигде в мире».

До некоторой степени это именно так, ибо из глубины России, или, как говорили при с оветской власти, из глубинки (а теперь говорят: из регионов) устремляются в столицу молодые прыгучие скалогрызы и скалолазки — вкушать свободу, практиковать гласность и перестраивать Россию на новый, демократический лад.

Одновременно на свой лад перестраивают ее и прокатившиеся за границу и обратно (обкатавшиеся на Западе) сильно продвинутые ребята; эти перескакивают с роликов на интеллектуальные рельсы: «Мы циничны, потому что знаем, что почем». То есть: мы — дерьмо, потому что все — дерьмо. А человеколюбивые шестидесятники? Они — дерьмо особенно тонкого разбора: «поколение мавров, негров, делавших что поручат, подручных, как назвал вас фюрер Хрущев». Мало того что шестидесятнику морду набили в Красноярске, — теперь ему еще и в душу харкают, старым козлом обзывают, над «Современником» и Таганкой потешаются, а Паустовского несут так, что и повторить неловко. <…>

«Этаж» — центр социальной панорамы, развернутой в романе Ольги Кучкиной, нервный центр страны, разворачивающейся на интеллектуальных роликах от тоталитаризма к демократии. Об этой редакции говорит «вся Москва», за этой газетой следит «вся страна», с восторгом вымеряя, какой фитиль вставили журналисты заскорузлой власти и осмелилась ли власть в ответ на очередной фитиль тронуть пальцем хоть одного дерзкого журналиста. Легендарный «этаж»! Никто не говорит: «у нас в редакции», говорят: «у нас на этаже». Иногда: «на седьмом этаже — как на седьмом небе» <…>

А если лихая скалолазка, прыгнувшая с красноярских Столбов на «этаж» и ставшая блестящей исповедницей журналистской независимости, затем перепрыгивает в кресло главного редактора, становится беспардонной хозяйкой издания и заявляет, что ей без разницы, какие идеи втюхивать на страницы и в головы — лишь бы покупали, — так это и есть сюжет Ольги Кучкиной, суть дела в ее романе.

А тонкую иронию в ее гимнах «седьмому этажу» улавливаете? Рвались открыть Большую Правду, уповали на Свободу с большой буквы, штурмовали Небо, а на самом-то деле не Небо взяли, а «этаж», не Бога за бороду схватили, а «бугорки в плавках» — за которые и уцепилась наша вольная журналистка, чтобы проинтервьюировать зарубежную знаменитость, и к которым Сонька равнодушна (если эти «бугорки» — не кошельки в чужих штанах).

История взлета и излета перестроечной эйфории предстает у Ольги Кучкиной в филигранно обработанных фигурах Софьи и Андрея, с двух сторон штурманувших (и заваливших) проклятой тоталитаризм. Эти фигуры достойны войти в летопись нашего поумнения. Если, конечно, оно наступит…