Original Material
Родина на продажу
В Тель-Авиве прошла International Exposure-2006
International Exposure по-русски можно назвать фестивалем, но слово «ярмарка» все-таки ближе. На сцене тель-авивского Центра Сьюзен Деллаль и в его окрестностях в течение четырех дней показываются израильские театры танца -- и знаменитые, объездившие мир, и полулюбительские. В зале большую часть публики составляют продюсеры международных фестивалей (в этом году приехали и наши люди из Москвы и Петербурга) -- и вот каждый из театров старается показаться лучше, себя продать. Этому способствует МИД Израиля, опекая фестиваль: там отлично понимают, что в момент покупки приобретается не только событие для какого-нибудь европейского (американского, японского) феста, но и некий образ Израиля. Потому и позвали еще журналистов, чтобы этот процесс зафиксировать на бумаге.В Израиле почти нет классического балета, во всяком случае, то, что есть, не заслуживает отдельного разговора. Зато современный танец представлен несколькими труппами хай-класса (в России таких нет, разве что «Провинциальные танцы»). До поездки это казалось мне удивительным -- та степень тренажа, что демонстрируют, например, артисты танцтеатров «Батшева» или «Кибуц», будь она приложена к классике (если бы артисты в ранней юности выбрали классический танец), гарантировала бы несомненный успех. После International Exposure, после разговоров с местными людьми и просто внимательного взгляда на окрестности, это удивлять перестало.
Балет -- искусство эскапистское, недаром оно начинает расцветать в худшие времена. А в Израиле никто от реальности бежать не собирается. Там иной способ общения с окружающим миром -- сформулированный в спектакле театра «Гешер» по Давиду Гроссману: «Если ты не можешь смеяться над чем-то, значит, ты недостаточно в этом разобрался». И еще: если бы ту витальную, бьющую через край энергию, что наполняет израильские спектакли современного танца, влить не то что в «Лебединое озеро», но даже в «Дон Кихот», спектакль попросту разорвало бы, от него ничего бы не осталось.
Вот в «Бертолине», сделанной Шарон Эяль в Batsheva dance company, толпа молодежи сбивается в плотный ком в центре сцены, чресла подрагивают, тела лихорадит -- из центра толпы кто-то на секунду взлетает вверх, но тут же оказывается снова внутри этого колышущегося яростного роя. Логика спектакля -- логика описания хронического возбуждения, находящего выход и возникающего снова. Нет «сольных партий», и отдельного существования вне группы тоже нет: то все ползут, опираясь на локоть, то прыгают как заведенные. Мужчины становятся в двойной ряд друг напротив друга, девушки по очереди разбегаются и прыгают им на руки -- подняв очередную танцовщицу вверх, ее укладывают на землю, и сразу сверху на нее складируется другая, затем третья, вырастает этакий копошащийся холм. Движения повторяются, хореографический язык юной постановщицы (что сама танцует в этом ансамбле) не слишком богат, но пульсация энергии заставляет зал буквально подпрыгивать на стульях.
«Батшева» -- первая компания contemporary dance, появившаяся в Израиле; сорок лет назад баронесса Вирсавия Ротшильд вложила деньги в организацию театра. На иврите ее имя звучит как Батшева -- вот и название для труппы. В стране вообще очень ценят меценатов -- Центр Сьюзен Деллаль, роскошный комплекс с тремя зрительными залами, назван в честь девушки, никакого отношения к искусству не имевшей. Она просто имела несчастье умереть совсем молодой, а родители дали денег на строительство, решив увековечить таким образом память своей дочери. Но не только в именах сохраняется память (кстати, улицы в Израиле не переименовывают ни при какой политической погоде -- в центре увековечены англичане Георг V и генерал Алленби; единственное исключение -- площадь Царей Израилевых стала площадью Ицхака Рабина после того, как последнего на ней убили). Хотя в стране нет специального закона о меценатстве, любой предприниматель, опекающий социально важный проект, может обратиться в правительство с просьбой о снижении налогов -- и получит положительный ответ. Потому так и развита эта практика: все театры живут за счет меценатов. Правительственная дотация составляет 20--30% бюджета, еще процентов десять дает продажа билетов, остальное -- помощь компаний и частных лиц. У «Батшевы», пожалуй, лучшее положение из всех -- в комплексе «Сьюзен Деллаль» компания занимает отдельный корпус. Остальные ищут и снимают помещения.
Но городские проблемы и радости остаются городскими проблемами и радостями, а самым интересным событием ярмарки стал спектакль, который нам (в переводе на российские реалии) показали в колхозном Доме культуры. Немногие кибуцы (израильские колхозы, возникшие на заре государства, когда были очень сильны социалистические настроения) сейчас сохранились в первозданном виде: уже часто случается так, что человек живет в кибуце, а работает в городе. Когда Kibbutz contemporary dance company создавалась, эта идеология была еще сильна и предполагался принцип «землю попашешь -- попишешь стихи», то есть сначала поработаешь в поле -- затем потанцуешь. Сейчас это профессиональная компания, в которой вовсе не все участники -- члены кибуца; но гордое имя сохранилось, и для демонстрации самобытности нас специально повезли в этот Дом культуры -- правда, не в тот, где обычно репетирует много гастролирующая труппа (он далеко от Тель-Авива), а в похожий, поближе.
Белесые дома, 22 градуса на солнце (суровая зима, предупреждала нас посол Израиля в России, вы все равно соберетесь купаться, имейте в виду, что спасателей на пляжах уже нет), проезжающая мимо сельхозмашина, плывущий к домику местного крестьянина Фольксваген. И спектакль Рами Беера «Экодум», совершенно урбанистический, ритмичный, жесткий -- никакой пляжной лени. В большой коробке, открытой зрителю, бьется девушка, ощупывает стенки, методично и безнадежно. Фантастически выставленный свет -- из него сплетены сети, им обозначены границы, от белого до серого в прожекторах видны полсотни оттенков. И две части представления: агрессивная декларация труппы (мы -- такие, мы -- вместе; по пять человек выходят к рампе, как топ-модели, вызывающе смотрят в зал) и набор сложно связанных сценок (мы -- такие, мы -- разные). Во второй части -- что угодно, от шествия подпрыгивающей шеренги и путешествия двух черноволосых див на какой-то повозочке, которую, как рикши, безропотно таскают вперед-назад мужчины, до трех мужиков в портретной раме, один из которых вдруг начинает прыгать так, будто пляшет гопак. Музыка -- интернациональный поп, здесь не раздражающий, здесь -- присвоенный и поставленный на службу человеку. Вот нужен такой ритм -- и мы его подчиним себе, а не он подчинит нас.
Но это -- вершины, достижения, гордость. На International Exposure меж тем предлагаются к продаже и совсем простенькие вещи. Так, Концерт для четырех танцоров и оркестра, поставленный Салли-Анной Фридланд для Dance Drama Company и Ra'anana Symphoniette Orchestra, явил собой вдохновенные упражнения любителей. В течение получаса три цветущие девушки и один вдохновенный юноша изображали нечто вроде пародии на «Половецкие пляски», а затем с той же степенью умения перешли к танго. Косо, неумело, дико, оркестр фальшивил немыслимо -- но ничего, их никто не освистал, и даже вполне похлопали. Каждый имеет право предложить свою продукцию -- может, кому-нибудь и понравится. (Местный рекламный ролик, пропагандирующий какую-то сотовую компанию: стоит на перекрестке малыш и продает какие-то ватрушки, никто их не покупает. Женщина, увидев его печальную мордочку с балкона, набирает эсэмэски полудюжине знакомых -- и к маленькому продавцу выстраивается очередь.)
Вот это важно, и еще поэтому, наверное, в стране нет внятного классического балета. В нем не может быть «может быть», пятая позиция закрыта или нет, пируэт скручен или завален. Балет -- негуманное искусство; люди же страны, возникшей после самой зверской из войн и замышлявшейся как убежище и пристанище, непривычно мягки в интонации мастерства.
Они жестки в другом -- в отстаивании границ. В театре «Гешер» публика внимательно слушает историю из первых лет Израиля (тот самый спектакль Евгения Арье -- аккуратное переложение романа Гроссмана). Про то, как жила семья, выжившая во вторую мировую, воспитывала сына и тщательно скрывала от него все то, что происходило с ними в лагерях, чтобы не травмировать мальчика. Но иногда они проговаривались про «нацистских чудовищ», и ребенку представлялись какие-то злобные волшебные существа, что-то сказочное. Когда же человечек понимает, что к чему, он кричит (и это единственное повышение голоса в спектакле), что вот, что же вы (родители) не дрались, как же вы позволили! И дальше: мы будем летать на самолетах (мы такими не будем). И это единственное место, когда чуткий зал, посмеивающийся, реагирующий внимательно, но тихо, устраивает настоящую овацию.
А в музее Тель-Авива стоит зеленый керамический осел в натуральную величину. Художница, сотворившая его для выставки, погибла, он так и остался музею. И когда приходят на экскурсию дети и экскурсовод их спрашивает, как им кажется, почему осел зеленый, дети отвечают: чтобы его не заметили в траве.
Постоянное чувство небезопасности. Чувство, что жизнь -- вот она, и бурлит она немыслимо. Гордость. Юмор. Терпимость и нетерпимость в плотной связке (в Иерусалиме экскурсовод несколько раз подряд: храм стоял на месте вот того здания с золотым куполом; «то здание» -- мечеть). Для того чтобы почувствовать эту страну, в ней, конечно же, надо побывать -- но если в Москву или Питер все-таки привезут что-нибудь с International Exposure, может быть, она станет чуть понятнее.