Рассказы, вошедшие в новый сборник Владимира Сорокина "Заплыв", написаны в конце 70-х и все до единого описывают совок — тот, который имелся в реальности, и тот, который царил в душах. Сегодняшний день они тоже описывают, утверждает Анна Наринская.

Издавать еще один сборник ранних рассказов Владимир Сорокин вообще-то не собирался. Некоторые из этих текстов, правда, уже публиковались, зато другие писатель, по собственному его признанию, даже не позаботился перевести на современные электронные носители, а по старинке хранил пожелтевшие машинописные страницы в картонной папке с тесемками.

Но позиция живого классика, которую Сорокин с некоторого времени по умолчанию занимает, и контракт с очень большим издательством предполагают, что ценность имеет все когда-либо им созданное. То есть все подлежит публикации. И в этом смысле сборник "Заплыв" в отличие от многих теперешних изданий, куда помещают "ранние и раньше не издававшиеся произведения" известных авторов,— книжка вполне удачная. Эти рассказы — вполне занимательные, хотя иногда раздражающе однообразные,— далеко превосходят в литературном качестве большинство выходящих сегодня отечественных текстов.

В "Заплыве" имеются хиты уровня прямо-таки анекдотов про Штирлица и прочего советского фольклора. В ставшем впоследствии частью романа "Норма" рассказе "Летучка" члены редколлегии обсуждают очередной номер журнала. Между собой, "в простоте" они говорят по-человечески, но, как только доходит до профессиональных разговоров, их речь превращается в торжественную тарабарщину. "Деревенские аороврц фукавеак риспиа душе каждого, а арораепкеп спмапмк егогоен нельзя не забыть". Еще там цитируется такое четверостишие: "Сроям дебо кодатся иды,/ Он орбя кеда в землю врос./ Под щосы — эми баровиты / И добиламо так всерьез". (Завотделом поэзии это стихотворение не нравится. "Это опренрна динамизм?" — вопрошает он.)

Или "Стихи и песни" — сборник коротких зарисовок, в котором персонажи разговаривают строчками из советских песен, ну а происходит при этом то, что обычно у Сорокина происходит. Вот, например, девушка приходит на прием к капитану милиции и рассказывает, что квартировал у нее морячок. "А когда уезжать надумал, то стал со мною говорить. Разрешите, говорит, вам на память свое сердце подарить". Девушка протягивает капитану стеклянную банку. "Из банки пахнуло чем-то непонятным. Капитан вытряхнул сердце на ладонь. Оно было теплым и влажным. На его упругой поверхности, пронизанной розовыми и синими сосудами, был вытатуирован аккуратный якорь". Смешно. А для преданных и эрудированных поклонников автора еще и познавательно — такие вот фокусы эволюционировали в пастиш "Голубого сала".

Для тех же, кто к творчеству Владимира Сорокина в целом относится с меньшим фанатизмом, про "Заплыв" интересно вот что: сегодня этот сборник рассказов кажется похожим на заготовку для детской игры "Найди 10 отличий". Почти 30 лет назад Сорокин "нарисовал" эти картинки — про тогда, а сегодня нам самим надо создать к ним парные — про сейчас.

Некоторые сюжеты, надо сказать, сегодня выглядят куда менее фантастическими, чем были. В рассказе "Снайпер" молодой человек приходит по указанному на клочке бумаги адресу, управдом впускает его на чердак, а дальше юный стрелок систематически отстреливает всех, кто просто появляется во дворе. Только какому-то старику, после того как пуля сбила с него ушанку, удается завернуть за угол. Закончив свои дела, снайпер отправляется восвояси: "За боковым домом был магазин. Прямо у входа продавали сосиски. Снайпер встал в очередь, отметив про себя, что стоит за тем самым стариком, по которому промазал". Это выглядит настолько реалистической зарисовкой из жизни 90-х, что прямо-таки в голову не приходит задуматься, что имел в виду автор, когда писал это в 1980-м. То есть можно, конечно, порассуждать об устройстве загнивающего тоталитарного общества: о полной взаимозаменяемости палачей и жертв, о том, как жестокость и подавление становятся частью быта. Но как-то не хочется — по-теперешнему тоже все очень точно выходит. Или вот в рассказе "Дача" описывается праздный день Заместителя Второго Секретаря Президиума Основного Блока, обедающего борщом, приправленным кровью престарелой кухарки. "Анна торопливо прицелилась и полоснула бритвой по запястью... Кровь, казалось, была светлее и ярче борща, но почему-то он темнел, наливаясь какой-то упругой рубиновой тяжестью; клочья гущи осели вниз, пузырьки исчезли". Выражение "упругая рубиновая тяжесть" борща, кстати, выглядит абсолютно сегодняшним, вынутым из какой-нибудь теперешней велеречивой гастрономической колонки, которыми сегодня полны женско-мужские журналы, не устающие объяснять, что еда — это искусство и вообще — главное.

Переводить на современность таким образом можно каждый рассказ "Заплыва". Это получается практически без натяжки. Я даже не вполне понимаю почему. Мне, правда, тут объяснили, что это потому, что Сорокин уже тогда описывал советское общество как огромное поэтическое устройство по остранению языка, а советских людей — как приспособления, годные для трансформации человеческого языка в абракадабру или для буквальной реализации стертых метафор. То есть уже тогда, даже скорее именно тогда он занимался поэзией, а поэзии свойственно предвидение. Может, и так. Наверное, так.

Папочные пророчества