AFP

Как и подобает творениям авангарда, опера Ноно построена на цитатах из классиков марксизма, приправлена Рембо и Брехтом и посвящена судьбе пяти революционерок разных эпох – от Парижской коммуны до Вьетнама. Но Инго Метцмахер – дирижер нашего времени, и к классике авангарда его влечет другое.

– Опера Луиджи Ноно остается сегодня политизированным произведением?

– Утопическое мышление принадлежит левым, это эскиз будущего, которого нет. Для меня в опере Ноно куда важнее революционность оркестра, который словно волна выплескивается из оркестровой ямы на сцену. А какая там группа ударных! Так что когда Юрген Флимм (интендант Зальцбургского фестиваля. – «Ведомости») предложил мне работу над этой оперой, я с радостью согласился. Что же до приверженности автора левым идеям, то они в значительной степени сегодня нивелированы, и с этим связаны многие проблемы самих левых. Меня интересовали в первую очередь эмоции. В музыке Ноно скрыты и визионерство, и сила, и тоска, и надежда на завтра.

– Почему опера так редко идет? Ведь это, кажется, только шестое ее представление?

– Не каждый театр может ее сделать. Но это не просто политический театр, это гораздо больше. Или «Фиделио» вам кажется исключительно политической оперой? Конечно, не запрещено и так взглянуть на Бетховена и на Ноно, но куда важнее то, что в этих произведениях скрыто много важнейших тем – таких как мужество, боль. Что же до революционной истории, то это историческое пространство, в котором Ноно жил.

– Говорят, издательство, владеющее правами на оперу, предоставило не весь нотный материал?

– В партитуре у Ноно постоянно встречается слово «запись», причем с разным количеством восклицательных знаков и подчеркиваний. Так он указывал на то, что в этом месте включается фонограмма. Издательство прислало ноты и пленки, но, как выяснилось, не полностью. Не сохранилось указаний на то, сколько времени звучит тот или иной фрагмент пленки. Пришлось проводить исследовательскую работу, с обращениями к специалистам, с командировками в лабораторию электронной музыки в Баден-Бадене, чтобы восстановить оригинал. Я работал и в архиве Ноно в Венеции, на острове Джудекка. Ноно – венецианец, это важно для понимания его музыки, где всюду прослеживается островной характер его мышления. Зато теперь мы сыграли оперу полностью – наверное, впервые после миланской премьеры 1975 г.

– Обычно вы тесно сотрудничаете с режиссерами – с Петером Конвичным, например. Как было на этот раз?

– Мы встречались с Кейт Митчелл несколько раз, специально смотрели здание Фельзенрайтшуле (бывшая школа верховой езды в Зальцбурге, превращенная в концертный зал. – «Ведомости»). О коммунистическом содержании не говорили. Оркестр и так важная часть спектакля, тем более что он рассредоточен по всей длине сцены. Митчелл вообще сперва услышала только музыку и была впечатлена ею, даже не зная о содержании. Главное в опере – музыка. И судьба пяти женщин.

– Были ли трудности при репетициях такой сверхсложной постановки?

– Особых не было, хотя очень непривычен такой большой экран, а бесконечное количество технических вопросов требовало много времени для их решения. Но, с другой стороны, это все довольно несложно играть. Ведь у Ноно на первом месте – содержание. Сам Ноно был очень ассоциативный человек, порой за ним было непросто следовать в разговоре, непроста и его музыка. Что же до исполнения, то, думаю, композитор был бы доволен выбором оркестра. В конце концов, Венский филармонический тоже своего рода вид коммуны.

– Экран занимает главное место на сцене. У вас не создавалось впечатления, что опера напоминает фильм с музыкальным сопровождением?

– Но это фильм, который творится прямо на глазах у зрителей. Вот если бы была запись – тогда другое дело. А так – я сразу определил свои темпы, и все под них подстраивались. Не музыка шла за фильмом, но фильм за музыкой. Фильм очень точен в своих формах, требовалось лишь достичь с ним архитектурной симметрии.

– В ноябре вы дирижируете в Москве Российским национальным оркестром. Кто составлял программу?

– Было пожелание обойтись без солиста. И сыграть что-нибудь немецкое. Сейчас уже не помню деталей, но, кажется, обсуждался Вагнер. Ведь за границей это самый-самый немецкий композитор? И еще было пожелание, связанное с Шостаковичем. Но я давно хотел сыграть вместе с Шостаковичем Хартмана. Они соседи по времени, и их противопоставление дает очень многое. А Miserere Хартмана, посвященное жертвам Дахау, – настоящий шедевр.

– Шостакович в свое время был культовым композитором. Сегодня еще возможен такой феномен?

– Не знаю. Наверное, те времена прошли. Впрочем, находясь внутри эпохи, не всегда видишь и правильно оцениваешь то, что происходит.

Утопия принадлежит левым