Егор Гайдар умер в 53 года, не сказав своего последнего слова ни в экономике, ни в политике.

Писатель Александр Борин прислал нам свой давний (1995 года) разговор с Егором Гайдаром и его отцом, писателем, адмиралом Тимуром Гайдаром.

— Жена писателя Владимира Войновича как-то мне рассказала, что в начале 70-х она преподавала литературу в девятом классе. Среди ее учеников был и Егор Гайдар. Однажды у нее был разговор о диссидентах, и шестнадцатилетний Егор сказал: "Нет, мы пойдем другим путем".

Егор ГАЙДАР: Да, в те юные годы у меня были еще весьма романтические представления. Но я уже знал, что Россия тяжело больна, что путь, на который она встала, бесперспективен и что с огромным трудом придется ее оттуда выковыривать. И с нетерпением молодости считал, что вот придет день, мы поднимем свою мускулистую руку, и... "ярмо деспотизма, огражденное информаторами КГБ, рассыплется в прах".

Тимур ГАЙДАР: А когда Егор, еще на первом курсе экономического факультета, кажется, в 1975-м, и группа его однокашников напечатали и собирались расклеивать листовки с призывом к рабочему классу подниматься за свою свободу, у нас с Егором возникло первое и, пожалуй, последнее политическое разногласие. "Пересажают, как щенков, и все дело. Время придет, понадобятся настоящие специалисты. Вот и готовьтесь".

— Тимур, а тебе не было страшно за сына?

Т. Г.: Как тебе сказать, пожалуй, нет. Я его не очень оберегал. Потому что, оберегая таким образом, можно очень серьезно деформировать человека. Если он видит, чувствует, что кругом неправда, а в доме делают вид, что это правда, в результате у парня может развиться душевный кризис. Но все-таки первый такой отчаянно откровенный разговор состоялся у нас где-то в 68 году, Егору было двенадцать, когда наши танки вошли в Прагу.

Е. Г.: Не где-то, а 21 августа 1968 года, часов, наверное, в 11 дня.

Т. Г.: Да. Но в таких делах мой отец (писатель Аркадий Гайдар — "О") был со мной куда менее откровенен. Время, как ты мог заметить, было другим. Я только знал, видел срывы отца, когда арестовывали маму, когда кругом забирали его друзей... Конечно, к концу тридцатых годов он уже многое понял. Своему другу Фраерману он писал: "Так порой тошно, что не могу поднять глаз". Отечественная война была для него определенным избавлением. По крайней мере стало ясно, где реальный враг, а не выдуманные враги народа.

— Знаешь, Тимур, когда я слышу сегодня: "Гайдар пустил людей по миру, отобрал сбережения, разорил стариков",— я думаю даже не о Егоре. Он политик, знал, на что шел, и в политике чудес не бывает...

Е. Г.: Разумеется. Принимая предложение работать в российском правительстве, я уже понимал, что подобные обвинения будут той платой, которую неизбежно придется платить за жесткие, но необходимые для спасения страны меры.

Т. Г.: А я переживаю, как переживают любую неправду. Но одно дело, когда это говорят в очередях действительно обездоленные старики, которым я глубоко сочувствую, и другое — когда то же самое повторяют некоторые журналисты, которых я знаю много лет и интеллекту которых я, в общем-то, всегда доверял. Вот когда они истошно бросаются, тогда да, обидно. Не за Егора, а за них, за страну, за их уровень. Ведь многие из них все отлично понимают, просто преследуют свои узкие интересы.

— Говорят же, в политике друзей нет, есть только интересы.

Е. Г.: Не согласен. Интересы? Да, конечно. Вы помните, Маркс однажды сказал, что, если бы формула дважды два --четыре затрагивала чьи-то интересы, она была бы немедленно оспорена. Выдержать напор, натиск разных чужих интересов бывает невероятно трудно. Я бы сказал, что премьер-министр, например, в определенном смысле похож на продавца колбасного магазина в эпоху советского дефицита. Тот знает, что всем колбасы не хватит, из очереди ему кричат: "В одни руки больше килограмма не отпускайте",— и он должен решать, кому сколько давать. Так и к премьеру идет колоссальный поток просьб и запросов. Произошло землетрясение, нужны на это деньги, останавливается атомная электростанция, не выплачивают зарплату в школах Бурятии... Работа состоит в том, чтобы определять, что из этого является реальной проблемой, что реальной, но не первоочередной, а что вообще фиктивной... Сохранить в таких условиях дружеские отношения, конечно, очень трудно. Политика, особенно в переходные периоды, испытывает человека на излом. Кто-то выдерживает, кто-то нет.

— Для многих из нас Ельцин, начавший чеченскую войну,— это личная наша драма, разочарование. Для вас, наверное, особенно?

Е. Г.: История моего отношения к Борису Николаевичу достаточно сложна. Я имею, как вы знаете, уральские корни. Мой дед и мама оттуда. Помню, приезжали к нам родственники, рассказывали: наконец-то повезло, теперь у них нормальный мужик первый секретарь, по-человечески разговаривает, старается что-то сделать. Помню, как он переехал в Москву, начал здесь работать. И, в общем, вызывал симпатию. Конечно, были обычные коммунистические методы, но скорее не запретительные, а разрешительные. Кампания по этим самым ярмаркам — это, конечно, кампания, но не с тем, чтобы запретить ярмарки, а наоборот — чтобы разрешить и помочь. Хорошо помню Октябрьский пленум, когда его исключали, и мое ощущение, что у нас, может быть, впервые появился политик, независимый от власти. Но в то же время была и огромная настороженность. То, что он говорил, звучало прекрасно, но в цифры абсолютно не ложилось. Я не понимал, как все это он собирается сделать... Ельцин был для меня одновременно и надеждой, и угрозой. Однако на фоне желеобразной к тому времени горбачевской политики Ельцин представлял хоть какую-то твердь. Он мог нравиться, мог не нравиться, но от того, сможем ли мы перетянуть его на свою сторону, использовать его популярность, во многом зависело будущее России и российской демократии. Окончательный же мой союз с ним, ему, разумеется, не известный, произошел 19 августа 1991 года.

...Я думаю, если бы кто-нибудь заранее показал Борису Николаевичу картину того, что произойдет (чеченская война — "О"), в каком виде окажется Грозный, сколько будет бездомных, сколько убитых детей, он, конечно, никогда в жизни не начал бы. Но он же искренне был убежден: раз-два, нейтрализуем дудаевский режим, наведем конституционный порядок...

Если бы президент совсем не видел поддержки в обществе, он бы поступал, я вас уверяю, по-другому. Общество не очень выступает за войну, но ведь, с другой стороны, и не очень протестует. Колоссальное количество людей в России убеждено, что война — это неправильно, но она как бы их не касается.

— Недавно один человек с пеной у рта мне доказывал: у Гайдара, мол, огромное самомнение. Назвав свою книгу "Государство и эволюция", он поставил себя на одну доску с Лениным. Каково?

Е. Г.: Безумно смешно.

"Политика испытывает человека на излом"