Из Иерусалима пишут

На первой странице война, на последней – кроссворд. Из Галлии пишут, что вечерами в густых лучах заката на булыжнике мостовой нарастает кожица. Из Иерусалима пишут. Чай, завернутый в газетку, заменяет сигаретку. К вечеру еще, может, проведрится. Происшествия. Шла и не знала, что жизнь короче юбки.

Он живет на рубеже ХХ века, воюет и погибает, она продолжает ему писать и получать ответы. В их воспоминаниях о даче, друг друге, первых свиданиях, в их разговорах вне времени живут, влюбляются, рожают, хоронят детей, умирают от рака, гибнут от ран и другие люди. Разные, но каждый – «пуп земли», сквозь каждого проходит «ось Вселенной». Царь Соломон, Марко Поло, Гамлет и Достоевский тоже поют в этом хоре. Михаил Шишкин позволил нам заглянуть за занавес своей прекрасной и, как всегда, околдовывающей книги.

– «Письмовник», как и «Взятие Измаила», и «Венерин волос», – инвентаризация человеческих опытов. Погружаться в этот исключительно плотный текст почти страшно: как же трудно жить такому коллекционеру, который должен записать каждое бренчание прутика по решетке и оттиск галоши на снегу! Почему все это так важно собрать и записать?

– Инвентаризация... Какое слово чудовищное, пыльное. Так и представляешь себя, сдувающего пыль со старых книг. Нет, мне интересно совсем другое. Все настоящее, что происходит в жизни, внесловесно. И любовь, и отчаяние, и счастье, и смерть близких, и все ощущения, которые ты испытываешь, когда сам отрезаешь ножницами пуповину своему сыну. Но объяснить это можно только словами. Проблема слов в том, что их нет. Они все давно кончились. Но и пути другого нет – только через слова, только самому стать словом. Вот и приходится бесконечно перебирать то, что можно сказать. И так бывает, что прутик просто бренчит по решетке, а бренчание это дергает какую-то ниточку в космосе, и отзывается то самое, искомое, внесловесное.

– «Письмовник» – это немного Книга Бытия? О сотворении мира, человека, о первоосновах опыта?

– Мне никогда не было интересно читать детективы – ведь если на первой странице кто-то напишет карандашиком имя убийцы, то тогда к чему все эти триста страниц? Для меня самый лихо закрученный сюжет – это проживание жизни. Что может быть интереснее сотворения мужчины и женщины, их мира, их ребенка? Толстой, кажется, написал, что закончить книгу на свадьбе – все равно что оборвать ее в тот момент, когда герой попадает в руки разбойников. Просто семья – вот настоящий триллер! И не так важно, это книга о русских, французах или марсианах, важно написать так, что читающий прочитает в ней про себя. Только тогда и получится книга бытия. Разве в Книге Бытия мы читаем про древних иудеев? Да нет же, про нас самих. Потому и читаем.

– «Письмовник» тоже получился «про нас самих», про всех. Создается впечатление, что самые разные люди делились с вами очень интимными переживаниями. Это правда так?

– Правда. И об этом возможно написать потому, что мы лишь снаружи разные, а внутри едины, поэтому и органы можем другу другу отдавать, и кусочки души. Эти кусочки души очень долго способны жить в другом человеке. И дальше передаваться. А если их записать, то время и смерть вообще можно выбросить на помойку. Откроешь рассказ Бунина – и сердце от счастья замирает. Он при жизни все переживал, что его рука сгниет. Да как же она сгнила, когда вот она, живая, пишет «Легкое дыхание»!

– Слышала от некоторых ваших читателей, что как ни прекрасен Шишкин, но однообразен. Вам хотелось бы однажды начать писать совсем иначе?

– А я еще слышал от некоторых читателей, что Шишкина вообще невозможно читать – такая тягомотина! Что тут скажешь? Я согласен. Читатели, как известно, всегда правы. Просто это не мои читатели. Начать вдруг писать совершенно иначе – это все равно что родить не своего, а чужого ребенка. Ведь не писатель выбирает, какую бы книгу ему написать, – это книга выбирает себе автора.

– Может, и так, но в «Письмовнике» звучит, как ни странно, только один голос, очень узнаваемый, говорящий за всех. Это сознательно?

– Это роман-переписка. Юноша писатель. Вернее, ощущает себя таковым. И хочет избавиться от этого морока в себе. А может, он и настоящий писатель, потому что только настоящий писатель понимает всю тщетность слов. А девушка его любит. Любить – значит проникнуться любимым, вобрать в себя все, что для любимого человека важно. Она проникается его словом, ее письма становятся его стилем, его телом. Меня когда-то поразило, как после смерти удивительного, уникального писателя Александра Гольдштейна его вдова стала писать так, как если бы он был жив и писал через нее.

– Почему при такой любви к точным историческим деталям все эпохи в романе смешаны?

– Роман начинается с того, что «порвалась связь времен». Такое хоть раз в жизни, но случается с каждым. Привычные связи вещей разорвались, и ничего больше не держит, мир рассыпается, исчезает. И не за что ухватиться – все перестает быть прочным, настоящим. Вот тогда только человек и начинается. Ему нужно найти в этой пустоте себя и за себя, за настоящее в себе ухватиться. И тогда только начинается настоящее время, которое от календаря не зависит. Эти письма – их единственная возможность найти себя в другом, в любимом человеке. И разорванное время соединяет в себе читающий.

– Ваши творческие планы, Михаил Павлович?

– Все то же, ничего нового: искать слова для будущей книги. Они ведь где-то есть, ждут.

"Проблема слов в том, что их нет, они давно кончились"