Алексей Левинсон — о специфике российского восприятия кризиса

Можно ли одним словом определить сегодняшнее настроение общества? Социологи уверяют: можно. И это слово — недоумение

Алексей Левинсон, руководитель отдела социокультурных исследований Левада-центра

В кризисе Россия или нет? Кризис заканчивается или продолжается, а может, только начинается? А может, никакого кризиса не было и нет? На основании опросов, которые проводит Левада-центр, можно предположить, что из ста читателей "Огонька" (для простоты будем думать, что его читают во всех слоях общества) считают, что кризиса нет, не было и не будет, разве что человек 5-6. А в десять раз больше — примерно 55-56 человек на сотню — скажут, что вокруг кризис и что он продолжается. Среди сельских жителей таких ответов будет больше, их дадут человек 66 из ста.

Итак, летом 2011 года считали, что кризис продолжается, более половины взрослого населения страны, но около четверти заявили, что он заканчивается. Это прежде всего молодые люди, в особенности студенчество. Среди них почти половина решили, что кризис позади. Треть богатых празднует выход из кризиса.

Может быть, действительно мы захватили момент, когда пик пройден, начинается выход из кризиса? Но, по данным наших опросов, такая же примерно картина наблюдалась и зимой. Тогда оптимистов было даже побольше. А потом, весной, оказалось, что опять цены растут быстрее зарплат, и народ снова заговорил о кризисе.

Точного ответа у общества нет. Опрос демонстрирует — такое бывает — род общественного недоумения. Во всяком случае, специальный опрос на эту тему показал, что мнения разделились на три равные доли: 30 человек из ста говорят, что именно сейчас, летом 2011 года, мы переживаем самые тяжелые времена, другие 30 — что самое тяжелое позади, а третья такая же часть — что эти времена еще впереди. И 10 молчат, не зная, что сказать.

В чем дело? Откуда эти страхи, если наша нефть, тьфу-тьфу, продается за весьма приличные деньги? Ну, аргументация от нефтяных цен публику уже не убеждает. Россияне, судя по их ответам на вопросы Левада-центра, убедились, что высокие доходы от продажи нефти до их кармана не добираются, они, по мнению граждан, просто разворовываются по дороге правящим чиновничеством.

С чем еще связывать надежды на улучшение ситуации, россияне не видят. Деятельность властителей своих они привычным образом одобряют: деятельность президента в июле одобрили 66 процентов, деятельность премьер-министра — 68. Но, видимо, россияне не считают, что от этих лиц так уж много зависит в экономике. Деятельность руководителя правительства одобряет, повторим, большинство. А деятельность возглавляемого им правительства абсолютное большинство в 53 процента не одобряют.

Обычно летом народ бывает настроен относительно благодушно. Нынешним летом людям неспокойно. Доля считающих, что мы движемся по неверному пути, опять превысила долю считающих, наши дела идут в правильном направлении (43 против 40 процентов). А это едва ли не самый чуткий показатель общественного настроения. В июле почти 60 процентов боялись повторения прошлогодних пожаров и почти 50 — "повторения кризиса, подобного кризисам 1998 и 2008 годов".

Собственно, получается, что население России одновременно и боится повторения кризиса, и считает, что кризис продолжается. Эта кажущаяся нелогичность массового сознания отражает реальный опыт переживания экономических и социальных процессов последних лет.

То, что называют словами "кризис 2008 года",— не одномоментное явление вроде дефолта в 1998 года, а процесс или состояние. В самом 2008 году, как показывали наши исследования, и как помнят сами читатели, было немало предупреждений о грядущем кризисе, но собственно кризисные проявления если и были, то лишь в отдельных отраслях. Так, первым принял удар банковский сектор. Люди, как они нам сообщали, начали терять работу. Но страшно им не было. Новая, чуть похуже, могла быть найдена в течение месяца. Потом ударило по строительной индустрии. Это было серьезнее, там занято гораздо больше людей, и у них куда ниже заработки и куда меньше сбережений. Там начались увольнения. Но дальше, как обнаруживалось, волна увольнений не пошла.

И тогда в первый раз общественное сознание смутилось. Страхи рецидива 1998 года не подтвердились, но они не ушли, а трансформировались в некую лихость и удаль: ничего, перезимуем, что мы, в очередях, что ли, разучились стоять, самогон, что ли, разучились гнать? Настроения подогревались тем, что очереди не возникали, водка с прилавков не исчезала и даже дорожала сперва несильно.

В экономике, как говорили специалисты, кризисные явления разворачивались достаточно круто. Но те, кто обладает рычагами воздействия на экономику, предприняли, как говорят, ряд шагов, которые смягчили удар для массовых слоев населения. Энергия мирового экономического цунами в российскую экономическую действительность пришла как серия относительно менее высоких волн.

Одним из важнейших средств превращения острого кризиса в сглаженную депрессию стало использование российскими работодателями уникального отечественного ноу-хау. Его воздействие на себе ощущали миллионы, не зная, что такого, что происходит с ними, в мире больше нигде не видят.

Речь идет о том, что во все кризисные периоды постсоветской эпохи, а они встречались каждые несколько лет, российский экономический механизм работал не так, как это происходит в других рыночных экономиках. В этих других и собственно рыночных обстоятельствах кризис переживается так. Слабые предприятия (а то и целые отрасли) закрываются, рабочих увольняют. Их нынче не "выбрасывают на улицу", а передают на биржи труда, они получают пособие, но платить что-либо по месту работы им, разумеется, перестают. На уцелевших предприятиях продолжается работа, там зарплаты, отметим особо, не снижаются. В российских кризисных условиях такие же самые процессы тоже имели и имеют место. Но они охватывали всегда лишь небольшой сегмент в экономике. А в остальной ее части происходит иное.

Там, как знают по своему опыту читатели, предприятия не закрываются, а ложатся, по родившемуся в народе выражению, на бок. Работы нет, но людей не увольняют. То есть наиболее активная часть уходит сама туда, где какая-никакая работа и какие-никакие заработки есть — хоть в бомбилы, хоть в охранники. Из меньших городов едут в большие, в столицы. Но активные — это меньшинство. Большинство в нашей стране — другие. Предъявлять им обвинение в пассивности нельзя. Это люди не пассивные от русской лени или славянской нерасторопности, а люди, находящиеся в огромных социальных ловушках. Ловушки строились давно, иные еще при Сталине. Восторжествовавшая после грандиозных жертв Гражданской войны и коллективизации концепция экономического развития предполагала, что так называемыми армиями труда, или трудовыми резервами, распоряжается начальство. Под "организованное", то есть подневольное, перемещение масс людей туда, куда надо (не им надо, а начальству надо), были приспособлены и дороги, и вагоны, и бараки, и общаги, а потом — соцгородки, поселки, города. В начале 90-х начальство сбросило с себя заботу о перемещении рабочей силы к местам приложения труда. Кто хочет, езжайте куда знаете. Начальство, превратившееся в хозяев предприятий, как тогда выражались, сбросило социалку — столовые и детсады, дома культуры и теплоснабжение. Но, двигаясь к самому звериному капитализму, оно не делало последнего шага, не выбрасывало рабочих на улицу. Рабочих оставляли на тоненькой, но веревочке. Работы нет, регулярной зарплаты нет, но какие-то несколько дней в месяц что-то делают, а потом что-то получают — аванс, пособие... Деньги на это забирали у других, не столь неблагополучных предприятий, там зарплаты падали — сами понимаете, в стране кризис, объясняли работодатели.

Почему на "лежащих" предприятиях работодатели не увольняют, а работники не уходят, причин немало. Есть общее для обеих сторон советское отношение к предприятию как центру жизни и подателю всех благ. Оно прекрасно выражается формулой "родной завод", "родной колхоз". Даже при смене советского директора на нового хозяина это отношение предприятия и работников во многом сохраняется в головах обеих сторон. Какие-то обязательства, порой уже утратившие материальную составляющую, выпарившиеся до неопределенных надежд, привязанностей и привычек. Уволиться и уехать — мастер не советует, подожди, говорит. Чего ждать, поехали бы в другие края, но там мы никого не знаем, там для нас жилья нет, на дорогу денег нет, вот так и получается.

Алексей Левинсон
Фото: Ильдар Азюков, Коммерсантъ

Не последнее место занимал и политический аспект дела. Иногда предприниматель сам понимал, что пока работники как-то привязаны к почти неработающему предприятию, они ведут себя как обычно, то есть тихо. Что будет, если они окажутся отвязаны от него, никто не знает, все боятся эксцессов, в том числе и хозяин. Но если порой хозяин готов был идти на риск — скажем, он вообще не из местных, ему все равно, что здесь будет,— с ним начинали разговор местные власти: ты что задумал, людей на улицы вывести? Нам этого только не хватало! Держи их чем захочешь...

Последствия такого полунасильственно поддерживаемого социального мира многочисленны. Наверное, часть надо счесть благими — худой мир лучше насилия и беспорядков. А в отсутствие профсоюзов, при неготовности служб занятости поддержать большие массы безработных, при невозможности свободного перелива рабочей силы из отрасли в отрасль и из области в область — беспорядки весьма вероятны. Но кроме благих последствий есть и иные. В кризисные периоды в России — это и есть наша специфика — уровень безработицы повышался относительно мало. А вот уровень оплаты труда — по всем предприятиям — падал низко. Далее, последствием было и то, что кризис не выбраковывал ни худые предприятия, ни худую рабочую силу. "Восстановление" после кризиса, а именно это медленно происходит сейчас, означает возвращение прежних работников на прежние рабочие места, где осталось необновленное оборудование, сохранились прежние технологии.

Клич, требование, мольба, разносящиеся по всей России все последние 20 лет, кажущиеся бывшим советским людям сплошным кризисом: ну когда же снова заработает наша промышленность?! Простые работники не обязаны думать о том, о чем должно думать руководство предприятий, отраслей и страны в целом. Они хотят, чтобы работали их "родные" заводы, и точка. Что производили в основном эти заводы, мы теперь знаем. В мире и в нашей стране большая часть этой продукции больше не требуется, и слава богу. Но конверсия и перепрофилирование этих предприятий пошли косо, инвестиции в них делать мало охотников, жизнь многих городов пошла кое-как, наперекосяк.

Описанная политика поддержания людей на грани выживания гуманнее "выбрасывания на улицу", но по отдаленным последствиям плоха. И при социализме связь между трудозатратами и вознаграждением была слабой. Статус города, предприятия, человека больше сказывался на том, что человек ел, носил, в каком доме и районе он жил, нежели его труд как таковой. Пособие, которое неработающим работникам платило неработающее предприятие — а не служба занятости! — не за работу, а за то, что они здесь, никуда не делись и сидят тихо, только углубляло этот разрыв между трудом и его оплатой. Такие люди и с государством стремятся иметь похожие отношения. Сидеть, не рыпаться и хоть что-нибудь получать. За верность, не за труд или заслуги.

Кризис прошел сглажненно, как отмечалось, еще по причине умелых компенсаторных мер, принятых в 2008-2009 годах экономическим руководством страны. Но, говорили специалисты, эти меры аукаются теперь неожиданными афтершоками в различных отраслях и регионах. То тут, то там у каких-то предприятий возникают сложности, начинаются снова задержки зарплат, до боли знакомая картина.

В 2009 году, что кризис заканчивается, решались заявлять около одной десятой, что он только разгорается — думали около четверти россиян. Сейчас в этих ответах распределение обратное. Прогресс налицо. Но и тогда, и теперь подавляющее большинство россиян говорят, что "кризис продолжается".

Бок в помощь