Сосед Берия, конвоиры в женских платочках и радостные события 40-х годов

«Смерть Берии» – так мы называли свою организацию между собой. Мы создали ее в 1943 году, нас было шесть человек. Пятеро – из одной тбилисской школы, все, кроме меня – мальчики, я называла их своими братьями....

Номер в цветочек

Комунэлла Маркман: «Я поняла, что КГБ проиграл, потому что ему не выбить из людей человечность»

Маркман Комунэлла Моисеевна

Родилась в 1924 году в Тбилиси.

20 апреля 1948 года — арест. Комунэлла и пятеро ее друзей были членами подпольной организации «Смерть Берии». Строили планы убийства главы НКВД, распространяли листовки: «Граждане, оглянитесь вокруг! Лучшие люди расстреляны или погибли в застенках НКВД. Мерзавцы в синих фуражках полностью распоряжаются жизнью каждого из нас..»

Следствие велось 5 месяцев с применением пыток (в том числе электрошоком).

Сентябрь 1948 г. — суд по делу о «повстанческой террористической организации». Указать в деле ее название следователи не решились и заменили нейтральным «Молодая Грузия».

Приговор шестерым участникам — 25 лет лагерей и 5 лет поражения в правах, двум их друзьям, включая поэта Александра Цыбулевского, — 10 лет за недонесение.

Осень 1948 г. — весна 1949 г. — этап Тбилиси — Инта через Ростов-на-Дону и Свердловск. В Инту Комунэлла попала уже доходягой.

1949–1956 гг. — общие работы в Минлаге (Инта): строительство домов и дорог, работа на лесоповале

1956 г. — освобождена комиссией Верховного совета по пересмотру дел.

22 августа 1968 г. — реабилитирована.

Номера у нас на всем были: на бушлате, на халате. Рисовала их Людочка, заведующая культурно-воспитательной частью. Наши девочки постоянно несли ей что-нибудь вкусное, чтобы она нарисовала номер покрасивее.

Сначала женщины на номерах вышивали цветочки, но начальник отряда Поляков у нас был злющий и начинал свирепствовать, если замечал хоть один цветок. Зато начальник лагеря Максимюк был замечательный человек, до сих пор молюсь за его упокой. Когда у нас конвоир застрелил девочку — мы убирали картошку, и она случайно вышла за ограждение — Максимюк вызвал для расследования комиссию из Москвы. Хотя даже мы понимали, что это гибель для самого Максимюка.

У нас был детский дом, куда попадали дети тех, кто забеременел в лагере — от вольняшки или от надзирателя. Это очень преследовалось, никаких поблажек беременным не было, но детский дом все равно был полным. Детей там держали три года, потом переводили в другие детские дома. И начинался кошмар: матери плакали, кричали, бросались на проволоку. И у Максимюка, рассказывают, от этого зрелища случился сердечный приступ.

Вообще, что такое женщины, вы себе не представляете! Возвращаются наши девочки с работы. Накручивают волосы — они так дома ходили, и им хочется быть красивыми — и садятся писать письма, вышивать платочки.

Быта у нас не было, надежды не было, а жизнь была. И дружба была, и любовь. Сколько после лагеря переженились!

Мы с Юзефом тоже в лагере познакомились, но поздно, уже после смерти Сталина. Ему было 24, мне 27. Юзик — поляк из Гродно. Был он среди повстанцев, с ружьем в руках боролся с советской властью, хотя ни разу не выстрелил. Познакомились мы по переписке.

Писали в лагере много. Письма можно было мелко-мелко свернуть и спрятать в трусы, в ухо. Потом, когда идешь на обед, в условном месте — где-нибудь внутри черенка лопаты — прячешь письмо, сверху пишешь, кому. Вольняшки письма потом собирали и передавали по адресу.

С Юзефом мы переписывались каждый день, целыми тетрадями. А потом он дал какой-то еды своему нарядчику, и тот отправил их бригаду на шурф шахты, где работала я. Так мы впервые увиделись. Через три месяца переписки он объяснился мне в любви.

А потом случилось чудо: после расстрела Берии с вышек сняли попок и надзирателям запретили ходить по лагерю с оружием. И мы тихо-тихо, когда стемнеет, выползали из-под проволоки, Юзек шел к моему лагерю, и мы гуляли.

Заведующей каптеркой у нас была Соня Радек, дочь Карла Радека. Она знала, у кого какие есть вещи, и когда какая-нибудь девочка выползала на свидание, старалась ее как-то принарядить.

А потом по выходным нам стали давать отпуск из лагеря, и мы могли ходить к родным. Я брала увольнительную и шла к Юзеку, объясняла: он мой двоюродный брат. «Ох, сколько у моих подопечных двоюродных сестер», — смеялся начальник лагеря.

Юзик был католик, очень верил в Бога и даже не думал дотронуться до меня, хотя, конечно, мы иногда целовались под фонарями. Целомудренный он был до такой степени, что когда однажды в выходные мы с ним остались ночевать у знакомой, он всю ночь не снимал валенки.

Юзек освободился, когда из лагерей начали выпускать тех, кто до 1939 года не был гражданином СССР, но остался меня ждать. Я вышла в июне 1956 года, мы поженились, но остались в Инте: надо было заработать, чтобы уехать домой. В 1961 году я забеременела, но когда родился ребенок, у Юзека как раз была операция: в результате наших встреч у него оказались отморожены обе ноги, и их отрезали.

Поэтому номер мой — это такое дорогое! Для меня Инта — это святое дело. Там я поняла, что КГБ проиграл, потому что никакими мерами не выбьет из людей человечность.

В лагере я дала себе обет браться за самое тяжелое, и все время была на общих работах. Все восемь лет отсидки была у меня очень большая слабость, ночами я не спала, больше всего беспокоилась за маму. Отца моего в 37-м расстреляли, сестра Юлечка погибла в блокаду, а мама в 1942 году вышла из АЛЖИРа (Акмолинский лагерь жен изменников родины. — Е.Р.) и ждала меня. Я так за нее беспокоилась, что однажды написала письмо: «Мама, мне больно, что ты за меня переживаешь. Я живу хорошо, часто веселюсь. Мама, я знаю: и ты не очень ценишь жизнь, и я. Поэтому давай с тобой наметим время и вместе в один день покончим с собой».

А мама ответила: «Эл, а тебе не интересно посмотреть, какие еще гадости судьба нам преподнесет? Хотя бы из любопытства стоит еще пожить».

«Смерть Берии»

«Смерть Берии» – так мы называли свою организацию между собой. Мы создали ее в 1943 году, нас было шесть человек. Пятеро – из одной тбилисской школы, все, кроме меня – мальчики, я называла их своими братьями.

Почему Берия? Он нес гибель людям, Грузии, всей стране. Сталин тоже, но Берия был доступнее, он из Грузии.

Организовал все Тэмка Тазишвили.. Его отец был дворянин, расстрелянный в 1937-м. Тэмка утверждал, что 14 декабря 1937 года Берия лично застрелил его и моего папу в подвалах тбилисского КГБ. Но Тэмка иногда привирал и я ему не поверила.

Вы думаете, мы только за отцов были? Мы за народ, а не за отцов шли! Хотя у меня в тогдашних стихах и были такие строчки:

«И мы, утопая в слезах матерей по колени,

Омытые собственной кровью,

Смотревшие смерти в лицо,

Мы будем судить вас за наше обманутое поколение,

За наших убитых и заживо сгнивших отцов».

Никаких реальных планов у нас не было. Разве что один: я предложила своим мальчикам, что кого-нибудь из КГБ влюблю – я была такая эффектная! - и он станет членом нашей организации. Но они сказали: «Дура! Не смей никого агитировать!» - на этом все и закончилось.

Самосвал номер…

Конвоиры наши были разными. Попадались и жуткие, но были и те, кто отправляли наши письма, сходились с нашими женщинами, заводили с ними детей.

Беременели в лагере часто: и от вольняшек (_вольнонаемных сотрудников лагеря –_Е.Р.), и от надзирателей. Это очень преследовалось. Помню, одну немку начальство лагеря долго допрашивало: «Ну скажите, кто это был? Мы вам тогда наказания никакого не дадим». А она ревет: «Имени не знаю, но самосвал номер такой-то».

Мы все очень хохотали и когда обнаруживалось, что очередная наша женщина ждет ребенка, хором спрашивали: ну, а самосвал-то какой?

Никаких поблажек беременным и матерям не было, хотя во время бериевской амнистии несколько из них освободили. Но те сидели вообще ни за что. Например, одна женщина была уборщицей, убирала кабинет, плюнула на портрет Сталина и тряпкой вытерла. Портрет своего сына она вытирала также, но за Сталина села к нам.

По дороге в лагерь нас часто обыскивали. И в трусы могли заглянуть, и присесть заставляли. Но не каждый день. Один раз, помню, начинается обыск - а у меня в лифчике бритва. Надзирательница – член партии, литовка – сунула туда руку, нащупала бритву – но не сказала ничего.

Был случай, когда одна моя подруга пыталась спрятать письмо родителям, чтобы его потом вольняшки отправили, и ее поймал конвойный. Она стоит, плачет, просит, чтобы отдал письмо, он не дает, ему отпуск за это могут дать. И тут проходит мимо офицер, его начальник. Хвалит конвоира, забирает письмо. А через месяц это письмо доходит по адресу.

Когда конвоиры напивались – жизнь у них была тяжелая, и напивались они часто, - мы их спасали. Начальство проверяло их на входе в лагерь, поэтому мы надевали на них бушлат с номером, платок, ставили в пятерку, которыми шли колонной с работы – и проводили мимо начальства незамеченными.

Вольные нам очень помогали, иногда и с опасностью для жизни. Когда я еще сидела, Инна Тарбеева, наш зубной врач, в отпуск поехала к моей маме в Батуми, хотя это было дико запрещено. Гостила она, конечно, бесплатно, а маме рассказывала, что со мной, как я живу.

Когда в Инту привезли Тэмку (он долго писал прошения, чтобы его перевели поближе ко мне) я поженила его с Аней. Она была вольняшкой, детским врачом. Когда выяснилось, что у нее роман с Тэмой, в парторганизации сказали: будешь продолжать - положишь партбилет. Она вытащила партбилет из кармана, положила на стол и ушла.

И еще у меня до сих пор стоит перед глазами: ведут нас на работу пятерками. У дороги ждет какой-то лагерный начальник, рядом – его жена, милая девушка в белой шубке. Идем мимо длинной колонной – и слышу, как она почти в истерике твердит: «Сколько их, сколько их?! Увези меня отсюда, не могу это видеть, увези!», - а он затыкает ей рот.

Цунами

Когда меня осудили, маму я решила обмануть. Пустили ее ко мне после суда, когда меня уже отправляли на этап. Я и говорю: мама, а ты знаешь, сколько мне дали? Я хотела сказать, что 10. А она говорит: «Знаю. Но 25 ты не высидишь. Потому что или ишак сдохнет, или богдыхан сдохнет». Вот такая мама моя!

Я родилась и села в Тбилиси. Папа мой был одним из тех, кто участвовал в революции, с 1920 года был в партии. Он работал председателем Совпрофа, директором Центрального строительного треста Грузии, фактически министерства строительства Закавказья.

Одна из его должностей – зам министра лесной промышленности Закавказья. Как раз на ней он сильно поссорился с Берией и до последнего дня они с ним были врагами.

Мы с Берией жили на соседних дачах в Кикетах. Нина, жена его, часто приходила к маме жаловаться: опять к Лаврентию явилась куча его деревенских товарищей, все съели, аж детей кормить нечем, нет ли у вас пары яичек? А я швыряла шишками в его сына, моего ровесника.

И вот когда папа работал в лесной промышленности, в Грузию пришел лес. У нас лесов было много, поэтому папа планировал большую часть бревен отдать в Армению и Азербайджан. Берия был страшно против, но папе удалось настоять. И Берия потом всю жизнь мстил.

Папу расстреляли в 1937, следом посадили всех его родственников. Арест папы не был для нас сюрпризом. Его незадолго до этого уволили, и мы были уверены, что за ним придут. Конечно, после увольнения он позвал нас с сестрой, сказал, что «там» разберутся. Но хоть мне и было 13, я понимала, что хорошим это не завершится. За более-менее порядочными людьми приходили всегда, это было как цунами.

Уехать и спрятаться мы не могли – не было денег. Да это и в голову не приходило: мы знали, что всех хороших людей сажали.

Я не понимаю, как можно было не видеть, что происходит в стране. Когда после расстрела папы мама искала работу в разных ведомствах, ей все говорили – приходите через неделю. Когда она возвращалась, оказывалось, что тех, с кем она там разговаривала, уже забрали. Даже люди, занимающие иллюзорно-ответственные места - какие-нибудь секретарши суда - тоже были обречены.

«Девочки, надо выдержать»

Маму пришли арестовывать при нас. Меня с Юленькой (ей было 15) и маму посадили в черную машину и отвезли в КГБ. Попрощались мы в кабинете следователя. Мама была очень спокойна и сказала: «Девочки, надо выдержать».

Ее осудили на пять лет, из АЛЖИРа (Акмолинский лагерь жен изменников родины – Е.Р . ) она вышла в 1942 году.

А нас увезли в детский дом для детей арестованных. Нас искали родственники, искала школа, родители одноклассников. Нам с Юлей повезло: нашими школьными шефами был клуб им. Дзержинского, то есть КГБ. Они нас и нашли.

Тбилиси был очень человечный город. Когда мы с Юленькой через неделю вернулись и поселились у родственников, выяснилось, что в нашей опечатанной квартире опечатали кошку. Снять печать все боялись, кошка мяучила и тетя кормила ее клизмочкой через щель под дверью.

И мы с Юленькой поехали в КГБ. Приезжаем, плачем, просим, чтобы нас отвели к самому главному следователю. Рассказываем про кошку и говорим, как тогда принято было говорить: если вы не освободите кошку, мы объявим голодовку, не будем кушать и умрем. Следователи рассмеялись, дали нам человека, который приехал и нашу кошку освободил. Ну скажите, в каком еще городе КГБ могло бы так поступить!

Моя сестренка и Милочка, папина дочь от первого брака погибли в блокаду. В Ленинграде они учились в электротехническом университете, помогали в госпитале сиделками и отказались эвакуироваться. Юленька написала мне: «Как ты считаешь, имею я право уехать?»

«А как же раненые?» - написала я. В общем, обе остались. Извещения на них маме прислали в лагерь.

Чудеса

Перед арестом мне было 24. Жизнь была какая-то… Я работала журналисткой, переписывала информацию ТАСС. Заводила романы – но не влюблялась и тяготилась теми, кто меня любил. И мечтала, чтобы что-то случилось, какое-нибудь чудо, потому что так бессмысленно нельзя жить. И меня посадили. В общем, мне везло.

Мне помогали чудеса. Наша организация существовала с 1943 года, а арестовали нас только в 1948-м. Перед судом ненадолго отменили расстрел, поэтому я осталась жива. Когда меня привезли в лагерь, там как раз разделили мужчин и женщин, политических и уголовных, и жизнь заключенных изменилась в положительную сторону. Вы, кстати, не знаете, кто такую штуку предложил? Хочу выяснить его имя, чтобы молиться за него, пока я еще жива.

А потом вообще Сталин умер. Такой сюрприз замечательный был!

Когда меня посадили, я понимала, что надо выстоять, а там будь что будет.

В лагере я себе дала клятву, что с первого до последнего буду на самых трудных работах. Я с детства знала, что надо быть сильным морально и физически, всю жизнь давала себе трудные задания и большего счастья, чем преодоление, не знаю.

Родители учили меня переносить боль, ничего не бояться. И я не боялась. Поэтому, когда села, не жаловалась. Когда мы создавали нашу организацию, мы знали, на что идем, но считали, что Берию надо убрать. Так что жаловаться - все равно как женщине на родильном кричать «Мама!», потому что не ожидала, что будет больно.

Поэтому и на страну у меня обиды нет.