Политическая система России кажется то очень хрупкой, то несокрушимой. Всякое обнаружение одного из двух этих свойств преподносится как сенсация. Навальный сел на 15 суток – челюсти власти сошлись на горле героя. Ты сходил на митинг на Болотную и не убили – власть рухнула! Нет ни того ни другого.

Россию (попеременно) описывают то как «экономику», то как схему государственных институтов. Всякий раз в фокусе внимания влияния и искажения, которые одна вносит в другую – либо государство в экономику, либо наоборот. Но отличима ли государственность от экономики в России – это открытый вопрос.

Возьмем два искусственных государства, возникших по исторической случайности, – Российскую Федерацию и Сингапур. (В истоке обоих, по точному замечанию Владимира Путина, лежит «геополитическая катастрофа»; для Сингапура – крушение Британской империи и уход США из Индокитая.) Ли Куан Ю придумал открытую мировую экономику, восходящую к острову без нации и территории. Отказавшись строить «крепость Сингапур», он поставил город в зависимость от прихотей и кризисов рынка, превратив в глобальный финансовый узел. Возникла экономика, которую нельзя назвать национальной, она может рухнуть только при конце глобализации.

Россия – это особая открытая власть, но ее открытость обращена почти исключительно к мировому рынку и его возможностям, а не внутрь страны. Путинская команда Кремля придумала открытую глобальную власть, восходящую к локальной (суверенной) территории Российской Федерации. Здесь построили открытую глобальную власть, связанную с территорией России схемой извлечения ликвидности. Внутри страны эта власть покупает управляемость, не приказывая – то соблазняя, то угрожая. То покупая, то пугая, она создает ансамбль мотивов «безальтернативности» – что не значит, что выбора нет. Выбор есть, но он бесполезен для выбирающего – проще договориться.

Наши институты и банки – это депозитарии и нотариаты актуальных договоренностей, где собраны вместе полезные связи. Эти связи способны менять ценность связанных активов. И часто договоренности на это направлены. Они пародируют финансовый рынок – где больше риск, там больше прибыль. В России ценность активов меняют силой закулисных договорных процедур. Но договорными они являются только для сговорившихся – для остальных они принудительны. Что значит, что «Россия – государство, где можно договориться о чем угодно» (безотносительно к правовым ограничениям). Что договоренность принудительна, она предшествует твоим интересам.

Все отношения управления Россией выстроены вдоль трасс движения денег мирового рынка внутрь страны и – главное – обратно. Власть состоит в контроле этих средств, обеспечении их ликвидности и распределении. Медведев мельком упомянул, что на госзакупках был украден 1 трлн руб. Но украсть триллион рублей невозможно – триллионом можно завладеть, когда такую деятельность рассматривают как нормальную не только те, кого она обогатила.

Путинское большинство не любило власть, но за нее голосовало. Оно требует от власти подтверждения своей страховки – поддержания социальных гарантий населению. Естественно, такой бюджет, ставший центром социального ландшафта страны, не мобилен. Он не может быть бюджетом развития. Чтобы привести его в действие, его надо разворовать. Легитимное воровство привязывает вора к системе власти. Он не является ее врагом и никогда им не станет. Воровство связано с управлением территорией. Привязывая бюджетного вора к месту бюджетной транзакции и отката, власть приобретает реальный рычаг контроля территории. Их ансамбль называется вертикалью власти.

В вопросе об институтах в России есть консенсус: с ними здесь «что-то не так». Этот консенсус включает президента и премьера РФ («мы еще молодая, несовершенная демократия»), Навального («партия жуликов и воров»), большинство западных теоретиков.

Ни один институт не является таковым. Для демонстрации вспомним недавнюю мантру: «Единственный государственный институт, который Путин укрепил, – это институт президентства». Но оказалось, что для Путина и президентство не было сводом незыблемых правил, отличных от собственной воли.

Перед нами вечно упорядочивающее государство. Внутренне оно хаотично и даже не делает попыток себя упорядочить. Порядок в вечно упорядочивающем государстве – это возможность вмешательства во все, что угодно. Принцип вмешательства неотменяем, это презумпция. Реформа, снижающая, допустим, присутствие государства – в чем бы то ни было, – одновременно должна создать добавочную возможность вмешательства. Без этой опции она просто не пройдет.

Это не власть в точном смысле слова. Это комплекс практик контроля, регулирования, навязывания. Главное здесь – ничто не должно быть завершено! Вмешательство именем исходящей от народа опасности (для государства, для цивилизации!) порождает всегда что-то «незавершенное» – незавершенные реформы, незавершенные либеральные меры. Поэтому начинаем строить ювенальную юстицию, а воротить ее оставляем лешему. Тогда возникают спазмы вмешательства в такие вещи, куда не вмешивалась даже тоталитарная власть. Например, отнимать детей – как форма репрессии именем «ювенальной юстиции».

В законченном виде наша модель государственности сложилась к 2005–2006 гг., когда по настоянию Кудрина были полностью сняты ограничения на ввоз и вывоз капитала из России. Глобальной ее делает то, что ее деньги всегда находятся не в России, а за рубежом. Куда инвестировать в стране, решает не министр и не банк, а власть и анонимный для гражданина России инвестор по договоренности. Он рассматривается как более компетентное лицо, чем министр правительства России. Такая система практически полностью открыта рынку – в той мере, в которой рынок принимает правила игры федеральной власти.

Понятно, что связываемый властью капитал полон рисков. Ведь бюджетный контроль не распространяется на украденный триллион и сама цифра значительно больше. Мы не знаем, какие еще бюджетные и внебюджетные средства связаны с таким имуществом, в каких международных сделках эти деньги участвуют и в какой момент они выйдут наружу. То есть какой здесь, как говорят на кредитных рынках, «левередж», плечо теневых операций.

Памятна история 2010 г. – про совещание у президента насчет инвестиций в кавказский туризм. Призывая кредитовать, Медведев предложил банкирам в залог вечную ценность, realty – десятки тысяч гектаров неразминированной земли! Те встревожились, отказ от абсурдного «залога» равнозначен ссоре с президентом. И тут добряк идет навстречу банкирам – он гарантирует их от рисков вследствие государственной важности проекта. Гарантия президента – это ценная бумага, она и является единственным результатом сделки. Забыв про минные поля, банкир спешит на мировой рынок и перепродает медведевскую гарантию.

Гарантия президента дорогого стоит. И уже солидные европейские банки жаждут включиться в проект. Разумеется, не ради туризма на минных полях, а ради дешевых государственных гарантий. Перепродавая их и переназывая, они создают «кавказские деривативы» с прекрасными рейтингами. Далее Банк Москвы, дело о пропавших 15 млрд – и вот уже Белла Златкис жалуется вслух всей стране, что упал интерес к бумагам Сбербанка России. Или вот волнения в столице из-за пустяков 4 декабря (из-за которых год назад еще редкий хипстер оторвался бы от айпада) – а инвесторы уже отпихиваются от евробондов ВЭБ.

Так получилось, что эта власть родилась среди катастроф и несколько катастроф, которые с ней вообще не были связаны, помогли ей выжить. Внутри всего этого крайне важны доходы от нефти, но я думаю, что ухудшение сырьевой конъюнктуры не подорвет нашу власть. Напротив, оно будет использовано как очередная катастрофа – разумеется, по чужой вине.

Я не могу сказать, что эта власть нуждается в катастрофах, которые окружающий мир поставляет в достаточном количестве. Но власть, как и генералы, живет прошлой войной. Она хорошо помнит риски ХХ в., с которыми она справилась. Она не знает новых рисков.

Система прячет риски прежде всего от самой себя. Власть прячет политические проблемы в управленческие, а управленческие финансиализирует. Ждите новых деривативов – отряды коммерческих террористов Кавказа охотно примут заказ. Так можно создавать угрозы по договоренности с биржевыми игроками где-то далеко-далеко. Когда все активы застрахованы только друг другом – это сценарий домино, которое может однажды упасть.

Скрытый двигатель происходящего – борьба за модель, которая сложилась и действует. Она прочней, чем кажется оппозиции. Много интересов вовлечено в ее обслуживание. И она не тайна Кремля, она на виду. Проблемой стало то, что никто не сумел ею овладеть. Почему вдруг рухнуло лояльное большинство? Потому что не смогло овладеть этим государством – Путин с Медведевым ему не дали. И управляемость государства вдруг из-под них ускользнула. Но разве испарилась модель?

Стащив откуда-то термин «опрокидывающая кампания», оппозиция носится с ним. О’кей, но найдите сперва, что именно опрокинуть. Перед вами финансово-политический автомат страхования интересов, который просто опрокинуть вам не дадут. В принципе, проект новой России вообще не был жестко привязан к волеизъявлению населения – ни в 1993, ни в 1996, ни в 2011 гг. Волеизъявление населения рассматривалось скорее как трение внутри системы, затруднение, требующее новаторских схем его обхода. Разумеется, лучше законной, конституционной схемы «оптимизации голосований». Позволю думать, что речь не идет о борьбе за демократию. Речь идет об овладении управлением данной моделью – теми, кому она формально принадлежит, но фактически не подчиняется.

Сегодня перед нами кризис модели, спровоцированный кризисом руководящей команды. Но не исключено, что, если эту команду заменить на другую, все эти свойства власти только интенсифицируются. Схема власти сильнее людей.

Проблема, которая сегодня стоит перед компетентным обывателем, такова: ему надо заново овладеть своим государством. Овладеть действующей неинституционально моделью (наша такова) демократически невозможно. Но, быть может, можно технократически? Поиск этого устойчивого технократического варианта и составит – под разными идеологическими наименованиями – главное содержание и интригу борьбы в ближайшем году.

Глеб Павловский: Империя рисков