Елена Кудрявцева беседует с главой «Левада-центра» Львом Гудковым

Мы готовы жестоко наказывать всех, кто будет посягать на самое святое. Правда, понятие "самого святого" в умах россиян более чем расплывчатое. Какого Бога собираются защищать вчерашние атеисты, рассказывает директор "Левада-центра" Лев Гудков

— Лев Дмитриевич, могли бы вы объяснить с точки зрения социологии, каким чудом мы так быстро превратились из общества воинствующих атеистов в общество воинствующих православных?

— Это чрезвычайно любопытно, потому что полная переориентация произошла на протяжении одного поколения. Когда мы в январе 1989 года начали первые замеры, верующих было от 16 до 19 процентов. Буквально через несколько лет это число поднялось до двух третей населения, а сегодня число православных составляет 77 процентов — удивительная вещь, если брать эти цифры всерьез. Но здесь речь идет о "смене флажков" — знаков по самоидентификации. Фактически произошло переопределение себя: вместо советского наш народ стал считать себя русским и, значит, православным.

— Верно ли в таком случае утверждать, что агрессивность нам досталась в наследство от советского человека и к вере этот процесс вообще не имеет никакого отношения?

— Все намного сложнее. В 1990-е годы общество оказалось в состоянии кризиса, прежде всего идеологического и морального. Церкви тогда был выдан кредит доверия как институту, отстаивающему ценности добра, гуманизма и вдобавок пострадавшему от советской власти. Люди ждали от нее утверждения неких других, отличных от советских, привычек, моральных принципов, ждали ответов, как вести себя в новых сложных условиях. Но церковь по преимуществу молчала. Не было ни литературы, ни воскресных школ, ни просвещения для взрослых. Если говорить всерьез, с уровнем образования, который был тогда у священников, церковь и не могла дать ответы на эти запросы. А с тех пор этот разрыв между клиром и народом еще увеличился: за последнее десятилетие произошел резкий подъем образовательного уровня остальной части россиян. Сегодня среди взрослого населения примерно 24-27 процентов — люди с высшим образованием.

В последнее время мы фиксируем, что статистически рост верующих происходит за счет образованных молодых женщин. Они обращаются через освоение огромного культурного багажа, который связан с церковью, через уяснение значения догматов, смысла службы и других атрибутов. Это совершенно другой культурный уровень запросов к церкви. Но церковь опять молчит. Еще со времен патриарха Алексия II она стала относиться к таким запросам очень настороженно, пошла совсем по другому пути, сделав акцент на национальной исключительности, предложила заменить собой идеологический вакуум.

— Но ведь образованные слои это как раз должно было оттолкнуть...

— Да, зато на этот призыв откликнулись массовые, менее образованные слои, которые испытывали кризис идентичности, связанный с распадом СССР. Им не нужны были поиски ответов на вопросы духовной жизни. Почему Христос пожертвовал собой, что это значит, с чем связано — большинство не знает и не очень интересуется. Зато многие утверждают, что апостол Андрей был русским. Таким людям очень нужна некая догматическая опора, ясные, желательно очень простые предписания, как себя вести и что делать, чтобы было гарантированно хорошо.

Фактически современная религиозная жизнь ограничивается обрядоверием, ритуалами и внешним церемониалом. Согласно нашим опросам среди тех, кто считает себя православным, только половина верит в Бога, в страшный суд, ад и рай, в бессмертие души. Гораздо охотнее россияне ассоциируют духовную жизнь с аморфной верой в сглаз, переселение душ, инопланетян и некие магические силы, которые неподвластны человеку. Вот это суеверное магическое сознание очень усилилось, мы это фиксируем особенно четко. Это стало тем более явным, потому что параллельно практически исчезла нормальная светская культура, научно-популярное образование, просвещение.

— Это что, оборотная сторона нашего недавнего атеизма?

— В принципе, подобные процессы являются традиционной реакцией на распад прежних условий жизни, на рост неопределенности, беспокойства, страха и неуверенности — люди ищут магические средства контроля над окружающей жизнью. Именно церковь для этого растерянного сознания дает четкие обрядовые формы, чего для большинства вполне достаточно.

— Тяга к пустым идеологическим формам во многом — старая советская привычка, ведь именно это мы делали три поколения подряд. Но при этом должен же был у людей выработаться иммунитет против репрессивных мер! Между тем из ваших опросов следует, что россияне ратуют за закручивание гаек и готовы сажать в тюрьму не только за оскорбление религиозных чувств, но и за обиды, нанесенные светским властям...

— Оказалось, что это очень глубинные вещи. Сегодня налицо подъем архаических, очень примитивных представлений о жизни, об обществе, о человеке. В каком-то смысле это можно назвать одичанием, которое вкупе с религиозным обрядоверием выглядит удручающе. Люди испытывают потребность в очень жестких предписаниях, которые сами не в состоянии ни осмыслить, ни рационализировать. Они не хотят разбираться, откуда взялись какие-либо правила в церкви и почему эти правила именно таковы. Они принимают все некритически, на уровне подсознания и поэтому не в состоянии с этим работать. Зависимость от церковного догматического авторитета и одновременно чувство, что в современной церкви действительно не все хорошо, ведет к тому, что любая критика воспринимается крайне болезненно, судорожно и вызывает ответную агрессию во всем. Наша жестокость проявляется и в других вещах: люди не понимают, как можно избавиться от преступности, от коррупции, и единственным выходом считают ужесточение наказания. При этом большая часть православных при опросах оказывается настроена даже более агрессивно и ксенофобски, чем неверующие. В частности, многие православные с фундаменталистскими взглядами требуют вернуть смертную казнь.

В такой ситуации насилие со стороны государства становится легитимным и выглядит как защита традиционных ценностей при полной пустоте этих слов.

— Получается, что церковь, которая проповедует свободу, любовь, уважение и достоинство, в этом случае никому не нужна...

— Это так, поэтому те течения в церкви, которые хотели бы соединить веру и культуру, зачастую оказываются внутри нее самой под сильнейшим подозрением как еретические и отступнические.

— И какова же перспектива?

— Перспектива у православия в России совсем неоднозначна. Мне кажется, что нынешняя мода на религию еще получит обратную реакцию. В числе прочего негативную роль сыграет преподавание "Основ православной культуры" в школе. Это будет реакция на казенное, засушенное, не связанное с жизнью знание, не отвечающее на этические вопросы. Лет через десять оно убьет значительную часть религиозной жизни, что очень жаль — для нашего аморального общества с тяжелым историческим наследием нужна институция, которая бы приводила людей в чувство.

— Что вы понимаете под аморальностью? Смещены какие-то ценности?

— Их просто нет. Огромную роль по-прежнему играет цинизм, как привычка адаптации к насилию. От нашего советского репрессивного прошлого в нас глубоко сидит страх перед другим. Если человек не включен в ближайший круг общения, то есть в круг родственников и близких знакомых, он воспринимается как угроза, как враг. Согласно международным исследованиям по уровню доверия друг к другу мы находимся в самом конце списка среди стран, которые не так давно пережили либо гражданскую войну, либо конфессионально-этнические конфликты,— вместе с Хорватией, Филиппинами, Чили, Доминиканской республикой. Именно в таких странах охотно поддерживается законодательство с жесткими наказаниями.

— А где друг другу доверяют больше всего?

— В скандинавских странах, где очень высок уровень межличностного доверия, готовности к солидарности, взаимопомощи, где сильна социальная чувствительность к чужим проблемам, готовность оказывать помощь. В Швеции, Дании и Финляндии в разного рода общественных организациях, в том числе благотворительных, непринудительно — то есть по своей воле — участвуют 85 процентов населения. Там есть готовность решать возникающие в обществе проблемы в первую очередь через понимание другого человека, а не через готовность посильнее его наказать.

— Но это тоже советское наследие. Ведь утвердившись, советская власть разогнала все общественные организации, которые собирались по собственной инициативе, без помощи государства. А потом доверять друг другу стало опасно для жизни.

— Да, это было совершенно целенаправленное разрушение горизонтальных связей в обществе. При этом большая часть культурного слоя была либо выгнана в эмиграцию, либо физически уничтожена. Получившиеся на выходе одичание, культ революционного и пролетарского насилия, отсутствие моральных тормозов проявляются до сих пор прежде всего в неспособности нашего общества реагировать на какие-то сложные вещи и в склонности к простым, однозначным решениям. Например, до сих пор многие не могут однозначно ответить на вопрос о фигуре Сталина. То есть одни и те же люди говорят, что Сталин виновник гибели миллионов и что без него мы бы не выиграли войну. На вопрос о том, стоит ли ворошить прошлое, огромное количество людей говорят, что надо скорее все забыть, просто потому, что разобраться в этом не в состоянии. У нас совсем не осознается проблема исторической памяти, проблема ответственности за произошедшее в нашей стране. А если зло не осмыслено, не осуждено, оно продолжает существовать.

Беседовала Елена Кудрявцева

"Людям нужна догматическая опора"