Россию ждет год дракона

Уходящий год по китайской традиции считается годом Дракона. "Жду, когда влетит Дракон", — говорит Ланселот в сказке Шварца. "Я Дракон", — спокойно объясняет ему Дракон.

Кажется, весь 2012 год мы прождали Дракона. А он так и не появился. Как и год назад, остается только тревожно гадать — появится и всех нас съест или уснул где-то летаргическим сном и больше к нам не вернется?

Год назад Москва взорвалась эйфорией: после волны массовых уличных протестов запахло политической весной. На кухнях, на улицах и в печати стали вспоминать конец 1980-х. Казалось, что режим, от которого на самом деле порядком устали даже те, кто составляет его костяк и фундамент, вот-вот треснет пополам и развалится — или, по крайней мере, начнет меняться. Что еще немного — и в России пробьет час бархатной революции, после которой она заново, с новой страницы начнет свой переход в прекрасное и цветущее демократическое будущее. Люди, вдруг после долгих лет политической пассивности хлынувшие на Болотную площадь и на проспект Сахарова, почувствовали себя коллективным Ланселотом. А Путина, вернувшегося в президенты, назначили Драконом. Этому способствовала вся придуманная им и в целом не особенно удачная драматургия возвращения с фактическим публичным унижением Медведева, и откровенные нарушения на думских выборах в декабре 2011-го, которые, собственно, и вывели людей на улицы.

Но дальше не было никаких особенных сюрпризов: после возвращения Путина в Кремль началась реакция. Обещания, данные "тандемом" в декабре 2011-го, в ситуации, когда на вызов улицы требовался немедленный ответ, были исполнены — но сам их первоначальный объем был таким, что они ни в коем случае не означали реального немедленного начала институциональных преобразований. Это видно на примере возвращения губернаторских выборов: там, где они прошли, губернаторы те же.

Чтобы там ни говорили, выборы губернаторов лучше, чем их отсутствие, и три десятка партий лучше, чем семь. Но пока это чисто формальные изменения, они не затрагивают существа политической системы, которая остается герметичной, по сути, мало зависимой от тех, кого принято называть избирателями, и озабоченной в реальности двумя вещами: воспроизводством самое себя и своего материального благосостояния. Шаги же высшего руководства, которые, как подразумевается, направлены на демократизацию политического устройства, на самом деле воспринимаются в ретроспективе всего путинского периода, в контексте двух его первых президентских сроков и президентского срока Дмитрия Медведева.

А если смотреть на них в такой ретроспективе, они начинают напоминать басню Крылова про мартышку и очки: сначала губернаторские выборы удаляются из политической системы, потом возвращаются. Сначала одномандатные округа на выборах в Госдуму упраздняются, потом их предлагается вернуть. Так происходит не только у мартышек с очками. Так еще происходит с институтами, характер которых с самого начала был имитационным. Никто не знает, что делать с этими симулякрами. Можно оставить на комоде, а можно вынести в чулан.

Как бы то ни было, попытка смягчить правила сопровождалась такой яркой серией ужесточений, что полностью потерялась на их фоне. Нельзя сказать, чтобы это было неожиданно: Владимир Путин явно не тот человек, который склонен оставлять без ответа попытки оказывать на него давление. В разгар прогулок и оккупай-абаев начала лета Дума со скоростью копировальной машины выдает один за другим несколько законов, которые трактуются оппозицией как репрессивные. А после столкновений между манифестантами и ОМОНом на Большом Каменном мосту 6 мая начинается уголовный процесс над несколькими гражданскими активистами, которых обвиняют ни много ни мало в организации уличных беспорядков.

Одновременно происходит судебный процесс года — суд над Pussy Riot, девушками-акционистками, которые зимой пропели текст собственного сочинения, содержавший призыв к высшим силам избавить страну от Владимира Путина. Формально судят их не за произнесенные слова, а за хулиганство в храме Христа Спасителя. Но процесс, разумеется, воспринимается как знаковый: власть слишком явно пытается противопоставить протест богобоязненному лояльному большинству. "Двушечка", о которой Путин говорит не без удовлетворения, на самом деле приносит ему больше вреда, чем пользы — извне страны и внутри так называемого креативного класса. В атмосферу реакции добавляется мощная струя мракобесия.

Ужесточение законодательства, процесс 6 мая и суд над Pussy демонизировали Путина в глазах "креативного класса". Но сам "класс" не консолидировался, а наоборот, благополучно провалил очередной тест на солидарность, зрелость и вообще дееспособность. Волна протестов угасла под аккомпанемент дискуссии о Координационном совете. Когда совет оказался созван, выяснилось, что некого координировать. Грустная акция 15 декабря 2012 числом напоминала выступления "Стратегии 31" на Триумфальной площади, а настроением — похоронную процессию.

Это, правда, совершенно не означает, что протесты закончились: они просто временно ушли с улицы, в том числе и потому, что лидеры за целый год так и не сформулировали никакой политической программы, кроме требования отставки Путина. Реально даже в самых лояльных сегментах общества слышен уже нескрываемый ропот неодобрения.

Если выразить в двух-трех словах общий смысл недовольства, оно происходит от усиливающегося ощущения провала государства и паралича нормальных нормативных систем. Элементарные регламенты повседневной жизни — право и мораль — перестают работать, в том числе потому, что больше не поддерживаются государством. Казаки на улицах городов не воспринимаются как возвращение к корням. Они воспринимаются как знак бессилия и профнепригодности полиции. Это финиш государства. Для того, чтобы это настроение выплеснулось на улицы, достаточно минимального повода.

Но "наверху" по-прежнему считают, что протест — явление, живущее внутри "креативного класса". Путина, похоже, мало интересуют мнения и настроения этой части общества: он пытается создать себе новые опоры в совсем иных общественных сегментах. История с назначением Игоря Холманских, "простого парня" с "Уралвагонзавода" полпредом президента на Урале — примерно про то же, про что история Общероссийского народного фронта, надпартийной политической конструкции, которая должна поддерживать Путина в ситуации растущего недоверия страны к партии "Единая Россия".

Апелляция к Народному фронту (это термин, возникший на периферии СССР в период его развала — ИС), как и риторика о человеке труда и поездка отдельно взятого Холманских на социальном лифте — это тест, проба сил в направлении персоналистской диктатуры. То есть режима, легитимность которого обеспечивается не консенсусом элитных группировок, задрапированным демократическими процедурами, а личной популярностью авторитарного лидера.

Но Холманских остается чуть ли не единственным в своем роде, а Народный фронт почти не виден. Пока это даже не шаги, а именно что тесты в направлении превращения в Дракона.

Между тем, по итогам года возникает устойчивое ощущение "вилки". По большому счету, даже не важно, воспроизводит ли эта метафора точно представления, настроения и намерения президента: "вилка" практически очевидна.

Один ее "зубец" — это сохранение "статус-кво". То есть попытка как можно дольше ничего не менять по сути, тянуть время, объясняя это необходимостью дать России еще несколько лет стабильности, а на самом деле сохраняя более-менее привычную конфигурацию власти, позволяющую если не всем, то большинству заинтересованных участников оставаться "при своих".

Второй "зубец" — перемены. Их необходимость диктуется не протестами, которые ситуативно заглохли, причем отнюдь не в результате репрессивных мер, а в результате разочарования или организационной недееспособности самих активистов. Необходимость перемен диктуется тем, чего Путин не может не видеть и без всякой Болотной площади: государственная машина громоздка и дорога, но ее КПД настолько снизился, что уже скоро даже самые большие оптимисты из числа государственников признают: механизм не работает.

Подразумевается, что эти перемены должны затронуть не имитационные институты, не холст с нарисованным очагом, а самую суть системы. Возможно, будучи отчасти популистом, Путин осознает, что такого рода перемены, как, например, реальная последовательная кампания борьбы с коррупцией внутри государственного аппарата, одновременно могли бы стать и адекватным ответом на ожидания разошедшихся по домам участников протестов, и жестом, понятным и приятным для тех социальных кругов, на которые он сам хотел бы опираться. Перемен ждут.

И он тестирует перемены, как тестирует инструменты персоналистской диктатуры: конец года знаменуется беспрецедентным числом громких антикоррупционных процессов. В число обвиняемых попадают те, кто еще год назад считался неприкасаемым: например, верхушка Минрегиона, "распилившая" подготовку саммита АТЭС во Владивостоке, или экс-министр обороны Сердюков. Эти уголовные дела как бы напоминают, что в один прекрасный (или не очень) день на месте политика, вся карьера которого является результатом компромисса элит, может появиться Дракон.

Но риск роста нестабильности, неизбежный в тот момент, когда Дракон рвет плотно связывающие его поводки неформальных связей и обязательств, очень велик. Сделать такую рискованную ставку было бы легче политику другого происхождения, не аппаратчику, не человеку, оказавшемуся на политической вершине в результате компромисса элитных группировок, а харизматику, опирающемуся на широкую общественную поддержку. Действующий президент не таков — это было наглядно продемонстрировано во время больших выборов в декабре 2011 и марте 2012-го. Абсолютно реальной личной популярности Владимира Путина хватило бы и на парламентское большинство "Единой России", и на его собственную победу на президентских выборах. Однако он предпочел совсем другую механику.

Большие антикоррупционные процессы могут быть тестом другой модели поведения. Той, которая рвет поводки неформальных обязательств. Но в тестовом режиме нельзя находиться долго. Фигура, являющаяся итогом компромисса элит, даже набравшая безусловный собственный вес и обеспечивающая самим фактом своего присутствия условное равновесие элитных группировок, становится опасной для элит, если начинает играть по собственным правилам. И тогда — одно из двух: либо фигура в одночасье меняет правила под себя (история знает такие превращения, но они случаются крайне редко), либо элиты меняют фигуру. Общее ощущение цейтнота, необходимость срочно запустить неработающие моторы российского государства, заставляет предположить, выбор между этими двумя вариантами может быть сделан в самое ближайшее время.

При этом легкость, с которой меняется образ страны, иногда по-настоящему пугает: кто мог даже после весенне-летних законодательных экзерсисов всерьез представить себе, что дикий закон о запрете усыновления детей американцами, принятый в ответ на "акт Магнитского", станет реальностью? А ведь это сюжет из разряда тех, что меняют характер нашей среды обитания до такой степени, что она вот-вот станет несовместима с элементарным человеческим достоинством.

Впрочем, в конце 2012 года не покидает ощущение, что примерно те же наблюдения, что и сейчас, могли бы с незначительными поправками относиться, например, к 1912 году. Авторитарная система, внутри которой осознают, что она уже почти непригодна для адекватных ответов на возникающие вызовы, пытается реформировать себя, в то же время всем нутром сопротивляясь изменениям.

Это сюжет о Мюнхаузене, пытающемся вытянуть себя из болота вместе с конем — только без хеппи-энда, с реалистической концовкой. 1912-й тоже был годом политической стагнации с элементами реакции на фоне относительной экономической стабильности. Ни 1914-й, ни 1917-й, ни тем более 1937-й еще не были различимы на горизонте. Что, однако, не помешало им наступить.

Сравнивая, надо, однако, помнить, что у страны, существовавшей в 1912-м, — и даже у той, что существовала в 1982-м, — было существенно больше вариантов будущего, чем у нас. История существенно набрала скорость. Начало XX века еще могло простить стране провал в развитии на несколько лет. Начало XXI его уже не простит: кто не успеет, тот опоздает навсегда.