Революционная киноопера "Отверженные"

Премьера кино

Вчера в прокат вышли "Отверженные" (Les Miserables), номинированные на восемь "Оскаров": киноверсия одного из самых кассовых мюзиклов, использующая самые чувствительные мотивы романа Виктора Гюго, осуществлена англичанином Томом Хупером, обладателем "Оскара" за байопик "Король говорит" (King`s Speech). С заикающимся английским королем режиссер Хупер, по мнению ЛИДИИ МАСЛОВОЙ, справился лучше, чем с поющими французскими гражданами.

В восприятии "Отверженных" как мюзикла все зависит от того, насколько вообще зритель считает нормальным, что герои повествования изъясняются исключительно с помощью пения: его любители, вероятно, смогут оценить повышенную искренность постановки, в которой актеры не просто открывают рот под фонограмму, а вживую поют прямо перед камерой. Такой подход усложняет задачу, стоящую перед исполнителями, которым приходится заниматься своими прямыми актерскими обязанностями и при этом петь, однако сочетать эти два ремесла не всем удается одинаково успешно. Хоровые музыкальные номера выглядят и звучат еще туда-сюда, как, например, открывающий картину эпизод с бурлаками, тянущими за канаты огромный корабль под энергичный мотивчик типа "Эх, дубинушка, ухнем!". Однако когда из бурлацкой толпы выкристаллизовывается главный герой и приступает к своей индивидуальной арии, некое коллективное музыкальное воодушевление, подобное тому, которое охватывает публику на рок-концертах, развеивается, и искусственность пения в диалоге начинает выглядеть немного комично, когда Хью Джекман и Рассел Кроу поют друг другу: "Меня зовут Жан Вальжаааан".— "А меня Жавер, не забудь".

В отличие от Джо Райта, принципиально сделавшего из "Анны Карениной" театрализованное шоу, Том Хупер как будто иногда стесняется оперности своего зрелища и из павильона с гигантским кораблем поскорее отправляет Жана Вальжана проветриться на натуру — свою следующую арию освободившийся каторжник исполняет на фоне гор, и здесь даже есть дальний план поднимающейся по склону крошечной фигурки. Пожалуй, стоит им как следует насладиться, потому что дальнейшие почти три часа фильма зритель будет лишен свежего воздуха, вынужденный наблюдать в основном крупные планы поющих людей. Среди них наиболее душераздирающее впечатление производит, конечно же, Энн Хэтэуэй в образе мученицы Фантины, готовой отдать все ради своей дочери Козетты, чьи угнетатели, супруги Тенардье (Саша Барон Коэн и Хелена Бонем Картер), вносят немного разнообразия в общую пафосную и скорбную атмосферу фильма, исполняя что-то вроде песни "Какое небо голубое, мы не сторонники разбоя" с цыганскими скрипичными обертонами. Апофеозом комизма в строгих и возвышенных "Отверженных" неожиданно становятся трактирные сценки, когда Тенардье разбавляет пиво собственной мочой в самом буквальном смысле, а потом вместе с женой пытается смолоть в мясорубке протез ноги, отобранный у одного из клиентов. Этот внезапный юмор производит несколько двойственное и неуместное впечатление в фильме, где все соревнуются, кто возьмет более трагическую и серьезную ноту. То Жан Вальжан поет Козетте: "Я буду тебе и отцом, и матерью", то Жавер, опасно прогуливаясь по краю крыши рядом с огромным каменным орлом и косясь на виднеющийся рядом в голубоватом лунном свете Нотр-Дам, обращает свои рулады к равнодушным звездам. Когда Рассел Кроу, поднатужившись, вытягивает последнюю ноту, камера торжественно поднимается снизу, от ног Жавера к кресту на вершине церкви, и этот операторский изыск остается одной из немногих в фильме сознательных попыток изобразить что-то похожее на кинематограф.

В драматургическом плане тоже предприняты кое-какие потуги: из интересных (хотя бы потенциально) человеческих коллизий можно упомянуть, что у выросшей в очаровательную блондинку Козетты (Аманда Сайфред), на которую положил глаз свободомыслящий Мариус Понмерси (Эдди Редмейн), появляется соперница-брюнетка Эпонина (Саманта Баркс), дочка трактирщиков Тенардье. Она, однако, оказывается хорошей, великодушной девушкой, не пошедшей в родителей, и сначала спасает Жана Вальжана и Козетту, предупредив их своим криком о том, что их разыскивают враги, а потом спасает и Мариуса на баррикадах, направив себе в грудь ружье с адресованной ему пулей. Эпизодическая Эпонина старательно размазывает свою порцию соплей, исполняя сначала чувствительную арию о том, что под дождем асфальт блестит как серебро, заканчивающуюся многократной мантрой "Я люблю его, я люблю его", а перед смертью успевает спеть еще и контрольную арию, опять же под дождем, и растрогавшийся Мариус тоже делается насквозь мокрым от дождя и слез. Такой мелодраматический прием ниже пояса, как убийство ребенка — Гавроша (Дэниел Хаттлстоун),— становится финальным аккордом "Отверженных", после которого в бравурном эпилоге мертвые воскресают и в едином антимонархическом порыве машут трехцветными флагами.

При всей примитивности киномюзикла "Отверженные" этому специфическому явлению не откажешь в некой внутренней логике: морализаторская эпопея Виктора Гюго, и сама по себе особой тонкостью не страдающая, в кинооперном изводе приобретает уже совершенно непоколебимую, незыблемую толщину коллективного монумента всем жалким "мизераблям" этого мира, за которых так переживал французский классик. Читая "Отверженных" сегодня, понимаешь, что постигшая их кинематографическая судьба каким-то образом была заложена в самом этом тяжеловесном произведении, написанном как будто без всякого вдохновения, а скорее из чувства долга, с сознанием важной писательской миссии, приковавшей писателя к столу и на читателя словно накладывающей метафизические оковы вымученного сострадания и гражданской ответственности вроде тех, от которых никак не может избавиться главный герой. И если снова поискать сравнения среди недавних попыток приспособить классическую литературу под нужды кинематографа — скажем, то, что Анну Каренину играет Кира Найтли, скорее забавное недоразумение, имеющее свою развлекательную ценность,— в том, что из "Отверженных" получилась громоздкая опера, наверное, заслуживающая уважения к культурному статусу и количеству затраченных усилий, но ничего не дающая ни уму ни сердцу или даже хотя бы ерническому чувству юмора, то чувствуется какая-то роковая предопределенность.

Когда поют клошары