Фотография: ИТАР-ТАСС

Нет слов. Хвалиться знакомством? Рассказывать о сложном характере, столь присущем гениям? Выставлять по ранжиру — мол, «величайший после Тарковского» (перед ним Герман всегда безоговорочно склонялся)? Сравнивать с другими? Сетовать «как же мы теперь»? Сбивчиво и торопливо подводить итог, характеризуя фильмы, о которых последние полвека спорили лучшие киноведы? Или просто сосчитать эти фильмы — благо хватит пальцев одной руки?

Порой казалось, что слов не хватает и ему. Как же всех раздражала речь героев в «Хрусталев, машину!». В некоторых сценах невозможно было разобрать, о чем бормочут люди на экране, — посланники другой, сталинской эпохи, каким-то невероятным чернокнижием перенесенные в конец 1990-х. В пустое время, не заслужившее такого фильма. Они говорили о своем, таком важном и сокровенном, что нам и не по чину было слушать. А Герман слышал. Гул XX века не умолкает в его картинах до сих пор. Дешифраторы не справляются.

Удивительно все сложилось. Отец Германа был видный литератор, лауреат Сталинской премии, сыну все дороги могли стать ковровыми дорожками, — но он использовал ресурс иначе: делал то, что нельзя. Других бы стерли в порошок, а его дружески журили, ласково укладывая очередной фильм на полку. Времена менялись, но, странное дело, Герман никогда — даже в статусе режиссера номер один — не совпадал с мейнстримом. Ни как художник, ни как мыслитель, ни как частное лицо. Красиво было бы назвать это осознанным выбором, но так ли? Провал «Хрусталева» в Каннах так оскорбил его, будто не было никакой предыстории, будто раньше его картины понимали, одобряли, ценили, как они того заслуживали. Нет, аутсайдерство было частью его натуры — неисправимой, ершистой, неудобной для окружающих. Неизлечимым, пожизненным, природным свойством.

Он же переживал, обижался: «Говорите, непонятно, что происходит в «Хрусталеве»? А я всю жизнь не могу понять, про что «Свой среди чужих»!

В последние годы он почти не смотрел кино других режиссеров, утверждал, что и фильмов сына не видел — не из высокомерия, а потому что ни с кем и ни с чем никогда не мог совпасть. Со своим обостренным чутьем прошлого он всегда был на шаг впереди — в будущем. В 1980-х годах «Мой друг Иван Лапшин» казался невнятным фильмом — сейчас в это невозможно поверить. Интересно, когда наступит время для «Хрусталева» — лет через двадцать?

Когда еще в прошлом столетии он начинал делать фильм по Стругацким — «Историю арканарской резни», все удивлялись. Реалист, даже натуралист, летописец советских коммуналок, подался на другую планету — в научную, прости господи, фантастику! Зачем? Кино про то, как приходят «серые», а потом становятся «черными»… Кто такие, почему? Сегодня, когда фильм практически завершен, вопросов уже не возникает: реальность позаботилась о полном соответствии: во власть пришли серые, которые за последний год резко почернели. Актуально до дрожи.

Был у него еще один гениальный замысел, который теперь осуществлять будет некому: экранизация толстовского «После бала». Сложный постановочный бал, на котором кружатся в вальсе все толстовские персонажи, от Андрея Болконского и Наташи Ростовой до Анны Карениной и Алексея Вронского. Потом выходят на улицу, распаренные, счастливые… А там убивают солдата. Шпицрутенами. «Братцы, помилосердствуйте!» Очевидно, привет из нашего завтрашнего дня, если уже не сегодняшнего.

В последние годы Герман часто говорил, как плохо себя чувствует, пророчил скорую смерть — и поверить в это было невозможно: казалось, он шутит, кокетничает, ворчит по привычке. Мало в ком было столько витальности, юмора, энергии, и все его фильмы были о преодолении смерти. Каким чудом удавалось выжить и дойти до Берлина Локоткову в «Проверке на дорогах»? Почему судьба, вырвав майора Лопатина в «Двадцати днях без войны» из рук любимой женщины, все-таки оставила его в живых? И позволила даже загадать желание, когда в нескольких шагах от него взорвалась немецкая бомба. Милиционер Лапшин и журналист Ханин — люди, как говорил сам режиссер, «из Красной книги», обреченные на вымирание, — выкарабкивались даже после страшного ранения, чтобы под звуки военного оркестрика уйти из кадра живыми. И генерал Кленский, которого Герман писал со своего отца, в «Хрусталеве» возвращался буквально с того света — и уезжал на грохочущем поезде в то самое, мутное, зыбкое будущее.

Казалось, Герман так долго не мог закончить «Историю арканарской резни», потому что все эти годы он заговаривал смерть, обманывал время, как рыцарь, играющий в шахматы с костлявой кумой в «Седьмой печати» (любимый фильм Германа). Но вышло иначе. Картина практически завершена, осталась перезапись — всего ничего. Однако чтобы фильм смог родиться, режиссер должен был умереть.

Обычно, когда кто-то уходит, вопросы «Чем я могу помочь?» звучат лицемерно и глупо. Но не в этом случае. Фильмам Германа всегда не хватало одного: зрителя. Одни вовсе были лишены аудитории, оказавшись на полке, другие выпускались ограниченно, а единственный фильм, вышедший после СССР, пришелся на пору летаргического проката и был мало кем увиден. Посмертная картина Германа выйдет уже скоро. И тогда каждый из нас сможет помочь: пойти и посмотреть.

После Германа