Блицинтервью

АНДРЕЙ ПЛАХОВ побеседовал с ОЛИВЬЕ АССАЯСОМ о его новой картине.

— Как была воспринята картина разными политическими силами во Франции? Похоже, левым она не слишком приглянулась? Например, идеологам журнала Les Cahiers du Cinema, в котором вы когда-то начинали...

— Я порвал с левыми французскими синефилами, которых представляет Les Cahiers du Cinema. Синефилы очень быстро становятся отмороженными академиками. Они не понимают, что в 1960-1970-е годы многие серьезные идеи были разработаны и пришли из кинематографа, а сегодня этого нет. Для меня теория — инструмент практики. Если теория теряет связь с практикой, она становится ходульной идеологией. У меня много общих интересов с Les Cahiers, я их читаю, уважаю, но их политику не разделяю.

— Почему в вашем фильме так много стереотипов, словно с рекламной картинки?

— Я хотел воссоздать артефакты культуры того времени. И использовал как бродячие анекдоты, так и личные вспышки памяти, чтобы воссоздать атмосферу, запах эпохи. История героя не имеет смысла без этого контекста. Все происходило еще до наступления эры глобальных коммуникаций, до интернета, а буржуазным каналам (телевидению) мы не доверяли. Представьте, в Париже было только два магазина пластинок, и мы хранили их, как драгоценности.

— Почему вы выбрали в качестве средства выражения кино?

— Я стал кинематографистом, потому что не смог справиться с одиночеством художника, каковым сначала намеревался стать. Кино дает возможность общаться с большой аудиторией.

— Считаете ли свой фильм политическим?

— Сегодня во Франции любое социальное высказывание о страданиях людей, их экономических проблемах становится политическим. Но я имел в виду не сегодняшнюю ситуацию, когда в основе всего — циркуляция денежных потоков, а другое состояние мира, когда политические идеи витали в воздухе времени. Это автобиографический фильм, и политика была частью моей душевной гимнастики. Мне хотелось также показать связь между марксизмом и тоталитаризмом — это, кстати, основная проблема французских синефилов.

— А снять что-то о протестных движениях наших дней не хотите?

— Еще не время. Я ездил на акцию "Оккупай Уолл-стрит", и это было так же эмоционально, как во времена моей молодости. Акция Pussy Riot смогла испугать одну из самых сильных властей в мире. Протест теперь гораздо более явно артикулирован. Но в то же время и мир, и даже движение протеста стали более прагматичны. Я привлек для фильма одну группу современных акционистов. И был поражен, как далеки они от истории социальных движений. Мы были гораздо образованнее в этом смысле, будучи наследниками 1968-го. В то время существовало три или четыре вида троцкизма, три вида маоизма: надо было быть не просто левым, но защищать свою версию, свою секту. В то время ты должен был быть частью коллектива, а к индивидуальному самовыражению относились подозрительно. Мы знали о спорах Маркса с Бакуниным, о гражданской войне в Испании, об отношениях России с Китаем. Мы считали себя частью революционного движения ХХ века не потому, что боготворили прошлое, а потому, что думали о будущем. Мы верили, что революция может реально произойти на нашем веку, и видели себя ее участниками. Сегодня эта связь, эта диалектика утрачена. Молодые верят только в одномоментную акцию, а не в мировую революцию.

— Считаете ли вы себя мейнстримовским или альтернативным режиссером?

— Я разделяю индустриальный мейнстрим и независимое кино. Но не хочу быть замкнутым в гетто андерграунда или чистого эксперимента. Кино — это редкая арт-форма, которая связана с жизнью общества. Я знаю, что мои фильмы смотрят в Париже и больших городах, но не в провинции. И все же у них есть публика. Я всегда восхищался Энди Уорхолом: помимо того что он был величайшим художником, он еще и нашел способ универсальной коммуникации.

— Присуща ли вам ностальгия — по временам мая, по временам Карлоса, которым вы посвятили свой предыдущий фильм?

— Нет, я не ностальгический тип. "Бонни и Клайд" — ностальгическая история, "Карлос" — нет. Делая его, я основывался на документах, которые стали доступны и дали возможность понять причины зарождения левого движения в атмосфере холодной войны, которых мы раньше не знали. Я начал работать над картиной, когда получил первую информацию от "Штази" и от венгерских спецслужб. А через год рассекретились ливийские архивы. Вскоре, когда уйдет этот жуткий Асад, рассекретятся и сирийские — тогда надо будет делать нового "Карлоса". Я снимал эту картину с холодной перспективы, без всякого романтизма арабских революций. Я показал темную сторону 1970-х годов в "Карлосе" и светлую — в "Что-то случилось".

— Почему вы переименовали фильм? Сначала он назывался "После мая".

— Фильм был придуман, написан и снят под этим старым названием. Но оно больше значит для французов, чем за границей. "Что-то в воздухе" — более говорящее название благодаря известной песне. Иногда фильм меняет свою судьбу, когда меняет название.

"Синефилы быстро становятся отмороженными академиками"