Ремесла на Кавказе. "Напиши, что мы не только теракты умеем"

Хорошо, что мы выехали рано. Мотаться по горам под полуденным свирепым июльским солнцем в авто без кондиционера — удовольствие еще то. К тому же дороги сейчас... Звонок на мобильный, коллега кричит в трубку: "Вы где? Целы? Почти добрались? А мы тут перед Леваши застряли, трасса перекрыта, в Гергебиле что-то стряслось".

Айшат. Фото: Руслан Алибеков

А мы — да. Почти добрались. Как подарок, легло перед глазами голубое с бирюзовым и синим полотно Ирганайского водохранилища — стало будто прохладнее. Из глубины, как руки, торчат ветви — сады тут были, ушли под воду. Сейчас еще немного, немножко совсем... Уф. Доехали. Унцукуль! Слово-то какое. Скажешь вслух — легкий металлический звон повисает в воздухе, словно ударили молоточком по мельхиоровым и серебряным пластинкам.

Напишешь — смотрится будто часть древнекобанского орнамента, а это вам не шутки, это страшно подумать, какая древность — ХII-IV вв. до нашей эры. Само унцукульское ремесло,"орнаментальная насечка металлом по дереву" — вот оно, оказывается, как называется — конечно, помоложе. Конец 18-го — начало 19-го, говорят ученые. Но меня больше интересует, почему именно тут, в Унцукуле, и нигде больше? Разве в других местах не растут кизил, абрикос, орех, древесина которых годится на трубки и трости с табакерками? Разве серебро и мельхиор не были известны жителям соседних сел? И главное — кому первому пришла в голову мысль разукрасить деревянную гладкую поверхность всеми этими "птичьими следами", "колодами", "мышиными хвостами" и прочими узорами?

Работают руками ловко. Фото: Руслан Алибеков

— Зачем так глубоко копаешь?

Нурмагомед Абдуллаев, в доме которого мы сидим, слегка хмурится. У стены большой плазменный телевизор, спортивный канал, темнокожий спортсмен несется по беговой дорожке, в руках у самого Нурмагомеда навороченный мобильник, он современный человек с высшим образованием. Работает в местной школе замдиректора по военно-патриотической работе, "патриот", как сам себя называет, он все знает об ОБЖ, про автономное выживание и куда прятаться в случаях техногенной катастрофы, а тут к нему пристают с расспросами о заурядных событиях черт знает какой давности.

— Говорят, лет 200 назад скачки были тут на третий день Уразы и парень один, наездник, пришел с кнутом, а на нем были насечки. Ну, всем понравилось, захотели себе такое. И началось... Слушай, я точно не знаю, напишешь — люди смеяться станут, скажут — вот наврал ты, Нурмагомед. Ты лучше об ее отце напиши, — Нурмагомед кивает в сторону жены Разият. Имя ее, по словам мужа, переводится с арабского как "веселая", "довольная", но выглядит Разият скорее усталой. Машет рукой — надоели уже журналисты. Отец Разият Идрис Абдуллаев был генеральным директором здешней фабрики, пока в 90-х все не развалилось. Сына брал с собой на работу, а дочь учил дома — тогда не принято было девочек к "мужскому делу" подпускать.

— Тесть никогда не разрешал никому весь процесс снимать! Как почему? Чтоб чужие наши секреты не узнали. А в 78-м его в саму Москву вызывали, реставрировать чернильный прибор, который горцы Ленину подарили. Ну, он поехал, сделал все как надо. А деньги не стал брать.

Полено превращается в вазу. Фото: Руслан Алибеков

— Из уважения к мастерам, которые прибор делали?

— Наверное, к Ленину.

— Я бы Ленину ничего дарить не стал, — это уже Джафар, племянник Нурмагомеда. Он улыбчив, разговорчив, белая рубашка с короткими рукавами, несмотря на жару, выглядит свежайшей. "Пива вы здесь не найдете, — говорит Джафар, — магазин один сожгли, слух пошел, что из-за спиртного, теперь никто не торгует. И сигареты только в одном магазинчике, там, повыше".

— А почему? В селе мало курящих?

— Да нет... Не понимаешь, что ли?

Письменный набор и кинжал. Фото: Руслан Алибеков

Странно, я читала, что Унцукуль был знаменит своими корешковыми трубками. Участник Кавказской войны Костенецкий писал, что тут лучшие трубочные мастера на Кавказе, встречали, мол, толпами, предлагали купить трубки и такие, и разэтакие. Казалось бы, отношение к курильщикам и к самому табаку должно быть иным. Более лояльным.

Джафар вдруг замолкает, прислушивается и, кивком указав в сторону горы, прикрывающей Унцукуль с тыла, говорит добродушно: "Перестрелка". А я-то принимала эти дальние приглушенные звуки за мирный перестук молоточков. Мне так нравилась мысль, что в каждом доме этого тихого зеленого села сидят седоусые мастера и вбивают серебряную проволоку в бок кувшина, или тарелки, или...

Коньячный набор.

— А что у вас сейчас в ходу, что котируется?

Нурмагомед грустнеет:

— Все, за что платят. Тема монументализма приветствуется. Ну, смотри, коньячный набор, ваза, тарелка для фруктов — это нормально. Но зачем двухметровый стол огромный, шкаф, герб делать? Завтра еще унитаз закажут! Я бы за Царь-пушку сувенирную, с ядрами — а у нас и такое заказывают — не взялся. Есть такая вещь, — Нурмагомед смотрит поверх очков и берет паузу, как профессиональный актер, — эстетика!

Он вообще выглядит и говорит очень солидно, будто все время помнит о возможных техногенных катастрофах и правилах спасения при них. И только когда думает, что его никто не видит, совершенно по-детски трогает кончиком языка верхнюю губу. Такая гримаска, напоминающая, что когда-то этот мужчина был мальчишкой, наверняка появляется на его лице и когда он работает, обтачивает на станке заготовку для вазы или тарелки. Впрочем, этого мы не узнаем. Показать нам мастерскую Нурмагомед не может, мы не вовремя, в доме ремонт. И Разият тоже некогда демонстрировать нам все тонкости насечки. А возможно, вспомнилась папина наука — не показывать чужим технологию, не выдавать секреты. Впрочем, рядом живет другая семья. У них ремонта нет, занимаются они тем же ремеслом, и Нурмагомед с легким сердцем отправляет нас к соседу, напутствуя.

— Напиши, что мы не только теракты умеем!

Столик и пандур (музыкальный инструмент). Фото: Руслан Алибеков

Они умеют не только теракты, это точно. Густой сладкий запах персиков окутывает нас, как только мы переступаем порог дома Ахмедовых. Главу семейства тоже зовут Нурмагомед, жену его — Айшат. Семья делает заготовки на зиму, под лестницей, ведущей на второй этаж, стоят банки с персиковым компотом. Айшат — в платье с "турецкими огурцами", в косынке с теми же "огурцами" — кивает на свой рабочий столик: "Чем соленья, варенья — я это больше люблю!". Очень ее понимаю. Когда ты сидишь за рабочим столом — домашние не пристают к тебе с разными глупостями типа хозяйственных забот. Правда, на моем столе компьютер и блокноты, а тут... В трех выдвижных ящичках — огромное количество щипчиков, резцов, железяк и разных специальных инструментов, имя которых я не знаю. Даже электросверло есть, и еще воск в маленькой баночке, чтобы проволока легче входила в древесину.

Поверхность стола затянута чуть провисшим черным дерматином, под ним, кажется, проложено что-то мягкое, иначе можно было бы с ума сойти от бесконечного стука молоточка. Айшат не носит колец, ее пальцы погрыз артрит — профессиональная болезнь, как она говорит. На правой ладони мозоль.

— Я когда в больницу пришла, доктор удивился, где работаете, спрашивает. А я вот где работаю!

Айшат берет заготовку вазы, шило и демонстрирует, как появляются такие мозоли. Шило и 34 года работы — вот рецепт. Дерево мягких пород, но это все же дерево, чтобы проделать в нем углубление, надо налегать всем телом.

— Попробуешь?

— Рискни, рискни, — подначивает Русик, фотограф.

Рискую. Со стороны все очень просто. Сажусь, надеваю на большой палец левой руки кольцо проволоки, той же рукой беру заготовку, а правой — странную штуку, похожую на помесь ножниц и плоскогубцев — ею и держат проволоку, и откусывают нужный кусок. Присутствующие застывают, предвкушая мой позор. Долго ждать не приходится. У меня не получается элементарное — удержать проволоку этим пыточным инструментом. Кое-как умудряюсь запихнуть ее в нужное место, откусываю и гордо забиваю молоточком. Думаю — будет в этой вазе и моя лепта. Айшат смотрит на меня с жалостью и тут же извлекает мою бедную кривенькую загогулину, как неумело вбитый гвоздь. Все страшно веселятся.

Больше на "попробуешь?" я не ведусь.

Да мне бы и не позволили, наверное. В мастерской — это уже вотчина Нурмагомеда — да еще за токарным станком я бы точно оттяпала себе пальцы. А Нурмагомед — ничего. На наших глазах за 4-5 минут небольшое поленце превращается в вазочку сантиметров 15 высотой. С самой простой насечкой она будет стоить от 300 до 500 рублей. Стружки из-под резца летят во все стороны, горкой ложатся у станка, запутываются у меня в волосах, а руки Нурмагомеда покрыты ими до локтей, будто вырос на них внезапно густой мех цвета перезревшего абрикоса или присел передохнуть рой экзотических насекомых.

Люлька с насечкой. Фото: Руслан Алибеков

— А вон люлька, я на ней насечку делала, когда Патимат, нашу старшую дочь, носила, — Айшат показывает куда-то вверх, на антресоли. Нурмагомед лезет доставать, неудачно ставит ногу и, охнув, плюхается прямо на лежащие у стены заготовки. Стараюсь не засмеяться. Все же — традиционная горская семья с ее культом мужчины, авторитетом отца. Но смеется во весь голос Айшат, смеется сынишка Магомедсалам и сам Нурмагомед — тоже смеется, не выпуская из рук хрупкую старую люльку с потускневшей насечкой. Первый раз вижу, чтобы дагестанский мужчина, попав в неловкую ситуацию, не заявил, что во всем виновата жена. Дочь Патимат заглядывает в открытые двери мастерской и, улыбнувшись родителям, уходит по своим компото-персиковым делам.

У 13-летнего Магомедсалама тоже есть свои обязанности.

— Ее зовут Рузайка. Ну, в пятницу купили, в рузман.

Рузайка — иностранка. Из Германии. С прочими товарками-коровами по скалам не скачет, как и положено аристократке, сидит дома, Раз в неделю ее моют, не удивлюсь, если с шампунем. И всех интересов у фрау Рузайки — еда и чесание. Железным скребком Магомедсалам чешет Рузайке шею, и та по-собачьи, вытянув навстречу морду, сладострастно прикрывает глаза.

Немецкую корову тут уважают. Фото: Руслан Алибеков

— А однажды мне заказали слона.

— Кого?

— Слона! Для какого-то индийского предпринимателя. И бильярдный стол еще. Эти пузатые люди — олигархи, странные бывают. Один сказал — такую дверь больше не делай, хочу, чтобы была только у меня!

Нурмагомед берет бутылку из-под "Спрайта" (там лак), поливает трость. Несколько других уже висят у нас над головами, обсыхают. Они похожи на палочки чурчхеллы. И лак пахнет приятно, чем-то съедобным. Вот так каждую полить, обсушить часов 7-8, потом то же самое еще раз 10, и, считай, вещь готова. Теперь остается только найти покупателя.

— Хачалаев Магомед — знаток был. Привозили к нему здоровые такие сумки, как у челноков, он говорил — все доставай! Разложит на полу вазы, сабли, трости, тарелки, ходит кругами, смотрит, а потом говорит — все беру! И платил хорошо. Жаль, убили... Сейчас труднее стало. Но я не жалуюсь. 2 дома построил, детей обуваю, одеваю, семью кормлю.

— Поранились? — я спрашиваю про круглый синяк на лбу у Нурмагомеда. Мне теперь кажется, что его ремесло — страшно травматичная штука.

— Неее, это кровь пускали, давление у меня что-то, мусульманские такие... вроде банки, да? Хиджама называется.

Нурмагомед поправляет белую ажурную шапочку, синяка с надрезом посередине больше не видно, и мне становится спокойнее.

— А у вас дома есть ваши работы? Не те, что на продажу, а которые для себя оставили. Вон, в углу столик на гнутых ножках — вы ж на него деньги потратили, а могли сами в сто тыщ раз красивее сделать. Или вазу...

— А мы любим, чтоб хрусталь, чтоб такое, чего у нас нету, что сами не умеем.

Айшат опять смеется, Нурмагомед улыбается. Я бы не удивилась, если б узнала, что в этой семье общаются между собой без слов, посредством смеха, улыбок, запахов лака и персиков, секретных переговоров молоточка и токарного станка.

Тонкая работа, да. Фото: Руслан Алибеков

Мы уезжаем, не зная, что там, в Гергебиле, открыта уже трасса или нет. Старушка с синей табуреткой вынуждена посторониться, пропуская нас, и сердито машет рукой. Две другие сидят у стены под надписью "Ремонт холодильников". Рядом с домами, среди которых нет уже ни одного с традиционной горской плоской крышей — отказались, трудно утрамбовывать, легче надстроить чердак — стоят на вечном приколе проржавевшие ГАЗики, РАФики и легковушки.

Старики и молодые парни — многие в мусульманских шапочках — расселись на лавочке возле главной площади, похоже, только что вышли из мечети.

Последнее, что мы видим, покидая Унцукуль, — памятник революционеру Махачу Дахадаеву. Солнце отражается от его свежевыкрашенного бронзовкой лица, слепит глаза. Вдали опять какие-то ритмичные звуки. Автоматная очередь? Нет, прошу, пусть это будет перестук молоточков. Пусть всегда это будет только перестук молоточков, вбивающих серебро в орех, грушу или кизил, венчающих металл и дерево.

Стекло в машине опущено, ветер бьет в лицо, ерошит челку, и мне на колени вдруг падает стружка цвета перезревшего абрикоса.