Запрет на омуль. На восстановление запасов рыбы нужно не менее 10 лет
Запрет на промышленный вылов омуля на Байкале действует уже больше года, он был введен 1 октября 2017 года, когда вступили в силу поправки в правила рыболовства в бассейне озера и питающих его рек. С тех пор растет поток новостей о многочисленных случаях арестов продавцов омуля или браконьеров. Не утихают споры и о том, нужно ли было вообще вводить мораторий, который ударил по рыбакам и поселкам. Старший научный сотрудник байкальского филиала ФГБНУ «Госрыбцентр» Андрей Базов о причинах снижения популяции омуля, социальных последствиях запрета на ловлю и малой эффективности искусственного разведения.
— Запреты на промышленный лов омуля вводились и раньше. Как и зачем это делалось?
— Да, с 1969 по 1975 годы на Байкале действовал «мертвый» мораторий на лов омуля. Был тогда только небольшой спецлимит для малочисленных народов (эвенков). Затем с 1976 по 1981 годы был так называемый «научный лов», во время которого, под наблюдением ученых, разрабатывался режим так называемого лимитированного промышленного лова. После проведения научной разведки, с 1982 года, был открыт сначала экспериментальный, а затем и промышленный (с 1987 года), но лимитированный лов этой рыбы. Наука определила допустимые уловы, не подрывающие запасов омуля. И в период 1982—2003 годов промысловые уловы омуля можно считать стабильными. При средней величине 2,2 тыс. тонн они колебались от 1,8 до 2,7 тыс. тонн. В этот период промысел базировался на относительном постоянстве общей биомассы омуля (20,5 — 26,4 тыс. тонн), соответствующей экологическим условиям, сложившимся в Байкале.
— Но что-то пошло не так, раз пришлось снова вводить мораторий?
— Дело в том, что во втором десятилетии 2000-х годов запасы омуля стали резко снижаться. Они, правда, снижались и раньше — численность нерестового стада омуля реки Селенги упала, например, не менее чем в 10 раз с начала ведения промысла, то есть с начала XIX века. Но и в других нерестовых реках численность производителей снизилась кратно.
Это сказывалось на объемах промысловых уловов — они тоже снижались. Например, в целом по Байкалу в 1924—1968 годы (дозапретный период) уловы были 4,1 тыс. тонн. В годы лимитированного лова они сократились практически вдвое. А в Селенгинском промысловом районе — с 2000 тонн (дозапретный период) до 500 тонн (лимитированный лов). То есть еще сильнее.
Но, возвращаясь к последнему 10-летию. Сократились и запасы, причем радикально — с 26 тыс. тонн до 10 тыс. тонн. Всему этому есть причины. Первая — резко возросшее примерно в 2007—2008 годы браконьерство, особенно на путях нерестовых миграций в реках. По нашим оценкам, объемы такого лова выросли с 60% до 90% от общего. То есть 60% популяция еще выдерживала, а 90% уже нет. В открытом Байкале незаконный вылов тоже увеличился, но там он не так критичен, нежели вылов производителей в реках на нерестилищах. А это в основном — в Бурятии.
Вторая причина — затянувшийся маловодный период в бассейне Байкала, снижение уровня воды и в питающих его реках и в самом озере, что сильно влияет на выживаемость молоди, причем не только омуля. Какая из причин нанесла больший вред — сказать трудно, полагаю, что они равнозначны.
И это я не говорю про сбросы недостаточно очищенных вод в нерестовые реки, а также про добычу песчано-гравийных материалов в нерестовых реках… Вообще, если ранжировать проблемы — то сначала я бы поставил браконьеров, потом загрязнение, а затем затянувшееся маловодье. Получается, они еще и наложились друг на друга. Хотя работу Иркутской ГЭС более — менее отрегулировали. Но когда воды мало, тут регулируй — не регулируй, воды от этого больше не станет. Интересы энергетиков и коммунальщиков все равно на первом месте. Все это и привело к необходимости введения нового запрета на лов омуля.
— На ваш взгляд, точка невозврата уже пройдена или все эти проблемы еще можно решить?
— Конечно, не пройдена. Омуля в Байкале еще достаточно для восстановления запасов. Если его не трогать, то через 10 лет этой рыбы вообще будет через край — при условии, конечно, что закончится и маловодье в бассейне озера. Но не трогать — это невозможно. За всю историю рыболовства на Байкале никому не удавалось справиться с браконьерством. И никому не удастся. Думаю, в реальности можно только сократить незаконный лов хотя бы наполовину…
Точка невозврата существует для селенгинского омуля. Если, например, в Монголии построят ГЭС на притоках Селенги, да хотя бы одну из планируемых станций — селенгинская популяция больше никогда не станет многочисленной. Монголия уже сейчас создает нам еще одну опасность. Там бурный рост экономики, особенно добывающих горнорудных отраслей, как следствие, идет загрязнение воды. И вся она притекает к нам…
— Прошло чуть больше года с введения нового запрета. По вашим ощущениям, что-то уже изменилось?
— О результатах запрета говорить еще рано. Надо, чтобы прошло хотя бы несколько лет… Тут дело даже не в самом запрете. Лов омуля во время нерестовой миграции и так всегда и во все времена был под мораторием. Дело — в его строгом выполнении. Какие-то позитивные сдвиги наметились: например, скупочные пункты прикрыли, которые держали цену. Рыба подешевела на местном рынке. Но спрос у местного населения на омуля традиционно очень большой. Запрет поможет, только если удастся сократить браконьерство и именно в нерестовых реках. Но сейчас пошел второй год запрета, а икру и омуля свободно можно купить и в Улан-Удэ, и в Иркутске, да и в других городах. Спрос, предложение и коррупцию пока никто не отменял.
Конечно, запрет — это проблема и социальная, и политическая, рыбодобывающие и рыбообрабатывающие предприятия разоряются, это все люди и их работа. Причем все понимают, что если все оставить, как есть, и продолжать ловить, то рыбы будет еще меньше. Но люди готовы оттягивать конец как можно дольше, понимая, что он будет, но когда-нибудь потом… А жить хочется здесь и сейчас. Ясно, что и местные власти, как могут, сопротивляются запрету — избиратели ведь недовольны. Научные обоснования, разъяснения, факты и цифры — это все не для местного населения.
Рыбохозяйственная наука на Байкале обосновала необходимость моратория, и наукой сейчас недовольны. Но, что характерно, если бы все осталось, как есть, и омуля стало бы тогда совсем мало, и тогда сказали бы, что виноваты во всем ученые…
— В своей книге «Селенгинская популяция байкальского омуля: прошлое, настоящее, будущее» вы писали, что «прогноз на будущее для омуля весьма неутешителен, предпосылок для увеличения его численности не предугадывается». Все пропало окончательно?
— Личинок омуля скатывается в Байкал с каждым годом все меньше. Поэтому худшие времена еще впереди. В случае надлежащего выполнения запрета, а также окончания засушливого периода (есть предпосылки, что он заканчивается), такие малорыбные времена не будут продолжительными, и тогда начнется восстановление запасов. Но на все это нужно не менее 10 лет, а скорее, даже больше. Точный прогноз тут никто не сможет дать.
— А искусственное разведение тоже нельзя считать панацеей?
— Ни в коем случае нельзя. Биотехнология воспроизводства омуля на Селенгинском заводе отработана не до конца. Эффективность воспроизводства на заводе ниже, чем в реке. Замена естественного воспроизводства заводским в то время, когда омуль прекрасно размножается сам — это вообще, мягко говоря, порочная перспектива.