За последние 10 лет популярность слова «провокация» в российских медиа и у первых лиц страны выросла больше чем в 10 раз – с его помощью они объясняют недружественные, с их точки зрения, политике Кремля действия в мире и ответную российскую реакцию. Это не новое слово в отечественной политической риторике и пропаганде, и, как и прежде, отсылки к провокациям призваны сплотить граждан вокруг власти – но так это уже не работает.

Читать на vedomosti.ru

В 2008 г. «провокация» упоминалась в 35 604 сообщениях российских СМИ (федеральная и региональная пресса, информагентства, новости на телевидении, радио, онлайн-медиа), подсчитала компания «Медиалогия» для «Ведомостей». Десять лет спустя, в 2018 г., частота использования слова «провокация» увеличилась на порядок, до 411 028 сообщений.

«Медиалогия» проследила динамику частотности употребления слова по своему внутреннему рубрикатору статей – рост произошел везде. В рубриках «криминал» и «право» она выросла в 4,5 раза, «культура/искусство» – в 5,3 раза, «спорт» – в 10 раз. Но наибольший рост пришелся на разделы «международные отношения» и «политика» – в 9,6 раза (с 14 219 до 137 850 сообщений) и 11 раз (с 20 848 до 227 877) соответственно. Важная оговорка: алгоритм рубрикации «Медиалогии» относит статьи к тому или иному разделу автоматически, одна статья может попадать в несколько рубрик, например в «политику» и «международные отношения» или в «политику» и «спорт». Это отчасти объясняет рост во всех разделах. Но дело не только в этом, но и в содержании статей: политическая объяснительная модель причин и следствий укрепилась в других областях знаний – «политикой» стало все.

Правда, в 2019 г. 10-летний тренд на рост прервался – в первом полугодии произошел спад на 27% (до 144 008 сообщений) к тому же периоду годом ранее: скорее всего, сказалась переориентация Кремля и создаваемой им повестки на социальные проблемы внутри страны.

Провокацией в российской политической риторике и медиа называются самые разные события: не только протесты в Грузии, отравление Скрипалей, конфликт в Керченском проливе, высылка российских дипломатов из Молдавии, но и столкновения российских и польских футбольных болельщиков в Варшаве или фильм сатирика Армандо Ианнуччи «Смерть Сталина». Тон задают первые лица страны, российские власти в целом, официальные представители госорганов и комментаторы разного калибра. Например, на cайте МИДа в разделе «Сообщения пресс-службы», где размещаются только официальные комментарии и заявления, слово «провокация» с начала 2008 г. по июль 2019 г. встречается 623 раза. На сайте президента за это же время – 124 раза, причем до 2016 г. в публичных выступлениях российских президентов слово «провокация» практически не использовалось.

От Аристотеля до Сергея Лаврова

Что такое провокация? В политической риторике за провокацией в общем стоит идея побуждения или подстрекательства к изменению статус-кво. Коннотация не всегда и не обязательно негативная. Аристотель в «Никомаховой этике» под провокацией имеет в виду побуждение дружелюбной аудитории к пониманию того, как принимаются здравые политические решения, отмечает профессор американского Wayne State University Аарон Мартин в диссертации 2014 г. Provocation In The Political Teories Of Plato, Rousseau And Nietzsche. Но акт провокации может означать и совершенно иное: вызов, цель которого – ответ, равносильный объявлению войны. Классический пример – в «Истории Пелопоннесской войны», где Фукидид пишет, что афиняне не пошли бы войной на пелопонессцев, если бы их не обидели, дословно, непристойным и из ряда вон выходящим, несправедливым образом, проявив надменность и преступив меру и волю богов.

В международном праве с понятием провокация ассоциируется представление, что, ссылаясь на нее, агрессор объясняет свои действия по отношению к жертве. Допустим, провокация была (хотя ее могут лишь приписывать жертве), агрессор на нее поддался и совершил преступление. Однако ссылка на провокацию в стратегии защиты ответственности с преступника не снимает. Напротив, он признает себя виновным, однако настаивает, чтобы суд распределил ответственность за свершившееся между жертвой и агрессором, тем самым требуя переквалифицировать свои действия как меньшее преступление, поясняет социолог Виктор Вахштайн. Провокация – это всегда риторика объяснения потери самоконтроля. То есть агрессор признает, что совершил что-то плохое и наказуемое, но требует смягчения правовой оценки, потому что потерял контроль над собой и своими действиями.

В каких ситуациях Путин или Лавров говорят о провокации? Во-первых, это слово используется в объяснениях, что против нас действуют какие-то силы, вынуждая нас к совершению каких-то действий, а мы не поддаемся. Во-вторых, в объяснениях, что мы определенным образом себя повели, но мы не виноваты, ответственность несет провоцирующая сторона. Итого это слово может быть использовано для объяснения как действия, так и бездействия.

Идея провокации интересна госпропагандистам как раз тем, что рассматривается как этакая политическая индульгенция, отмечает социолог Лев Гудков. Мол, мы всегда жертвы, пассивная сторона, это на нас напали, а мы вынуждены отвечать. Это механизм предания себе особых добродетелей, качеств – и одновременно отказ в них другим. Тем самым из соединения событийных фактов и установочного эпитета, интерпретирующего реальность, строится и воспроизводится интерпретация действительности в пропагандистских рамках, что широко использовалось в советское время.

Эти свойства провокации отчетливо проявились во время конфликта в Керченском проливе в 2018 г. Обстрел российским пограничным судном украинских катеров и пленение экипажа были маркированы Путиным как провокация, организованная украинскими властями. Российские пограничники, получается, открыли огонь, так как украинцы провоцировали их на это. Но в строго правовом смысле такие заявления могут рассматриваться и как признание Россией нарушения неких правил, однако вынужденно, не по своей инициативе – будто бы российские пограничники не смогли совладать с собой и повели себя избыточно агрессивно. То есть «плохие люди» хотели спровоцировать «хороших парней» на неправильное и неодобряемое поведение, и то, что те все-таки поддались на провокацию, их действия не извиняет. Но в пропагандистской логике все наоборот – извиняет полностью.

Архаичный концепт

«Провокация» сегодня стала универсальным объяснением ситуаций, когда по сути сказать фактически нечего, но что-то сказать все же надо, отмечает политолог Алексей Макаркин. Опознали, допустим, отравителей в Солсбери – говорить, что их там не было, невозможно, но и сказать, что они все сделали правильно, тоже нельзя. Когда аргументов нет, в ход и идет слово «провокация» – главное, иронизирует Макаркин, на нем и остановиться и дальше не говорить уже ничего. Допинговая история? Провокация, точка. Дело Скрипалей? Провокация, точка. Вмешательство в выборы в США – провокация, точка. А какая это провокация, в чем она заключается, с чем конкретно связана – пусть разбираются дальше те, кто желает (а разбираясь, они льют воду на мельницу провокаторов).

Пропагандист, определяя ситуацию как провокацию, ориентируется на разделение – мы (хорошие) и они (плохие). Очевидно, что таким образом пропагандисты стремятся обеспечить консолидацию вокруг хороших «нас», их защиту в логике «даже если моя страна не права, это моя страна», рассуждает Макаркин, поскольку цель провокации – в целом ослабление своей страны. А быть с плохими «ними», причисленным к соучастникам провокации, психологически дискомфортно.

В российской политической риторике термин «провокация» распространяется еще до революции, когда им пользовались и власти, и оппозиция. Охранители под ней подразумевали подталкивание революционеров к совершению противозаконных действий, поясняет Макаркин. Революционеры понимали провокацию широко: провокатором для них был любой агент режима в их рядах, который информировал власти. После победы большевиков их трактовка утвердилась: за словами «провокация» и «провокатор» закрепилась негативная коннотация. Когда внутренних провокаторов в советской России посадили, отправили в ссылки, расстреляли, то словом «провокация» стали называть фактически любые, не обязательно неприглядные, действия западных, «буржуазных» стран в отношении советских граждан или интересов. Так СССР в 1939 г. напал на Финляндию, обосновывая это «наглой провокацией финляндской военщины» (сообщение ТАСС). После Второй мировой войны, в период противостояния спецслужб, провокацией назывались любые действия против советских разведчиков за границей.

Россия сейчас позиционирует себя как жертва, защищается от «провокаций», это часть общей идеи осажденной крепости, отмечает Макаркин. Пропагандисты пытаются реанимировать риторику холодной войны – для внутреннего пользования. То, что «провокации» заполонили медиа, указывает на массовость типичного приема психологической обработки населения, попытки манипуляции общественным мнением.

Но стремление пропагандистов реанимировать ретро-стилистику из своего детства в желании консолидировать электорат уже не работает – по крайней мере в прежних масштабах и с отдачей, потому что термин «провокация» используется в провластной риторике тогда, когда и так уже все консолидированы, считает Вахштайн: теперь это просто объяснение «для своих» в привычной логике, что произошло. Для консолидации нужно как минимум всеобщее доверие говорящему, но крымская эйфория прошла, доверие к власти и телевидению, официозу в целом падает, особенно среди молодых и более образованных людей. Стилистически пропаганда про «провокации» для них – это отталкивающая пародия на советскую архаику. Кремль пытается вернуть старые методы, применявшиеся при большом глобальном противостоянии, но воссоздать его сейчас невозможно, считает Макаркин: идеология сверхдержавы, объединявшей с СССР людей доброй воли, ушла, ресурсы России и СССР несопоставимы. Да и сама идея глобального противостояния для россиян сильно померкла – до глобальных ли конфликтов, когда свалки у дома коптят.

Как все вокруг стало провокацией