Что делать, если на близкого завели уголовное дело? К кому обратиться за помощью и как сохранять спокойствие?
Советы родственников фигурантов «болотного дела»
В России продолжается «московское дело», то есть уголовное преследование участников московских митингов лета 2019 года. Предыдущий большой политический процесс — «болотное дело» — случился несколько лет назад: после акции протеста «Марш миллионов», прошедшей 6 мая 2012-го на Болотной площади, его фигурантами стали больше 30 человек. «Медуза» поговорила с близкими «болотников» и попросила их посоветовать, что делать, если на близкого завели уголовное дело, к кому обратиться за помощью и как в этих обстоятельствах не сойти с ума.
Татьяна Барабанова
Мать Андрея Барабанова, задержанного в мае 2012 года. Приговорен к трем годам и семи месяцам колонии общего режима, вышел на свободу в декабре 2015 года
Я даже не знала, что сын ходил куда-то и что что-то случилось [на митинге]. Все было неожиданно. Ворвалось 15 человек полицейских в нашу квартиру, положили его на пол, все в масках — жуткая картина. Его увезли босиком среди ночи. Потом уже проводили в квартире обыски. Было ужасно: как злостного преступника схватили. Долго искали что-то, а что — непонятно.
Я пыталась поймать такси и ехать сразу за ними, но поняла, что меня никто туда не пустит в два-четыре часа ночи. Утром уже собралась, взяла обувь [для сына], а потом поехала на Петровку [где находится главное управление МВД Москвы]. А потом на работу поехала (Татьяна Барабанова — бухгалтер в одной из московских гостиниц — прим. «Медузы»). На работе люди ничего не понимали, наоборот [говорили]: «Так ему и надо». Я столкнулась с этим отношением, пока люди хорошие не попались. Потом уже был «Комитет 6 мая», где нас поддерживали, а на работе — никакой поддержки совершенно. С некоторыми я даже перестала здороваться. Как-то просила подписать незначительную петицию в фейсбуке, а на работе отказались, испугались.
В основном нам помогал «Комитет 6 мая». Появились защитники, которые очень помогали, постоянно ездили и делали передачи, хотя сын сидел очень далеко (колония, в которой сидел Андрей Барабанов, — в Рязанской области — прим. «Медузы»). Люди приходили на все судебные слушания, поддерживали и морально, и деньгами.
Можно сказать — не было бы счастья, да несчастье помогло. Я познакомилась с очень хорошими людьми, с которыми до сих пор вижусь. Самое важное, что есть хорошие люди, которые всегда помогут. Поэтому не надо отчаиваться и нужно сопротивляться до конца, как бы ни было плохо. Если не будем сопротивляться — будет еще хуже.
В то время у меня мама умерла еще, и это очень подействовало. Было очень плохо в одно время, потом вроде ничего — привыкаешь ко всему. Сына продержали под стражей три с половиной года. Мы ждали худшего, потому что ходили слухи, что могут посадить на 10 лет. Но они все долго засиделись в СИЗО перед решениями. Было очень здорово, когда освободили сына. Его поехало встречать много людей. Тогда каждый раз, когда кого-то освобождали, приезжала большая компания друзей и сочувствующих.
Я всегда поддерживала ребенка и его взгляды. И сейчас поддерживаю молодежь, которая оказывает сопротивление. Потому что с каждым годом понимаешь, что так жить нельзя. Сама три раза этим летом ходила на акции: страшно за молодежь. Андрей сейчас в Праге, и он тоже переживает. Мы встречаемся, я туда езжу, он сюда, и у нас одинаковые взгляды на положение.
Евгения Тарасова
Жена Леонида Ковязина, который был задержан в сентябре 2012 года и амнистирован в декабре 2013-го до приговора суда
Когда Леонида задержали, мы не жили вместе. Но для меня и всех, кто входил в «Драматическую лабораторию», это все было очень неожиданно. В тот день у нас должна была быть репетиция спектакля. Я читала, что людей сажают по «Болотке», и спросила у Лени: «У тебя все в порядке?» Он сказал: «Да». Мы жили в Кирове, провинциальный город, а Леня вообще жил в поселке [Костино Кировской области]. И казалось, что туда даже не доберутся. Но приехали, добрались и забрали. Тогда Леня первый раз летел на самолете в Москву.
Дома все перевернули, был обыск, искали, как я понимаю, материалы, которые он снимал [как журналист на видеокамеру для издания «Вятский наблюдатель»], пришли на работу, там тоже искали, но ничего не нашли. Мы тогда еще не были женаты, поженились мы в тюрьме [СИЗО, в котором сидел Леонид Ковязин].
Мы были достаточно молодые, только окончили университет. И мне казалось, что такого быть не может, что сейчас вот штраф заплатим и отпустят — он же ничего плохого не сделал. А когда мы осознали, что это не так, то погрузились в депрессию.
Было страшно. Вот твой человек, с которым ты работаешь, учишься, любишь, совершенно явно никакой не преступник, мухи не обидит и всем помогает. А за ним приходят. Ты понимаешь, что можешь быть на его месте и эта история касается каждого. Учтите, что мы учились на таких факультетах, как культурология, история — там прививается любовь к Родине. И ты думаешь: «Что за бред?»
Я вышла замуж за Леню, когда он сидел в СИЗО, потому что у меня была практическая цель. Я Леню давно не видела и очень волновалась за него. Если бы мы были в официальном браке, это бы давало возможность свиданий. Мама Лени живет далеко, еще была больная бабушка. Маме было сложно ездить к Лене, я подумала, что я бы имела такую возможность и ему было бы легче. Он просидел больше полугода один совершенно, не чувствуя поддержки. И мы приняли обоюдное решение, что женитьба будет для нас внутренним выходом.
Я старалась не распространяться, но это [информация о свадьбе] просочилось. Когда мы поехали на роспись [то есть заключать брак], меня поразило количество людей, которые приехали поддержать. Было много журналистов. И было очень сложно пройти в СИЗО. Охрана испугалась. Нас расписали за три минуты и дали свидание на полчаса через клетку. Все были в панике, что он сбежит: так много людей у них еще не было.
Первое, что мы решили сделать, это собрать денег. И это было самое правильное решение. Потом уже, когда я вошла в процесс, стало понятно: деньги правда нужны на передачи, на делопроизводство бумаг в процессе.
Когда Леню отпустили, мы играли спектакли в «Драматической лаборатории» — сами собирали деньги для родственников и заключенных. Делали все это сами, а не через «Комитет 6 мая». Комитет тоже помогал, но потом настал такой период грустный, когда заключенные еще сидели, а комитета уже не было. Мы попали в первую волну [фигурантов уголовного дела], это был момент, когда пресса шумела, что-то делалось, было больше помощи. А со второй волной «болотников» народ потерял интерес: повторяется, не интересно же. Тем не менее людям давали реальные сроки.
Когда освободили Леню, появилось внутреннее облегчение, но оно оказалось ложным. Думали, что пришло равновесие и люди теперь дома. Но сейчас [в «московском деле»] все повторяется. Люди, которые посидели — три с половиной года, полтора [года] или даже месяц, — все равно это уже другие люди. И все родственники стали другими. Иногда встречаемся, и между нами возникает такое хорошее молчание. Молчание наше личное, мы что-то понимаем, чего не понимают другие.
Наталья Кавказская
Мать Николая Кавказского, который был задержан в июле 2012 года и амнистирован в декабре 2013-го до приговора суда
Когда Николая задержали, я не знала, что делать. В семье такое происходило впервые. И помощь людей, поддержка очень важна в этот момент. Был «Комитет 6 мая», куда входили активисты и родители тех, кого арестовали. Эти люди очень помогли поддержать моральный дух, найти адвокатов. Все помогали всем — мы сплотились. Одним оставаться с такой ситуацией сложно.
Когда приходят люди на суды, они поддерживают человека, который находится за решеткой, и это дает ему силы проходить через такие испытания. Те, кто откликается, оценивают ситуацию объективно — что дело политическое и не важно, что за человек [стал его фигурантом]. Он [фигурант дела] просто попал, и машина-каток просто идет дальше и подминает всех под себя.
Материальная поддержка тоже важна: ведь это дорогое удовольствие — находиться в СИЗО. Нужны были передачи, чтобы сын питался. У меня сын вегетарианец, ему нужна была особая диета, и ему помогали. Мы были сплоченной командой, которую объединяло дело и суровая статья — массовые беспорядки.
Сейчас в «московском деле» все проходит намного быстрее. Тогда наши ребята сидели по году-полтора до приговора. Сейчас все [что инкриминируется фигурантам «московского дела»] было в июле, а в сентябре уже выносят приговоры. Все, что делается сейчас и тогда, — это для того, чтобы другим было неповадно. Это показательные процессы. Только тогда УДО [то есть приговоры без реальных сроков, которые могут быть вынесены участникам «московского дела»] в перспективе даже не стояло. Кто-то из великих сказал: один раз события происходят как трагедия, второй раз — в виде фарса. Сейчас более выявлен этот фарс. Осуждают за то, что дотронулся до шлема.
Первое время [после задержания сына] я не могла ни есть, ни пить. Не могла представить, что такое бывает. Можно было вспоминать страницы истории, 1937 год, как я была далека от политики, ничего не понимала. Но после этой истории я больше разбираюсь в том, что происходит.
Мне помогала духовная практика. Я понимала, что если буду в таком состоянии и не буду подпитывать свои духовные и физические силы, то не смогу помочь сыну. Поэтому в такой ситуации нужно не отчаиваться, а идти в правильном направлении, искать поддержку, помощь. Нельзя опускать руки. Я от себя не ожидала, что могу выступать на митингах: я читала письма, которые сын писал из СИЗО, чтобы люди поняли, что это не преступники [те, кого осудили по делу], что у них есть человеческие чувства и они нормальные люди.
Он [Николай] пробыл год, мы писали уполномоченному по правам человека [Владимиру] Лукину, который проделал большую работу, дело дошло до Верховного суда, и где-то через год вышло постановление, что сына отпускают под домашний арест. Это было счастье, хотя мы понимали, что все [несостоявшийся приговор] впереди. Но это совсем другое ощущение, когда человек находится под домашним арестом.
Елена Марголина
Жена Александра Марголина, который был задержан в феврале 2013-го, осужден на три года и шесть месяцев колонии общего режима; вышел на свободу 9 февраля 2016-го
Несмотря на то, что перед задержанием обстановка была ясной и можно было морально подготовиться, это все было неожиданно. Главным же для меня было не терять хладнокровие: дома были дети, они были маленькими. Старшей 13, младшей 11. И я показывала свое спокойствие тогда и все остальное время тоже. [Показывала] спокойствие и адекватную реакцию.
Ничего кошмарного, к счастью, не происходило. Я просто начала сразу связываться со знакомыми, мне помогли найти адвоката. Я поняла: чем хладнокровнее я буду, чем спокойнее буду действовать, тем полезнее будет всем. В моем варианте, когда маленькие дети, ты ни под каким видом не должна терять хладнокровие. Нужно сохранять спокойствие, объяснять, что происходит, что может быть, что реально плохого ничего не происходит и просто нужно набраться терпения. Я это и объясняла детям. Если бы детей не было, мне было бы в разы тяжелее. Ради них держишь себя, чтобы не раскисать. Мама мужа реагировала довольно тяжело. Это тоже надо было учитывать и не поддаваться.
В основном навещать мужа ходила я. С детьми мы тоже ходили вместе несколько раз. Помню, мы ходили под окна. Муж вывешивал мочалку на окно, чтобы мы смогли определить, где камера. Он, наверное, нас видел немножечко. Когда его освободили, был праздник. Тогда понимаешь — все, сейчас начнется все по-людски.
Этот материал — часть проекта «Голунов. Сопротивление полицейскому произволу». Мы рассказываем, какую компенсацию можно получить за неправомерные действия сотрудников полиции и Росгвардии, почему силовиков почти не наказывают за жестокость и как бороться с преступлениями работников МВД.
Записала Александра Сивцова