Я болел за тех, кто проигрывает
Автор знаменитого портрета Владимира Путина, лауреат World Press Photo и многих других премий, Сергей Максимишин, ведущий фоторепортёр России, покинул страну после 24.02.22, работает в Израиле. Разговор записан в Риге для канала "Страна и мир", после мастер-класса Максимишина. Он говорит о себе: "я не военный фотограф". О войне в Украине, теракте Хамас в Израиле, карточках из тюрьмы Абу-Грейб и из Вьетнама, фото Максимишина из Грозного и Багдада. Путешествия с Петром Вайлем. Украина и Израиль. Как работает фоторепортёр в эпохи войн и катастроф? Как рассказывать истории?
– Когда случилось вторжение России в Украину, режиссер документального кино Виталий Манский сказал, что невозможно больше снимать, как раньше, потому что все увидели документальные записи российских военных: невозможно было представить такого объема варварства. Профессиональная фотография сталкивается с вызовом: селфи, после которых человек может умереть, как 7 октября в Израиле. Не говорю о военной фотографии. Как цивилизации, обществу, профессиональному фотографу с этим обращаться?
– Принять к сведению. Вторжение мобильного телефона, который есть уже у каждого, радикальным образом изменило подходы. Перед нами теперь стоят другие задачи. Мы не можем снять, например, казнь Саддама Хусейна или засунутого в холодильник Каддафи, это снимают люди, у которых в руках мобильный телефон. Профессиональный фотограф не успевает. Но человек с мобильным телефоном никогда не снимет, скажем, последствия этого события. Он может снять, как падает дом при землетрясении, но не снимет историю, которая будет после. И теперь роль профессионального фотографа – скорее, оценивать последствия, чем ловить момент, потому что за блогером мы никогда не успеем. Скорее мы уже аналитики, чем ловцы событий.
Профессиональная фотография сталкивается с вызовом
– Это создает для профессионального фотографа другие отношения со временем. Кажется, что само событие ускользает, даже если блогер успел его снять. Для кого-то селфи может оказаться последним, как бывает на линии фронта, в местах катастроф. Куда девается время между событием и его последствиями? Мы же не видим самого образа.
– Ну, это известная история, когда фотограф (и не только он, наверное) работает на воображении зрителя. Помните, была страшная история, как в Германии один человек съел другого? Меня потрясло, как журнал Stern отреагировал на эту историю. Фотограф пришел в этот дом и внимательнейшим образом снял интерьеры: "Вот здесь они съели это, а здесь это", – и показывает. И это помимо воли включает твою фантазию, и от этого жуть.
Или была громкая история о сексуальном насилии. Человек снял пары фотографий: слева – юноша или девушка, подвергшиеся насилию, а справа – фотография места, где это произошло. И ты невольно начинаешь представлять, как и где, сам становишься со-создателем картинки.
– Вы когда-то сказали, что карточки американских солдат из тюрьмы Абу-Грейб или карточки чеченских боевиков говорят порой больше, чем профессиональная фотография.
– Начну издалека. Откуда человек в XVIII веке, скажем, живший в Европе, знал, как выглядит жираф? Он знал это по гравюрам. Единственным тиражным средством массовой информации была гравюра, и в том была её ценность. Путешественник ездил в Африку, брал с собой коробку с акварельными красками, потом отдавал гравёру, тот делал клише – и тысячи экземпляров гравюр расходились по миру.
Скорее мы уже аналитики, чем ловцы событий
Критерием профессионализма художника было – похож жираф или не похож. Недаром у каждого народа есть рассказ: был художник, который так нарисовал ягоды, что птицы прилетали их клевать. И так продолжалось ровно до изобретения фотографии, когда люди поняли, что даже средне сфотографированный жираф больше похож на настоящего, чем хорошо нарисованный. И не случайно появление "-измов" совпало с изобретением фотографии.
– Импрессионизм, кубизм и так далее?
– Да. Люди поняли, что похоже уже не надо, а надо, чтобы торкало. А мы, фотографы, стали очень важными людьми. Во-первых, мы были свидетелями. Первая война, которая была сфотографирована, – это Крымская война. Один человек снимал. А Гражданскую войну в США снимало немыслимое количество людей. Есть замечательный 12-серийный фильм, построенный только на фотографиях. И люди видели, как выглядит королева Виктория или Черчилль, или кто-то еще, по фотографиям.
На нас лежала огромная ответственность, потому что фотограф был как бы еще и нотариусом. И если вы нашли на острове Суматра неведомую зверушку, то будьте любезны карточку. А если нет карточки, то еще вопрос, что вы там нашли. Мы были дико важными, без нас мир не работал, потому что новости – это базовая потребность.
А потом появилось телевидение, интернет, а потом, самое важное, появились спутники, которые позволили видео вещать из любой точки мира в режиме реального времени. Тогда в этом универмаге нас переложили с полки "новости" на полку "развлечения", и мы перестали быть важными. Мы не можем снять практически ничего такого, чего вчера не показали бы по "ящику". Из создателей журналов мы превратились, скажем, в украшателей журналов. И если завтра какой-нибудь безумный человек скажет запретить чеканщиков, рисовальщиков по батику и фотожурналистов, ничего не изменится: ну, будут пишущие журналисты ходить и фотографировать.
Нас переложили с полки "новости" на полку "развлечения"
Что нам осталось? Что мы можем делать такого, чего не может, скажем, потоковое видео? Мы можем передавать ощущения, потому что у нас картинка для рассматривания. А передача ощущений на расстоянии – это Лев Толстой так определил искусство. С нами случилось ровно то, что с художниками: похоже уже не надо, а надо, чтобы торкало.
Раньше были детские книжки-раскраски: был нарисован контур, и нужно было раскрашивать. Так вот, контур уже нарисован не нами, он нарисован вами: телевидением, интернетом. А наше дело – положить решающий мазок, который заставил бы по-иному взглянуть на эту проблему. Вот наше предназначение. То есть мы сейчас должны придавать всему этому какой-то очень тонкий и нежный оттенок. Наверное, это максимум, что мы можем.
– Недавно я делала интервью с Евгением Малолеткой – это молодой украинский фотограф, соавтор фильма "20 дней в Мариуполе", они "Оскара" получили.
– Чудесный фотограф!
– Вспомнила его фотокарточку раненой беременной в Мариуполе. Это работает вне зависимости от того, это журналистика или это фотография...
– Потому что уже нет разницы между доком и артом. Если ты не художник, то ты уже не документальный фотограф, и наоборот. Вот когда с нами случилось это изменение, выстреливают и становятся артефактом массового сознания те фотографии, которые не были сняты на видео. Как выяснилось, самое ценное в документальной фотографии – это информация. И когда Ирина Меглинская, важный человек в нашей профессии, попросила меня помочь ей делать номер журнала "Афиша", посвященный документальной фотографии, я разослал коллегам, западным и российским, один вопрос: вспомните за десять лет фотографию, которая поменяла мир. Удивительно, но я получил один и тот же ответ – фотографии из Абу-Грейб. Потому в этих фотографиях была новость, которой не было нигде.
Уже нет разницы между доком и артом
Но, к сожалению, так бывает все реже и реже, потому что все чаще и чаще нас опережают блогеры. Честь им и хвала! Нас все время немножко отодвигают от этого. Кстати, фотографии Малолетки – он показал то, чего никто не видел.
– И у них внутри фильма люди дважды говорят: "Ребята, это важная информация, вы поменяете ход войны".
– Нет, они не поменяют ход войны. Знаете, какая фотография поменяла ход войны? Помните, голая девочка, бегущая из горящей деревни во Вьетнаме? Вот тогда фотография еще меняла мир. Она шибанула по сознанию простого американца. А эти фотографии сильные и мощные, но...
– Вы считаете, что мир уже никакая фотокарточка не поменяет?
– Конечно. Произошла абсолютная девальвация изображений вообще – и видео, и чего угодно. Сейчас человек за день видит больше изображений, чем какой-нибудь русский крестьянин за всю жизнь.
– И происходит девальвация страдания.
– Про отрезанное ухо забудут завтра.
– То изображение, что всех шокировало уже после теракта в "Крокусе".
Когда вам задают вопросы про военную фотографию, вы говорите: "Я не военный фотограф". Это так?
– Это так и есть.
– Но у вас тем не менее есть фото: Чечня "нулевого" года, стрельба по дому, откуда вели огонь террористы…
Про отрезанное ухо забудут завтра
– Я ехал по Чечне. Был такой генерал Фоменко, комендант Грозного. Нас не пускали, и он громко кричал: "Я генерал!". А ему говорили: "Товарищ генерал, вы, конечно, генерал, но из кирпичной "пятиэтажки" снайпер бьет". Вдруг выезжает танк и начинает прямой наводкой сносить дом. Причем ни у кого не было уверенности в том, что там не было жильцов в подвале, скорее было обратное понимание. Эта фотография обошла много всяких изданий, потому что к работе такой тяжелой техники журналистов не допускали, простите за каламбур, на пушечный выстрел. А здесь я оказался ровно на расстоянии этого выстрела. Но это всё были пацанские дела. Я тогда только начал снимать, мне было интересно себя проверить, я проверил и понял, что это не моя фотография.
– Вы были в нескольких "горячих точках". Были в Афганистане, если я правильно помню, снимали косвенно про конфликты, происходившие там. Снимок с золотыми рыбками на рынке – это откуда?
– Из Багдада. Но это была не военная фотография. Война началась в 2002-м, а это сентябрь 2001-го. Все уже понимали, что война неизбежна, и был просто огромный спрос в мире на фотографии из Ирака. Я снимал для Newsweek. Не всякая американская домохозяйка знает, чем отличается Иран от Ирака, поэтому нужен был портрет страны. И я снимал об Ираке, искал сюжет и пошел на рынок.
– Как вы относитесь к тому, что в разговоре с вами всегда вспоминают две ваши фотографии: одна – это портрет Путина, который абсолютно амбивалентен. Его, как вы сами уже говорили, ценят и противники Путина, и его сторонники. И вторая – это зверосовхоз под Питером: ободранные тушки норок. Это иконическая для экологов фотокарточка.
– Для меня по-настоящему хорошая фотография – это та фотография, которая выходит за узкий круг коллег, ценителей, любителей фотографии, кураторов. Классический пример – портрет Че Гевары. И самый лучший комплимент для фотографа – это когда тебе говорят: "А, так это твоя фотография!". И если меня спросить, сколько хороших фотографий в жизни я снял, я не думаю, что больше десяти.
– А как же альбом "100 лучших фотографий Максимишина"?
– Это 100 лучших фотографий Максимишина. Сколько из них вышло вот за этот круг? Я думаю, не больше десяти. И вот эти две фотографии – как раз те. Скажем, с норками – действительно, стараниями экологов она стала широко известна. Я вижу по телевизору, как во Франции экологи ходят с ней, в Голландии стоят какие-то экологические посты с этой фотографией, в Финляндии гигантские билборды с ней.
Я чуть не помер, пока ждали Путина
С ней вообще приключилась совершенно фантастическая история, даже две. Одна случилась недавно. Я ем хлеб в том числе с продажи отпечатков, то есть коллекционеры покупают мои отпечатки. И вот эту фотографию за очень приличные деньги купила женщина и повесила у себя в ванной. Она с гордостью прислала мне фотографию. И потом мне объяснили, что эта женщина – очень знаменитый французский пластический хирург.
А вторая история была такая. Мне написали буквально паническое письмо. Есть очень известная фирма Canada Goose – она делает лучшую в мире одежду для полярников, для Севера: пуховики и так далее. Кто-то написал, что эта фотография – их производство, и люди стали бойкотировать эту одежду. Они обратились ко мне, чтобы я сделал специальное заявление, что это не так.
– А вы говорите, фотокарточка не может менять мир!
– А с Путиным... Ну да, она всем нравится. "Запутинцам" нравится твердая рука. "Противопутинцы" находят какие-то демонические черты. Но эта фотография осталась случайно. Дело было так. В Петербург приезжал Шредер, у них была какая-то тусовка "Российско-германский диалог", и то "наше счастье" туда ездило, то их приезжало. "Игра была равна, играли два говна". И Путин всегда опаздывает.
– То есть это не легенда, что он всегда опаздывает?
– Я чуть не помер, пока его ждали... Кстати, знаете, как на фотографическом жаргоне называется процесс возложения венков? "Возлагалище". Так вот, на Пискаревском кладбище два с половиной часа при минус 28 ждали, а девочки в тонких колготках, причём уже досмотренные, то есть в загоне, из которого не пускают даже пописать. А встреча была в Мариинском дворце, и он опаздывал.
Я тогда работал в "Известиях", мне каждые десять минут звонили из Москвы, потому что было два дедлайна: один в два часа дня для региональных выпусков, а второй в девять вечера для московско-петербуржских. Так вот, они мне звонят и говорят: "Срочно нужна фотография "грустный Путин, веселый Шредер". А я говорю: "Вы с этими договоритесь. Как только они приедут, я немедленно сниму и отправлю".
Это было очень нервно: те звонят, тут давка… Наконец они приехали. А дальше – как обычно, когда 250 журналистов устремляются в один зал через узкую дверь в надежде занять лучшее место. А дело было в круглой аудитории, амфитеатре, и вот все рванули туда. И я, отдавливая кому-то ноги, ввалился и встал по центру. Коллеги обещали меня убить, побить, и прочее.
Законы драматургии для всех жанров одни и те же
А потом они вошли и сели, но сели очень далеко друг от друга за длинный стол, и фотография разваливалась. Надо же снимать вдвоем, а получаешь: два человека по краю кадра. А это весы, таких композиций не бывает. И я понял, что зря сюда залез, надо было с угла снимать, чтобы их, как Маркса, Ленина и Энгельса, наложить друг на друга.
Сзади нас окна по кругу, и в щель между занавесками ударил луч света, как прожектор, точно на Владимира Владимировича. И все перестали снимать, так как освещенность была настолько разной, что это не влезало в динамический диапазон: либо один, либо второй. А я смотрю: "наше счастье" одно такое красивое сидит. И я единственный нажал... Еще сбоку я слышал чей-то щелчок. Прибежал домой, быстро проявил пленки, отослал "грустного Путина и веселого Шредера", а остальное сбросил.
Негативы, которые уже отсканированы, я бросал в угол. У меня на столе был такой сугроб. А потом человек, который щелкнул сбоку, выложил свою фотографию, снятую с угла. Я понял: у меня же лучше где-то. Я выкопал негативы, отсканировал, и сам, честно говоря, офигел, когда увидел.
– Впечатляющий портрет – можно сейчас сказать "диктатора", на тот момент, возможно, так не было. Однако потенциал и драматизм – это там есть.
– Я вечером отправил фотографию Андрею Поликанову, редактору. А утром уже снимал в "Крестах", в тюрьме. Там было удивительное событие – выставка поделок из жеваного хлеба.
– Самое время перейти к вашей авторской манере, про которую вы как-то говорили, что когда снимаете русскую жизнь, то это абсурдистский подход, отчасти гоголевский.
Я впервые узнала о фотографе Сергее Максимишине из статьи Петра Вайля, из ваших материалов в "ГЕО". Это был рассказ о городе Львове. Потом я несколько раз встречала упоминание: вы считали, что Петр вам много дал в смысле взгляда на фотографию.
Вайль был блестящим рассказчиком историй
– Не на фотографию, а на рассказывание истории. С опытом начинаешь понимать, что и у пишущего, и у снимающего, и у фотографирующего журналиста в работе больше общего, чем некоторые думают. Мы все рассказываем истории, у всех нас есть то, чему учат в школе: экспозиция, завязка, кульминация, развязка и финал. Законы драматургии для всех жанров одни и те же.
Петя был блестящим рассказчиком историй. Мы с ним душа в душу путешествовали. Были на Камчатке, чуть не погибли, слетевши на огромной скорости с вездехода. Это было очень смешно: лечу параллельно земле и краем глаза успеваю заметить, что слева летит Вайль. Мы ездили на крыше вездехода, а вездеходчик на склоне поддал газку, не зная, что внизу лежит камень. Вездеход налетел на камень, и мы, наверное, летели с высоты метра три. Если бы там были камни, а не трава, то мы бы там и полегли. В общем, у нас было много всяких приключений. Много ездили по Армении, по Украине.
– А в Украине были где?
– Львов и Закарпатье.
– Именно этот регион интересовал?
– У нас было такое задание от "ГЕО". И там нам помогал замечательный историк, журналист, издатель Тарас Возняк. Он умница, огромный эрудит. Тарас и Эльвира, жена Петра, ездили в одной машине. А ещё было смешно, что с Вайлем каждая экспедиция превращалась в заготовительную, потому что каждый раз ему давали какие-то продукты, и у нас была машина...
– Это миф про "Русскую кухню в изгнании", про Петра как кулинара и повара?
Кодыму называли "малой Одессой"
– Почему миф? Моя жена до сих пор варит щи "из Вайля". В Армении он вставал рано, а я поздно. И когда ты просыпаешься, а Вайль шепчет тебе на ухо: "Вставай, сволочь, я рыбку в белом вине приготовил", – это дорогого стоило.
– Спрошу про ваши украинские корни и про вашу identity, как сейчас говорится. У вас еврейско-украинская семья. Можете рассказать про родителей?
– Мама украинка. "Максимишин", "Данилишин", "Адамишин" – это западноукраинские фамилии. Тарас Возняк, когда Володя Потапов, главный редактор "ГЕО", написал ему, что приедут Вайль и Максимишин, сказал: "За Максимишина отдельное спасибо". Он имел в виду, что это как раз галицийские фамилии. Когда-то куст Максимишиных попал в местечко под названием Кодыма.
Это север Одесской области, стык Винницкой области, Одесской и Приднестровья. И в этом поселке были Местечко и Слободка. Местечко – еврейское. Кодыму называли "малой Одессой". А Слободка была, как и везде. И вот на Слободке жило несколько украинских семей, и там были Гили, Паламарсюки и Максимишины. Вот я из этих Максимишиных. Папина мама, моя бабушка Роза, и дед Лева, они из Брацлава (это Винницкая область). Это знаменитые брацлавские хасиды. Нахман Брацлавский – один из самых знаменитых хасидских деятелей.
Дед мало поддерживал связи с семьёй, ушел в комсомольцы, ушел из религии. А у бабули практически не было семьи, потому что ее семью уничтожили в петлюровские погромы. Дед был военным. Перед самой войной его отправили в Омск, и тем самым семья выжила, потому что все керченские жили в Керчи, и все керченские евреи полегли в Багеровском рву, восемь с половиной тысяч человек. И если бы дед не увез бабку в Омск за месяц до начала войны, то все лежали бы там.
Семья у нас была еврейско-украинская. Но еврейства в семье не было. Дед с бабкой боялись говорить на идише, потому что деда поперли из армии. Когда началась "борьба с космополитизмом", деда, капитана советской армии, прошедшего войну, орденоносца, выкинули из армии, и он в 45 лет оказался без профессии, без работы, без пенсии, без всего. И при этом (вот это удивительно), бабка была абсолютно уверена во "врачах-вредителях", которые изувечили её сына, дядю Изю. У дяди Изи был порок сердца, и она считала, что это "врачи-вредители".
Еврейства вообще не было в семье. Единственное, что я помню, – как дед с бабкой ругались на идише, чтобы не слышали дети. Отец не знал вообще ничего. Он приехал служить в армии в Кодыму. Был участником художественной самодеятельности. И мама была участницей художественной самодеятельности от консервного завода, на котором работала, не поступив первый год в университет. Отец разворачивал гармонь и читал "Теркина". Мама в него влюбилась.
мы в семье говорили на двух языках
Потом мама поехала и поступила на украинский язык и литературу в Одесский университет, а папе было все равно, куда идти, лишь бы с мамой. Папа выбрал английский, окончил иняз. И мы в семье говорили на двух языках. Я с мамой и со старшей сестрой говорил по-украински, а с младшей – так сложилось – говорил по-русски, и с папой тоже. Моя жена сходила с ума, потому что тяжело понять украинскую бытовую лексику.
Но если говорить про самоопределение... Я футбольный болельщик, и для меня была пытка, когда играли Россия и Украина, у меня раздвоение. Я придумал модель, примиряющую себя с собой: я болел за того, кто проигрывает. И когда началась война, я ни секунды не сомневался, что больше не могу здесь оставаться. Решение было принято мгновенно, и мы уехали.
– У вас остались в Украине родственники, связи?
– У меня полно родственников. Моя сестра в Киеве. Она актриса, и муж её очень известный актер. Когда в Израиле случилось 7 октября, мне позвонила Ольга и сказала: "Ребята, езжайте к нам". Тогда как-то не очень бомбили Киев.
– Вы свою южную часть как понимаете , как фоторепортер? Есть злой юмор, а у вас теплый, это очень чувственные работы. Это ваша часть, связанная с происхождением, с юностью?
– Чтоб я так знал… Откуда я знаю?
– Тяга к рассказыванию историй – это очень заметно. Серия вам ближе, чем одиночная фотография?
– Конечно. У меня есть большой виртуальный флаг, которым я размахиваю, на нем написано: "Я не занимаюсь искусством". Отдельная фотография для меня не самоценна.
цель адвоката - защищать клиента
Мне нравится параллель: должен ли адвокат говорить красиво? Конечно, должен. Это вопрос профпригодности. Но если адвокат идет в присутствие исключительно с целью произвести красноречием впечатление на зрителей и сорвать аплодисменты, – это плохой адвокат. Потому что цель адвоката – защищать клиента. И если для защиты клиента нужно петь соловьем, то он обязан это делать. А если нужно 11 часов нудным голосом читать справку, он должен это делать. Вопрос целеполагания.
Так вот, у художника карточка – цель. А для меня карточка – средство. Если будут скучные карточки, мою историю никто не будет слушать.
– Я вспомнила ещё одну параллель между вами и Петром Вайлем – "Карта родины". Это книжка, для которой вы делали фотографии?
– Я их не делал специально, у меня просто попросили эти фотографии.
– Считаю, что эта книга, в отличие от "Гения места", недооценена.
Есть шансы, что этот мир вообще кончится
– Я заставляю своих студентов ее читать, потому что это просто учебник travel-фотографии. Он ищет ровно то, что должны искать мы.
– И одновременно учебник современной политической истории. "Карта родины" – в том числе, это карта окраин, в которых были и военные конфликты, и разные последствия распада этой родины, большой карты.
– Я сейчас делаю в какой-то степени итоговую книжку. Хочу подвести итог своей работы в России, потому что не знаю, вернусь ли когда-нибудь в страну, а если вернусь, буду ли еще в состоянии ее снимать. Будут два тома. Один – фотографии из моей коллекции. Я собираю старую фотографию. Это фотографии из семейных альбомов, непрофессиональная фотография (сейчас это называют "вернакулярная фотография"). Это как бы родина во времени. А родина в пространстве – это мои фотографии: от Камчатки до Запада.
Было совещание с моим издателем, редактором и дизайнером, обсуждали название. Я сказал, что самое точное название этой книжки – конечно, "Родина", но я боюсь, что оно очень пафосное. На что эти трое мне сказали: "Заткнись! Эта книжка будет называться "Родина".
– Мне кажется, что ваша книжка "Последняя империя" связана по контексту с "Картой родины" Вайля.
– Да. Петр ещё и предисловие писал к этой книжке.
– Вопрос по поводу этой работы. Она очень ценная, говоря современным языком, с точки зрения постколониальной оптики. Вы рассматриваете окраинные места и людей окраин, входивших когда-то в Советский Союз, в разной степени их антропологического поведения и травматизма. И вам не кажется, что эта глубокая, серьезная работа сейчас просто никому не нужна? Я имею в виду вторжение России в Украину. Рухнуло всё, и все представления о возможности анализа постсоветской истории, которой вы, в том числе, занимались.
– В которой не всё было плохо.
– Мне нравится разговор про человека. Вы – про человека. Вайль – про человека. А сейчас – про не-человека.
– Это вопрос: есть ли Бог после Холокоста?
– Адорно же спрашивал: можно ли писать стихи после Освенцима? Есть ли Бог после Холокоста? Как работать сейчас?
Снимать хорошо там, где ты всё понимаешь
– Есть большие шансы, что этот мир вообще кончится. А если он не кончится… Ну, время лечит, и всё будет хорошо. И русские с украинцами помирятся, я абсолютно в этом уверен. Через 20 лет после войны немцы были самыми близкими нашими друзьями. Если какой-нибудь сумасшедший не нажмет на кнопку... Я физик по образованию.
– Кроме того, вы ядерный физик.
– Да. В мире все процессы колебательные. Ну, пошел всплеск. Рано или поздно энтропия его задавит, если это не фатально. Но вероятность того, что это фатально, конечно, есть.
– Очень не хотелось бы.
– Мы ничего не можем изменить. Политики, как русские, так и не русские, – такое ощущение, что им галстук замотало в валки. Они уже себе не принадлежат. Как в свое время случилось с Горбачевым: его тащило, он уже не мог поступать иначе. И здесь то же самое. Вот если вверху нет планов все это завершить, то рано или поздно всё это победит энтропия.
– Значит, усилия должны быть направлены на то, чтобы "жизнь победила смерть неизвестным науке способом"?
– Мне приходит на ум чудесная история моего студента Роберта Арутяна из Екатеринбурга, про борьбу сил света и сил тьмы. Метафизическая история. Ночью выходят из тьмы слуги тьмы – наркоторговцы – и пишут объявления на стенках, а утром выходят работники ЖКХ – силы света – и закрашивают их разными цветами. И получается, что весь город в абсолютно модернистском искусстве, чистый Ротко, на стыке борьбы сил света и сил тьмы.
– Про Израиль и про чувство дома. Вы сказали, что снимается вам хорошо только дома.
– Снимать хорошо там, где ты всё понимаешь. Когда я снимал в России, я понимал какие-то глубокие вещи. И мне сейчас жалко того времени, которое я потратил на фотографии в путешествиях. Потому что, по большому счету, это туризм. Это много ярких изображений, часто существенно более ярких, чем фотографии, снятые в России. Но это напоминает пьяного, который искал часы под фонарем, потому что там светло.
Когда я снимал в России, я понимал какие-то глубокие вещи
Поэтому мне в какой-то степени жалко лет, которые я потратил на travel-фотографии. Если бы я остался и снимал в России, то я бы сделал много больше. Конечно, я очень люблю Россию, мне очень нравится фотографировать там. И дом – это для меня моя петербуржская квартира, в которой все осталось, я надеюсь: книжки, коллекции...
Я очень люблю эту страну, Израиль, и я очень благодарен ей. Тот прием, который оказали нам, тем, кто уехал в марте-апреле, был совершенно фантастический. Но дом – это все-таки то место, где я прожил 40 лет. Мне снится полка с книжками, я могу наизусть взять любую из них. Мне снится Таврический сад и Смольный сад, где мы гуляли и с собаками, и прочее. Конечно, дом там. И я все-таки очень надеюсь, что когда-нибудь смогу туда вернуться.
Подкаст "Вавилон Москва" можно слушать на любой удобной платформе здесь. Подписывайтесь на подкасты Радио Свобода на сайте и в студии наших подкастов в Тelegram.