«Я выгреб весь потенциал из тюрьмы». Первое интервью художника Павла Крисевича на воле — о лепке снеговика, перенесенной лихорадке и плане остаться в России

Павел Крисевич оказался в СИЗО еще до начала «военных» репрессий — в 2021-м его арестовали за политический перфоманс на Красной площади. Крисевич из охолощенного пистолета дважды выстрелил в воздух и один раз себе в голову. Отбывать наказание акциониста отправили в Металлострой.

В 2024 году «Бумага» встречала из той же колонии владельца магазина в Ленобласти Дмитрия Скурихина и бывшего священника Иоанна Курмоярова.

Мы поговорили с Павлом в его первый день на свободе после 3,5 лет за решеткой. Читайте его рассказ о буднях художника в отряде, смерти заключенного и мироощущении человека, который сел в 20 лет.

— Почему ты сегодня вышел таким ранним утром?

— Я так понимаю, [сотруднкики колонии] просто решили противодействовать тому, чтобы меня встречали. Во время зарядки ко мне прибежал оперативный сотрудник и сказал: «Всё, собирайся». Весь отряд отреагировал: «Всё понятно, Пашу сейчас либо задержат, либо просто отпустят». Сотрудник стоял над душой и ждал, чтобы я все вещи собрал. Потом он провел шмон, забрал всякие мои творческие штуки: сувенирную металлическую розу, матрешки, которые я сам раскрашивал скелетиками-зеками, и 150–200 рисунков котов. Мне сказали, что люди в погонах и в кабинетах не хотят видеть этих котов на свободе, поэтому отобрали.

— Как прошла твоя первая встреча с мамой? Вы ведь уже успели увидеться?

— Да, мама с [моей женой] Леной меня и встретили, когда я им позвонил (Павел вышел из колонии в тюремной робе и попросил телефон у человека в автобусе, чтобы связаться с близкими — прим. «Бумаги»).

Мама, конечно, сильно скучала и переживала. Хорошо, что с этим освобождением у нее больше не будет столько волнения.

— Какие твои первые впечатления? Как ощущается мир сейчас?

— Мы с [женой] Леной уже погуляли по Петербургу. Если честно, Петербург почти никак не изменился. Идет дождь зимой.

Сейчас стало меньше свободы слова, страна будто бы стала более параноидальной. Я не ожидал, что за неделю до освобождения ко мне будут прибегать сотрудники Центра по борьбе с экстремизмом, то есть будут паниковать из-за того, что просидевший 3,5 года человек выходит из колонии. Будто это угроза для безопасности. Хотя у нас и так в стране очень много проблем — помимо того, что я освободился.

— Как сотрудники колонии и другие заключенные реагировали на твое творчество?

— Сперва, конечно, все думали, что я чепухой занимаюсь. Но со временем начинали подходить: просили раскрасить портсигар, нарисовать стенгазету или просто что-нибудь на память, сделать снеговика во дворе барака.

— Снеговика?

— Да, меня попросили сделать снежную фигуру — это был мой дембельский аккорд. Но он растаял. Кто-то танк сделал, а в нашем отряде была традиция — каждый год делать снеговика с сигаретой во рту и в зэковской шапке. Ничего в традиции не поменялось. Пришлось делать.

— Как к тебе относились другие заключенные и сотрудники ФСИН?

— В целом все относились нормально. Если ты не создаешь провокации и сам не ведешься на провокации, то все довольны. Я думаю, ФСИНу больше проблем создают другие органы, которые начинают к нему лезть.

Сам политзаключенный может спокойно сидеть и соблюдать правила внутреннего распорядка вплоть до того момента, пока какие-нибудь сотрудники [силовых ведомств] не решат: давайте-ка мы на него надавим, что-то он слишком хорошо сидит.

На самом деле я думаю, что те шаги, которые были взяты к гуманизации исправительной системы, во многом начали воплощаться. Конечно, есть много перегибов, но мне кажется, что когда-нибудь все лагеря будут как «Металлострой»: пока ты работаешь, никто тебя трогать не будет. Всем будет всё равно. Никто никому не мешает.

В тюрьме сами зэки к политическим относятся довольно мирно — если заехал не какой-нибудь бывший депутат, который стремится за счет оставшихся связей выкарабкаться. Обычные заключенные довольно консервативные в этом плане.

Ко мне относились скорее как к художнику, который выставляет свои картины, продает их. Случались такие диалоги: «Картины рисуешь? Хуйня!» — «А, продаешь картины. Заебись!». Всё упирается в тюремную меркантильность.

— Как выглядели твои будни в заключении?

— После утренней проверки я уходил на работу, приходил в цех, шил детские комбинезоны-мишки из флиса. К ужину мы возвращались в барак, смотрели новости и «МУЗ.ТВ» а затем ложились спать.

Теперь я жуткий хейтер «МУЗ.ТВ» — устал 3,5 года всё это слушать. На первом месте там песня «Матушка-земля», часто крутили Анну Асти и Диму Билана.

В свободное время я занимался своими делами: отвечал на письма, рисовал котов и всё в таком духе.

Все веселые тюремные истории скатываются в то, что либо кто-то подрался по чепухе, либо люди пришли в туалет и увидели говно. Но мне на самом деле ни одного чиполаха [удара] не было прописано за 3,5 года. И я никому не прописывал. Просто отсидел свое, как говорится.

— За что тебя отправляли в ШИЗО?

— Это был перегиб. Ни с кем не согласовав, кто-то подал жалобу из-за приостановки отправки ко мне писем. Но сотрудники колонии решили отыграться на мне.

Ни я, ни Лена никаких жалоб не отправляли. Мы в итоге [с администрацией колонии] сошлись на том, что я никого не трогаю и меня не трогают.

— Как обстояли дела со свиданиями и передачами?

— Конечно, не обошлось без геморроя с документами, получением разрешений на комнату длительных свиданий — всё приходилось через начальника делать.

Книги в посылках, согласно правилам внутреннего распорядка, в колонию не принимали. Но можно было дойти до библиотеки: правда, она, как правило, была закрыта, потому что библиотечный дневальный пропадал. Но книги всё равно на бараке появлялись, я всегда находил то, что можно почитать.

В Металлострое постоянно читают детективы Ю Несбё, всяких французских авторов типа [Франка] Тилье. Но мне хотелось чего-то другого. Я прочитал «Божественную комедию» Данте.

— В 2024 году было много смертей политзаключенных в СИЗО и колониях. Как ты на них реагировал? Повлияли ли новости о смертях на тебя?

— У нас был случай на бараке: умер обычный заключенный. Ему стало плохо, затем ему что-то накрутили–навертели в медчасти. Никто не думал, что он умирает. Потом он посинел, реанимация задерживалась. У него тромб оторвался. Мы в прямом эфире смотрели, как наш соотрядник умирал. Это было довольно тяжело.

В тюрьме нельзя сильно болеть. Когда летом 2022-го у меня началась лихорадка (вероятно, была аллергия на антибиотики — из-за самолечения отчасти, к тому же наложились осложнения после коронавируса), я пошел в полуживом состоянии в медсанчасть. Мне сказали: «У тебя язык коричневый. По-любому чифира много пьешь, иди обратно». А я на тот момент три дня блевал, не мог есть, еле дышал, на шконке лежал и помирал. Только когда я пятнами покрылся, за мое лечение взялись.

Понятно, что тюрьмам ресурсов не хватает, медики не хотят работать там.

— В последние годы в ИК-5, где ты отбывал наказание, содержится много политзаключенных из Петербурга. Ты пересекался с ними? Ограничивали ли ваше общение?

— Когда я приехал в «Металлострой», в колонии уже сидел Андрей Пыж (блогер, осужденный за госизмену в 2021 году и освободившийся в сентябре 2024-го — прим. «Бумаги»). Когда появляется два политических, у оперов начинается паранойя, что эти заключенные начнут делать экстремистские организации внутри колонии. Нас [с Пыжом] начали вызывать на детектор и задавать вопросы. Пыж нормальное им что-то ответил, а я просто 51-ю [статью Конституции] взял.

С [Дмитрием] Скурихиным другим заключенным запрещали общаться — видимо, выбрали это как часть давления. Со Скурихиным мы в итоге в одном отряде сидели, я ему портрет на память нарисовал. Через Пыжа я узнал, что другой политзаключенный — Иоанн Курмояров — в церкви тусуется, но вскоре он освободился.

Сейчас в Металлострое остались Сева Королев, Егор Балазейкин и подельник Треповой (Дмитрий Касинцев был осужден на год и 9 месяцев за то, что якобы укрывал Дарью Трепову после теракта — прим. «Бумаги»). Но как только ты начинаешь с кем-то из политических налаживать связь, то тебе сразу задают вопросы: «А что вы там общаетесь?». С обычными заключенными администрация контакты не так пресекала.

— Пытались ли тебя завербовать в колонии на войну? Ты же проходил срочную службу.

— По адресу моей прописки во время мобилизации повестки приходили, военком спрашивал: «Где он уклоняется?». А я в СИЗО был. Ко мне никто не приходил с такими предложениями.

Из СИЗО разрешили забирать только недавно. А в колонии у нас вообще весело было: в какой-то момент, как я понимаю, появились жалобы на наш лагерь, что мало людей на «СВО» едет. В колонии спохватились и начали водить заключенных в клуб на показы фильмов с интервью участников «СВО». К нам приезжал какой-то режиссер и жаловался, что продажные каналы не показывают его фильмы. Нам еще включали «вагнеровское» кино — «Лучшие в аду». Все сошлись на том, что фильм-то норм, но не настраивает на участие в «СВО».

— Если бы ты сейчас оказался в 2021 году и знал, что тебя ждет, ты бы повторил свой перформанс на Красной площади?

— Я бы, наверное, по-любому повторил, потому что арест привел меня к той цепочке событий, что мы с [девушкой] Леной стали семьей и поженились (Павел был знаком с Леной еще до заключения, но близкие отношения завязались в результате тюремной переписки — прим. «Бумаги»). В особенности из-за этого мне бы не хотелось ничего менять.

За время заключения у меня получилось найти себя в изобразительном творчестве, в каком-то плане отстраниться от происходящих событий, не вдаваться в крайности и не быть под гнетом полярности, что ты придерживаешься одной из сторон [в российском политическом поле и в войне в Украине].

— Как ты думаешь, заключение изменило тебя?

— Конечно, изменило. Я заезжал в 20 лет, а сейчас мне 24.

Мне кажется, я выгреб весь потенциал из тюрьмы: занимался творчеством, знакомился с людьми, женился. И если бы я не сел в 2021 году, возможно, я бы оказался в заключении по другим статьям и на больший срок.

— Есть ли то, что ты очень хотел сделать после освобождения?

— Мы с Леной закрыли гештальт: послушали песню Zivert «Бери и беги» на нормальной аппаратуре и попили лавандовый раф.

— Какие у тебя планы на будущее?

— Мы с Леной поедем в Москву. Из страны я уезжать не хочу.

Для перформансов сейчас не время. Я усвоил, что лучше соблюдать законы РФ.

Я планирую развивать историю с картинами. Котов можно рисовать не только в тюрьме, но еще и на воле. Хотя это будет, наверное, немного выбиваться из тюремной задумки. Короче, будет инфляция котов — будет слишком много их.

Как победитель «Умниц и умников» Павел Крисевич занялся акционизмом

Павел Крисевич родился в Петербурге в 2000 году. В июне 2018 он победил в финале олимпиады-телепередачи «Умницы и умники» и, по его словам, стал заложником МГИМО (куда его приняли благодаря передаче).

«На этом фоне в семье я стал чуть ли не гением — все ждали, что я стану дипломатом. А я просто умел предсказывать вопросы ведущего и зубрить гигантские объемы информации: история Австралии, авиация, Советская Россия 70-х, жизнь и творчество Тургенева, города России. И проявлял минимум интереса к языкам», — рассказывал «Бумаге» Крисевич.

В 14 лет Крисевич увлекся идеями коммунизма, а незадолго до полуфинала «Умниц и умников» его арестовали на митинге. В МГИМО Павел в итоге поступил, но вскоре отчислился. В 2019 году он решил пойти на год в армию.

«В армию я пошел, чтобы избежать проблем с учетом в военкомате в будущем и не носиться с бумажками во время новой учебы», — объяснял Крисевич. В армии активист написал два романа, один из них — с армейскими рассказами — он пытался издать, но после принятия закона о запрете «ЛГБТ-пропаганды» рукопись сняли с публикации.

После дембеля Крисевич поступил в РУДН и ушел в акционизм. В августе 2020-го петербуржец устроил акцию с «повешением» на Троицком мосту в поддержку политзаключенных России и Беларуси.

«Акцию готовил всего пару недель: договорился с человеком с опытом промышленного альпинизма, что он меня с моста предварительно опустит, а затем уйдет. Балахон с «окровавленным» воротом я оформил из холщовой косоворотки, грим мне сделала подруга, а на спине я написал: „Тюрем дохуя — нас дохуища“», — вспоминал Павел в письмах «Бумаге».

В ноябре 2020-го он устроил акцию на Лубянской площади в Москве, «распяв» себя на кресте над стопкой горящих политических дел. Крисевича почти после каждого знакового перформанса задерживали на несколько суток, а после акции с «крестом» петербуржца отчислили из РУДН.

Ранее «Бумага» в подробностях рассказывала историю Павла.

Как Павел Крисевич оказался в тюрьме, где не оставил творчество

Последний перформанс Павла прошел в июне 2021 года: Крисевич вышел на Красную площадь, произнес манифест, дважды выстрелил в воздух из охолощенного пистолета и один раз — в себя, после чего упал на землю. Спустя полторы минуты полиция задержала его. Сперва Павлу хотели дать административную статью, но затем возбудили уголовное дело.

— Раньше нестандартность акции не давала подвести ее под статью, а если пытались, то это выглядело нелепо. Даже в моем деле с выстрелом на площади «состав преступления» даже до административки о шуме не тянул. Сейчас ставки выросли: если раньше люди приходили к акционизму от того, что «смысл делать пикет, если я и за перформанс получу 15 суток». К чему будут приходить люди с угрозой от 3 до 10 лет заключения? — размышлял он.

Суд в Москве в 2023-м приговорил Павла Крисевича к пяти годам колонии. Его признали виновным в хулиганстве.

В заключении Павел рисовал доступными средствами: карандашом, тушью, зубной пастой, кровью. Его работы представляли на выставках в поддержку политзаключенных и помогали на аукционах собрать деньги для нуждающихся — например, для петербургской «Благотворительной больницы», которая бесплатно лечит бездомных людей.

Разбираемся, что на самом деле происходит

Оформите платеж в пользу редакции «Бумаги»

Поддержать

Что еще почитать:

• Политзек в родном селе, «изгой» на зоне и любящий отец дома. Что пережил за 1,5 года в заключении Дмитрий Скурихин — владелец «протестного магазина» в Ленобласти.
• Рисунки кровью и вышитый скелет. Это работы, которыми Павел Крисевич собирает деньги на благотворительность прямиком из СИЗО.