Бессмертие и только бессмертие. Фантастический рассказ Павла Амнуэля - Троицкий вариант — Наука
Он совсем забыл! Не то, чтобы такое приключилось с ним впервые. Бывало, и прежде он забывал о какой-нибудь мелочи, не имевшей особого значения. Мелочь — она и есть мелочь. Забыл — вспомнил. Вспомнил — сделал. Но как он мог забыть о вчерашнем звонке?!
Плохо. Правда, он полдня — с одиннадцати до четырех — провел на пустейшей встрече — ни уму, ни сердцу, — но его пригласили, и он не смог отказать. Он даже выступил, как от него и ожидали. Сказал несколько дежурных слов — о победе, естественно, о чем еще?
Домой, в Риджентс-парк, вернулся в половине пятого. Марта как раз приготовила чай с его любимыми крекерами, он с удовольствием расположился в кресле, вытянул зудевшие ноги, и в это время раздался звонок — не телефонный, а в дверь. Минуту спустя Томас доложил о приходе гостя, с которым «вы, сэр, вчера договорились о встрече».
Он договорился?
Только тогда вспомнил. Вскочил, едва не расплескав чай, бросил Томасу, чтобы сказал Марте принести угощение для гостя, и поспешил в прихожую, где стоял, сняв шляпу и разглядывая висевший на стене поясной портрет Макиавелли, человек…
— Боже! — устремился он навстречу гостю. — Как я рад вас видеть! Вы почти не изменились! А ведь прошло… — Он замялся.
— Восемь лет1, — улыбнулся гость, немного смущенный растерянностью хозяина.
Томас принял у гостя шляпу и макинтош, гость и хозяин прошли в гостиную, где на столике уже стояли две дымившиеся чашки чая, блюда с крекерами и фигурными печеньями.
— Садитесь, дорогой Олаф, — сказал хозяин, — и расскажите, что привело вас в Лондон.
— Я… — начал гость, но хозяин не дал ему договорить:
— На прошлой неделе я купил ваш новый роман. Я имею в виду «Сириус». Правда, еще не прочитал. Вчера, когда вы позвонили, я сразу узнал голос, он совсем не изменился.
Голос он помнил, а о том, что пригласил старого знакомого прийти сегодня на чай, — забыл…
— Вы всю войну провели у себя в Саймонс-Филде?
— В основном, — кивнул гость. — Но и ездил много. Как и вы, Герберт. Я читал ваши выступления, ваши статьи. Не скажу, что во всем согласен, но…
— Дорогой Олаф, о ваших выступлениях я тоже читал, и не скажу, что… Давайте, однако, оставим в стороне политические взгляды, тем более, что отличаются они не так уж принципиально.
Гость покачал головой, не соглашаясь, но спорить не стал. Как-нибудь в другой раз, если представится случай.
Минуту они молча пили чай и приглядывались друг к другу, будто взглядами стирали прошедшие годы и мыслями возвращались в то лето тридцать седьмого, когда Уэллс единственный раз приезжал в гости к Стэплдону в Вест-Кирби, где тот тогда жил с семьей. И они говорили… обо всем.
— Когда долго не видишься с человеком, — сказал Уэллс банальность, — то не знаешь, с чего начать разговор.
— Здоровье и погода, — улыбнулся Стэплдон, — темы абсолютно безопасные и всегда актуальные.
— Погода… — Уэллс пренебрежительно махнул рукой. — Лондонская погода так навязла у всех на губах, что говорить о ней — дурной тон. А у вас в Кэлди…
— В Кэлди не бывает погоды. Во всяком случае, в обычном смысле. Самые ненавидимые люди в наших краях — метеорологи. На моей памяти они ни разу не сумели правильно предсказать погоду хотя бы на несколько часов. Представляете, Герберт, в муниципальный совет как-то даже внесли предложение закрыть метеослужбу, сократив таким образом муниципальные расходы.
— Отличная идея! — загорелся Уэллс.
— Не прошла, — с сожалением сообщил Стэплдон. — Традиции, видите ли… Но скажите, Герберт, как вы себя чувствуете?
— Так же, как выгляжу, — вздохнул Уэллс.
— Выглядите вы…
— Прекрасно, да-да. Вы тоже, Олаф. Честно — годы на вас почти не сказались. Во всяком случае, голос. Я узнал вас сразу, как только вы вчера по телефону произнесли первую фразу.
— Голос, — сказал Стэплдон, — можно сравнить с климатом, а внешность — с погодой.
— Хорошо сказано, — одобрил Уэллс. — Внешность непредсказуема и зависит от тысячи мелочей. Как вы спали. Успели ли побриться. Приняли ли ванну. Болит ли у вас плечо. А если говорить о женщинах…
О женщинах Стэплдон говорить не собирался и потому сказал:
— И всё это… голос и внешность… старые привычки и новые болезни… Не знаю, как вы, Герберт, а я с некоторых пор исчисляю возраст не годами, прошедшими со дня рождения, а временем, оставшимся до смерти.
Слово «смерть» повисло в воздухе. Уэллс не хотел его слышать, а Стэплдон, произнеся, сразу пожалел о сказанном.
Чашки опустели, и Уэллс вновь их наполнил из большого чайника. Вторая чашка всегда холоднее первой, а потому пьют ее быстрее. А когда дело доходит до третьей, приходится звать горничную и просить новый чайник.
— Вы не можете знать, сколько вам осталось, — произнес Уэллс, делая паузы перед каждым словом, потому что сначала отпивал глоток. — Никто этого знать не может.
— Математически это вполне возможно, — возразил Стэплдон. — Обозначим время, оставшееся до смерти, величиной Икс и назовем это возрастом. Тогда нынешний возраст как раз будет равен Иксу. А через год вы будете праздновать возраст Икс минус один. Потом Икс минус два. И когда Икс достигнет нуля…
— Но величину Икс вы не знаете и знать не можете!
— Мы много чего не знаем и знать не можем, — возразил Стэплдон. — Та же погода, например. Или точное число молекул в этой чашке. Вы даже не представляете, Герберт, как много мы на самом деле не знаем и знать не можем.
— Это философия, — прокомментировал Уэллс. — И, простите, Олаф, мне кажется… буду с вами откровенен… ваши слова о смерти наводят на мысль…
— Не о смерти, Герберт, вовсе нет! Вы поняли меня неправильно! Да, я философ, а еще немного математик.
— И литератор, — перебил Уэллс.
— Это другое, — отмахнулся Стэплдон. — Я не о смерти думаю, Герберт, а о бессмертии. О том, что произойдет, если величина Икс стремится к бесконечности. Из области биологии перевести проблему в область чистой математики. И философии, естественно.
— Вам не кажется, Олаф, что для таких рассуждений нужно пить что-то покрепче чая? — улыбнулся Уэллс.
— У вас прекрасный чай. — Стэплдон поставил на блюдце пустую чашку. — И достаточно крепкий, мне очень понравился.
— Вы хотите сказать… — Уэллс испытующе посмотрел на гостя.
— Мой врач, — грустно сообщил Стэплдон, — еще год назад запретил мне пить что бы то ни было крепче морса, который готовит моя Агнес. И сказал это при ней, представляете?
— О, да, — хмыкнул Уэллс. — Помню вашу жену, какой она была восемь лет назад. Женщина строгих правил — такой она мне показалась.
— Так и есть, — кивнул Стэплдон. — Война только укрепила ее характер. Представляете, Герберт, когда по радио объявили, что Гитлер покончил с собой, в доме не нашлось ни капли спиртного, чтобы выпить за победу!
— И вы так и не выпили? — деланно ужаснулся Уэллс.
Стэплдон покачал головой.
— Это надо исправить, — решительно сказал Уэллс. — Сейчас вы мой гость. А мне, кстати, врачи уже года три назад запретили пить. С сердцем, говорят они, не шутят. И я в этом успел не раз убедиться.
— Но! — Уэллс поднялся и, оглянувшись на закрытую дверь, подошел к секретеру, достал из внутреннего кармана пиджака ключик и отпер дверцу левого шкафчика. Достал початую бутылку «Черного Джека» и два стаканчика. — Из любого правила есть исключения, — сказал он, наливая стаканчики до половины. — Исключений нет только у законов природы.
— Вы полагаете? — пробормотал Стэплдон, принимая стаканчик из рук хозяина.
— А вы, — удивился Уэллс, — знаете хотя бы один закон природы, у которого есть исключения?
— О, множество, — усмехнулся Стэплдон. — Любой закон — кстати, в юриспруденции то же самое — действует в определенных условиях и при определенных обстоятельствах.
— Но, — усомнился Уэллс, — в иных условиях действуют не исключения из закона, а просто другие законы, разве нет?
— А другие законы разве не являются исключениями из первого?
— Что-то в этом рассуждении мне не нравится. — Уэллс протянул свой стаканчик, и Стэплдону ничего не оставалось, как чокнуться с хозяином. Уэллс выпил виски залпом, Стэплдон только пригубил.
— Выпьем за бессмертие, — сказал Уэллс. — За вечную мечту человечества.
Даже ему слова показались излишне выспренними, но что сказано — то сказано.
— Вы хотели бы, Олаф, быть бессмертным? Только не говорите «нет», хорошо?
Стэплдон рассмеялся.
— Вы спрашиваете, Герберт, но предполагаете ответ заранее?
— Да, — сказал Уэллс, — потому что за много лет я задавал этот вопрос много раз, и всегда ответом было «нет», что меня сначала поражало, но, поразмыслив, я понял, почему все отвечают отрицательно, и тогда сам стал отвечать так же.
— Потому что, — сказал Стэплдон, — никто не представляет себе бесконечность и потому понятия не имеет, что с ней делать. Для нашего разума ни бесконечности, ни вечности не существует. Мы ограничены в пространстве и времени, мы не можем вообразить вечное. И потому придумываем что угодно, лишь бы о вечном не думать. «Жить вечно так скучно», — говорим мы. «От такой жизни мы непременно сойдем с ума, — говорим мы. — Каждый день одно и то же, рехнуться можно». Герберт, в начале войны я переписывался с Борхесом2, и о бесконечном мы тоже говорили. Борхес писал о цикличном времени — о том, что в бесконечном с какого-то момента всё начинает повторяться. И я тогда с ним согласился. Более того: нашел похожие рассуждения у себя в «Последних и первых людях».
— Вы рассуждали как философы, — заметил Уэллс, — а я задавал вопрос торговцам, парламентариям, парикмахерам, военным… И всегда — «нет».
— Потому что человек понимает только то, что может вообразить, а бесконечное и вечное мы вообразить не можем и потому подсознательно боимся. Не хотим жить вечно, хотя в глубине души об этом мечтаем. Точнее, мечтаем не о том, как будем вечно жить, а о том, что никогда не умрем. Размышления о вечности — это на самом деле размышления о смерти. Смерть можно представить. Смерть наглядна и конкретна. А бессмертие… Абстракция.
Уэллс налил себе виски, с осуждением посмотрел на всё еще полный стаканчик Стэплдона и, растягивая удовольствие, выпил мелкими глотками. До дна. Покраснел, ощутил внутренний жар и произнес:
— Мечтая о бессмертии, мы на самом деле не о вечной жизни думаем, а об очень долгой. Долгой, но конечной.
— Вот именно! — воскликнул Стэплдон. — Мы мечтаем жить интересно и ровно столько, сколько сами захотим. А потом настанет момент, когда жизнь надоест до чертиков. «Ну сколько ж можно?» И это мы называем бессмертием. Любое бессмертие всё равно кончается смертью.
— А душа? — сказал Уэллс. — Душа бессмертна. В любой религии. Попадаем ли мы в рай или ад, душу нашу ждет именно вечность… И душа не скучает от вечного однообразия или цикличности, душа вечно радуется в раю или вечно мучается в аду, и многих это утешает в жизни… или ужасает.
— Вы верите в бессмертие души? — осторожно спросил Стэплдон. Он хотел поставить вопрос иначе: «Существует ли, по-вашему, душа?» — но посчитал этот вопрос слишком радикальным. Религиозные проблемы (а Стэплдон был не против их обсудить) могли оказаться для писателя чересчур чувствительными.
Уэллс нахмурился, и Стэплдон напрягся.
— Бессмертие души, — задумчиво проговорил Уэллс, — один из основных догматов любой религии. Не мне опровергать то, что сложилось много веков назад.
«Не мне опровергать» — вовсе не то же самое, что сказать: «Конечно, душа бессмертна!». Значит, можно попробовать…
— Душа, — сказал Стэплдон, — нематериальна, этим она отличается от смертного тела. Но если так… или, скажем, поскольку это так… то для души не существует понятия времени. Как и понятия пространства. Душа вечна, говорим мы, и сам я об этом писал в «Создателе звезд». Но вечность — это не отсутствие времени, а бесконечное его течение. Так, сэр?
Уэллс задумался, протянул руку, плеснул в свой стаканчик немного виски, поднес ко рту, но пить не стал, посмотрел сквозь стаканчик на свет пылавшего за окном заката и опустил на стол.
Молча кивнул, соглашаясь.
— Тогда, — провозгласил Стэплдон, — душа не может быть ни вечной, ни бессмертной. Бессмертным может быть лишь то, что существует в пространстве-времени. В материальном мире, не в духовном. В духовном мире нет времени. Значит, нет и вечности.
— Но мы представляем, как душа грешника попадает в ад, как души великих людей — Платона, Эпикура, Ньютона… — ведут разговоры о возвышенном…
— Мы представляем, да! Мы! Живые и живущие во времени. Мы, смертные. Но там… Впрочем, для духовного нет понятия «там», как нет понятия «сейчас» или «завтра»…
— Погодите, Олаф! — перебил Уэллс. — Давайте вернемся к людям, пока наши души еще с нами.
— То есть вы признаете, Герберт, что бессмертие души — оксюморон?
Стэплдон не хотел усиливать давление, он понимал, что религиозные чувства Уэллса, как бы они ни изменились за последние годы, не позволят писателю оценить аргументы объективно и беспристрастно. Он не хотел спорить, он хотел рассуждать, но, с другой стороны, если сказал «а»…
— Простите, Герберт, я не хотел…
— Позвольте, Олаф, я всё же отвечу. — Уэллс поднялся и включил люстру. Пять ярких ламп осветили комнату, мгновенно смыв начавшийся опускаться вечерний полумрак. Солнце скрылось за крышами домов, оставив в небе оранжевое, с вмятинами облаков, зарево. Комната будто отделилась от внешнего мира. Стэплдон на мгновение прикрыл глаза ладонью — переход оказался слишком резким. Возникло ощущение закрытого пространства. До сих пор солнечный свет из окон создавал некую общность с внешним миром, сейчас она исчезла.
Уэллс вернулся в кресло. Он хотел ответить на заданный Стэплдоном вопрос, но не торопился.
— Душа бессмертна, — сказал он наконец. — Именно потому, что существует вне времени. Нет времени, нет и смерти, согласны?
— Пожалуй, нет, — покачал головой Стэплдон. — Отсутствие смерти и бессмертие — не одно и то же. Бессмертие — это вечное продолжение жизни. То есть существование во времени. Но в духовном мире нет времени. И потому там нет смерти, как нет и жизни. Как нет понятия «там».
Уэллс покачал головой.
— Оставим в покое души, — устало сказал он. — Я плохо представляю мир без времени и пространства. Не могу представить, что будет с моей душой после моей смерти. Но я — как и каждый человек, полагаю, — хочу как можно дальше во времени отодвинуть собственный финал. Понимаю, что финал всё равно наступит. Мы не бессмертны, к сожалению.
— Но мы можем рассуждать, — заметил Стэплдон. — Да, мы знаем, что смертны. Но именно поэтому во всех мифах, сказках, эпосах есть бессмертные. Как антитеза смерти. Герой, который не умрет никогда? Или все-таки умрет… когда-нибудь, прожив так долго, что пресытится жизнью и захочет покинуть мир… Смертен ли бессмертный, Герберт?
— Нет, конечно, — усмехнулся Уэллс. — Иначе какой же он бессмертный?
— Тогда бессмертия нет и быть не может.
— То есть? — насторожился Уэллс.
— Если права современная наука. После открытия Хаббла стало ясно, что Вселенная когда-то возникла. После расчетов Фридмана стало ясно, что Вселенная когда-нибудь вновь сожмется в точку. Если и не в математическую точку, то до таких размеров, когда никакая жизнь существовать не сможет. И если наш бессмертный человек доживет до конца Вселенной, то он сгинет в сингулярности пространства-времени. На самом деле… — Стэплдон сделал паузу, как хороший актер, произносивший монолог для единственного слушателя. Он взял свой стаканчик и сделал маленький глоток. Чисто символически, как говорил в свое время его отец, разрешавший сыну отпить глоток спиртного на праздники. Глоток — не больше.
— На самом деле, — повторил он, ощутив как разлившееся в груди тепло, так и легкий спазм в гортани, — смерть бессмертного наступит гораздо раньше — когда через десяток миллиардов лет Солнце, расширившись, поглотит Землю и сожжет всё живое — хоть смертное, хоть бессмертное.
— Дорогой мой, — оживился Уэллс. — Да, Солнце поглотит Землю, но ведь через миллиарды лет! Вы же не думаете, что ваш бессмертный все эти годы будет сохранять себя таким, как сегодня! Он изменится! Он станет способен жить даже в пламени!
Стэплдон коротко рассмеялся.
— Согласен. Но можно ли будет это существо назвать человеком?
— Что для вас важно, Олаф? Бессмертие как функция или человек как Homo sapiens? Кстати, я когда-то об этом много думал. Не о бессмертии, а о том, какими станем мы много лет спустя. Я писал тогда «лунный» роман…
— «Первые люди на Луне», — кивнул Стэплдон.
— Да. Мне нужно было придумать внешность жителей Луны. Вы помните, конечно: огромные головы, маленькие ручки и ножки. Такими лунарии стали в ходе эволюции при малой силе тяжести на нашем спутнике. Но воображал я, признаюсь, не каких-то лунных жителей, а нас, людей — только живущих в очень далеком будущем. На самом деле — так я, во всяком случае, хотел представить, — мистер Кейвор побывал не на Луне, а в будущем. Как мой Путешественник по времени. Но не на триста лет вперед, а, может быть, на миллион. Человек станет умнее. Не разумнее — на это я не рассчитывал, — но умнее, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Стэплдон с сомнением кивнул.
— У человека будущего очень сильно разовьется мозг, черепная коробка постепенно увеличится… Скажите, Олаф, эти существа останутся людьми? Или это будет новая разумная раса? Разница между мной и человеком далекого будущего окажется гораздо больше, чем нынешняя разница между обезьяной, из которой, по Дарвину, мы все произошли, и нами сегодняшними. Теперь представьте, Олаф, что по каким-то неведомым причинам — мы ведь просто рассуждаем, верно? — обезьяна становится бессмертной. Что-то происходит в ее организме — и она живет, живет… Мир вокруг нее меняется, былые опасности больше не опасны, ведь она изобретает огонь, орудия труда, у нее есть на это время… И, естественно, меняется она сама. Она станет человеком? Не ее далекий потомок, а она сама, бессмертная обезьяна.
— Не думаю, — покачал головой Стэплдон. — Механизм изменчивости работает со сменой поколений.
— Но мы ставим мысленный эксперимент! — воскликнул Уэллс. — Эксперимент с бессмертием.
— Я не биолог…
— Как и я!
— Полагаю, и биологи не сумели бы ответить на ваш вопрос.
— Неважно, Олаф! Не могут сейчас, ответят позже, ведь наш подопытный бессмертен. И что? Обезьяна, став бессмертной, очеловечится очень много лет спустя?
— Вряд ли.
— Неважно. Допустим, очеловечится. Изменится — в любом случае. Станет другим, по сути, живым организмом. Означает ли это, что прежняя обезьяна умерла, превратившись в новое существо? Или все-таки бессмертна та самая обезьяна, которая точно не узнала бы себя, посмотрев в зеркало миллион лет спустя? Что означает бессмертие, Олаф? Говоря о собственном бессмертии, вы представляете именно себя, живущего через миллиард лет?
— Я имею в виду — да и вы, Герберт, наверняка тоже — бессмертие личности. Сохранение памяти. В том числе и памяти обо всех произошедших с вами изменениях.
— Память, да. А то, что голова ваша со временем стала такой большой, что вам тяжело носить ее на плечах… И вы стали болеть совсем другими болезнями…
— Но непременно выздоравливать, — вставил Стэплдон. — Ведь по условиям эксперимента никакая болезнь не способная убить бессмертного.
— Верно, — подтвердил Уэллс. — Человек ко всему приспосабливается. А если еще учесть, что в будущем медицина достигнет таких высот, какие мы себе не представляем…
— Да… — протянул Стэплдон. — Бессмертный очень сильно изменится за миллионы лет.
— И ему станет смертельно скучно… — хмыкнул Уэллс. — Ну, если послушать тех, кто против бессмертия.
— Скучно? Скажите, Герберт, вам бывает скучно жить?
— Нет, конечно! — воскликнул Уэллс. — В мире каждый день происходит столько интересного, что мне порой не хватает времени даже прочитать все новости! Столько новых книг! Новых статей в журналах, в том числе научных. Я стараюсь быть в курсе, но нет времени прочитывать, а ведь надо еще и пытаться понять хотя бы то, что еженедельно публикует Nature. Одно время я пытался следить за журналом, но понял, что мне не хватает образования. Во время войны у меня не было ни минуты свободного времени, и слава богу, что этот ужас закончился. Нет, Олаф, о скуке и речи быть не может. Разве что когда болеешь… Тогда ни о чем, кроме болезни, не думаешь.
— Но бессмертный не будет болеть, — заметил Стэплдон.
— Не будет болеть смертельными болезнями, но какой-нибудь грипп или простуда…
— За много лет, полагаю, медицина избавит бессмертного от любых болезней.
— Безусловно, — согласился Уэллс. — Что ж, бессмертному даже в вечности скучать не придется. Ведь у него останется такое человеческое качество, как любознательность. Безграничная любознательность!
— Вот мы и пришли к выводу, — улыбнулся Стэплдон, — что люди, которые утверждают, будто бессмертие скучно…
— Это просто нетворческие личности! Им действительно будет скучно.
— И если можно будет выбирать между бессмертием и смертной жизнью, то творческие люди выберут бессмертие, а остальные…
— Остальные, — кивнул Уэллс, — вымрут сами собой, как вымерли динозавры.
Уэллс встал и задернул шторы на окнах. В комнате стало уютно, замкнутое пространство, освещенное ярким светом люстры, книжные шкафы, две картины Констебла на стенах (копии, наверно?) — всё это действовало на Стэплдона как сильное успокоительное. Он почувствовал себя дома, в Саймонс-Филд… Сейчас он услышит голос Ангес, зовущей ужинать…
— Вы меня слышите, Олаф?
— Простите, Герберт, задумался. Вы что-то сказали?
— Я спросил, останетесь ли вы на ужин. Соглашайтесь. Марта — моя кухарка — готовит мое любимое овощное соте с баклажанами. Вам понравится, это очень вкусно.
— Соблазнительно, — пробормотал Стэплдон. — Агнес часто готовит соте, но… Боюсь, мне придется отказаться, в восемь меня ждут у племянника.
— Жаль, — пожал плечами Уэллс.
— Есть еще время, — Стэплдон посмотрел на часы. — И мы не договорили о бессмертии. Я хотел сказать, что настоящего бессмертия быть не может. Это такое же идеальное представление, как, скажем, идеальный газ. Бессмертный всё равно когда-нибудь умрет.
— Сгорит в солнечном пламени, когда наша звезда через много миллиардов лет…
— Нет, Герберт, полагаю, это ужасное событие бессмертный переживет. За миллиарды лет он найдет способ переселиться на планету в другой звездной системе, более молодой…
— Тогда и беспокоиться не о чем, — весело резюмировал Уэллс.
Стэплдон покачал головой.
— Но он, наш бессмертный, не сможет пережить Вселенную.
— Вселенная вечна! Была ли она создана Творцом или возникла из Первичного атома Леметра — она будет расширяться вечно!
— Вечно? То, что имело начало, имеет и конец.
— Не противоречьте себе, Олаф, — Уэллс, казалось, нашел, наконец, слабину в рассуждениях Стэплдона. — Числовой ряд может, начавшись с нуля, не иметь конца и простираться в бесконечность. Это даже я знаю, — усмехнулся он.
— Это идеальная математика, — казалось, Стэплдон перестал слушать собеседника и говорил теперь сам с собой. — А реальная физика не терпит бесконечных величин. В нашей реальности их нет. И даже Вселенной когда-нибудь настанет конец. Тепловая смерть, если Вселенная продолжит расширяться. Или смерть в адском пламени, если, расширившись, она начнет сжиматься — так следует из уравнений Фридмана, с которыми согласился сам Эйнштейн.
— Ну что ж, — беспечно произнес Уэллс. — Если так утверждает Эйнштейн, мне возразить нечего. То есть реального бессмертия не существует. И когда-нибудь бессмертный умрет — вместе со Вселенной, все тайны которой он к тому времени успеет раскрыть.
— Да. — Странно прозвучал голос Стэплдона. Будто на самом деле думал он вовсе не то, что сказал. Уэллс почувствовал противоречие и, хотя уже собрался продолжить фразу, сдержался и вопросительно посмотрел на гостя.
— Да, — повторил Стэплдон. — Если только…
И замолчал.
— Если только… что? — не выдержал Уэллс через минуту.
— Помните моего «Создателя звезд»? — задал Стэплдон вопрос, которого Уэллс не ждал.
— Конечно. Замечательная книга. Я это говорил вам при первой нашей встрече. Мы рассуждали тогда о разветвленных временах.
— Именно, — кивнул Стэплдон. — Я уже тогда начал думать… А несколько лет спустя прочитал рассказ Борхеса «Сад расходящихся тропок», и мысль моя укрепилась. Я даже подумывал написать продолжение «Создателя», но была война, другая жизнь, другие планы… Но думал… Почему мой Создатель не бессмертен? Ведь это напрашивалось. Но…
Стэплдон замолчал, с надеждой глядя на Уэллса. И тот оправдал ожидание, сказав:
— Потому что он создавал звезды во Вселенной, а она, как вы утверждаете, не вечна.
— Да. Но я писал, и Борхес тоже, о разветвленном времени, а отсюда один шаг до…
— Разветвленной Вселенной! — восторженно воскликнул Уэллс, и Стэплдон не удержался от хлопка в ладоши, прозвучавшего в тишине подобно выстрелу.
— О бессмертии я думал много лет, — Стэплдон неожиданно взял свой стаканчик и осушил залпом, закашлялся и стеснительно улыбнулся. — В «Последних и первых людях» и в «Создателе звезд» есть немало слов о бессмертии — но или о бессмертии души, или рассуждения о том, что бессмертие человеку не нужно. Банальный вывод, но популярный и тогда, и сейчас. К понятию истинного бессмертия я шел долго. За эти годы Леметр опубликовал статью о Первичном атоме, Хаббл сконструировал закон разбегания галактик, физики обсуждают уравнения Эйнштейна, и многие считают, что Вселенная замкнута и, следовательно, конечна во времени. И значит, настоящее бессмертие, вечная жизнь невозможна.
— Я писал о ветвившемся времени, — продолжал Стэплдон, — и не мог сделать следующего очевидного шага. Если ветвится время, неизбежно ветвится и пространство, ведь это единая суть! И всякий раз, когда возникает новая линия времени, на самом деле возникает новая вселенная. Герберт, Вселенная не одна. Вселенных множество. Может, даже бесконечно много. И представьте личность, жаждущую истинного бессмертия и дожившую до конца Вселенной. Она познала свой мир — и вынуждена умереть вместе с ним. Она…
— Она переходит в другую вселенную, молодую, — перебил Уэллс, — и продолжает жить…
— …и продолжает познавать… — Стэплдон говорил, будто зачарованный. — А когда и эта вселенная завершает эволюцию, личность переходит в следующую вселенную или, более того…
Стэплдон сделал выразительную паузу и посмотрел на Уэллса, устремившего взгляд в пространство над головой гостя. На лице писателя появилось выражение блаженства, и Стэплдон скорее ощутил, чем услышал произнесенные Уэллсом слова:
— …Создает новую вселенную…
— Да, — прошептал Стэплдон, — потому что…
— Истинное бессмертие, — закончил Уэллс, — означает и истинное всемогущество. И первое невозможно без второго.
— Конечно, — согласился Стэплдон.
Они долго сидели молча. Всё уже было сказано, и любое слово оказалось бы лишним.
Вошла Марта и замерла в дверях, переводя взгляд с хозяина на гостя.
Уэллс поднялся.
— Может, все-таки останетесь на ужин, Олаф? — обыденным голосом спросил он.
Поднялся и Стэплдон.
— Спасибо, Герберт, но не могу. Пора идти.
Марта вышла, тихо прикрыв дверь.
— Вы должны написать новый роман, — твердо произнес Уэллс. — Обязательно.
— Я подумаю…
— Вы уже все продумали, — отрезал Уэллс, — и в голове уже написали свою новую книгу. И название уже есть: «Создатель вселенных».
Павел Амнуэль
1 См. www.trv-science.ru/2024/12/izmereniya-i-tolko-izmereniya/
2 См. www.trv-science.ru/2025/01/beskonechnost-i-tolko-beskonechnost/