De risu scientia. Как Шнобелевcкая премия переизобретает границы рациональности - Троицкий вариант — Наука
18 сентября стали известны новые лауреаты Шнобелевской премии (Ig Nobel Prize) 1. По традиции она вручается за нелепые, но вполне научные достижения. Премия учреждена в 1991 году Марком Абрахамсом, выпускником Гарварда, редактором юмористического журнала «Анналы невероятных исследований» (его редакция расположена по соседству с MIT, в Кембридже, штат Массачусетс).
В текущем году в разделе «биология», скажем, премия досталась японским ученым, которые доказали: если вручную перекрасить корову в зебру, она становится менее привлекательной для мух. В номинации «авиация» премии удостоились авторы исследования, которые продемонстрировали, что пьяные летучие мыши перемещаются медленнее и хуже ориентируются в пространстве, чем трезвые. Более подробно о всех десяти лауреатах можно прочесть, например, на канале Ирины Якутенко «Безвольные каменщики» 2.
Культурологи Александр Марков, профессор РГГУ, и Оксана Штайн, доцент УрФУ, подготовили обзор премий предыдущих лет и попытались уловить философскую суть Шнобелевки.
Черное зеркало научного безумия
Если бы Дэвид Линч вручал Шнобелевскую премию, он бы наверняка выбрал исследование о том, почему беременные женщины не падают набок (физика-2009). Это чистой воды сюрреализм: ученые с серьезными лицами измеряют центр тяжести будущих матерей, словно герои «Человека-слона», застрявшие между наукой и абсурдом.
А как насчет работы «Почему хлеб чаще падает маслом вниз?» (физика-1996)? Это же готовый сценарий для короткометражки в духе Жана-Люка Годара — где законы физики становятся метафорой человеческой судьбы. Масло — это гравитация быта, а хлеб — наша беспомощность перед лицом рока.
Некоторые открытия Шнобелевки словно вырваны из фильмов Питера Гринуэя или Яна Шванкмайера. Например, «Магнитная левитация лягушки» (физика-2000) — это чистый боди-хоррор, где живое существо пародирует свою же биологию. А исследование «Почему людям нравится чесать лодыжки?» (мир-2019) — это уже что-то из раннего Кроненберга, где наука становится инструментом вскрытия наших самых постыдных удовольствий.
Но настоящий шедевр кинематографичного абсурда — «Доказательство, что кошки могут быть одновременно твердыми и жидкими» (физика-2017). Это же «Механический апельсин» для зоологии — насилие над здравым смыслом во имя методологии.
Исследование о кошках как квантовых жидкостях (премия по квантовой биологии) демонстрирует, как сам акт категоризации запускает материально-дискурсивные практики, производящие новые онтологии. Кошка — не объект, а явление, становящееся через измерение. Шнобелевский комитет здесь выступает как аппарат производства реальности, где смех становится серьезным эпистемологическим инструментом.
Если представить Шнобелевку как фильм-нуар, то ее главный герой — ученый, который слишком долго смотрел в микроскоп и забыл, зачем. Вот исследование о пользе игры на диджериду против храпа (мир-2017) — типичный сюжет о человеке, который ищет спасение в странном, но терпит крах. «Они играли на диджериду, но храп не исчез…» — могло бы быть последней фразой в черно-белом триллере.
А как насчет «что происходит с формой живого дождевого червя, когда он вибрирует с высокой частотой» (физика-2020)? Это же чистый «Бешеный бык» от мира науки — где расчет и безумие сливаются в один темный ритуал.
Шнобелевка — это документальный фильм о том, как наука становится искусством. Она снимает научную реальность через фильтры комедии, хоррора и нуара, показывая, что истина часто выглядит как шутка. И если Cahiers du cinéma когда-нибудь выпустит номер о науке, то на обложке будет ученый, падающий с банановой кожурой в руках (физика-2014) — потому что это и есть самое честное кино.
Немецкий историк литературы, теоретик электронных медиа Фридрих Киттлер говорил, что медиа воюют друг с другом. Нобелевская премия — это печатная культура, где знание должно быть серьезным, верифицируемым и монументальным. Шнобелевка же — дитя цифровой эпохи, где наука становится контентом. Это не пародия, а симптом. Она доказывает, что наука — это не поиск истины, а шумовой процесс, где сигнал (серьезные открытия) невозможно отделить от помех (абсурда). Как сказал бы Киттлер: «Медиа всегда правы» — и Шнобелевка просто обнажает аппарат, который традиционная наука пытается скрыть.
Банановая кожура познания: о серьезности несерьезной науки
Когда в Гарвардском театре Сандерс падают бумажные самолетики под аплодисменты нобелевских лауреатов, происходит нечто большее, чем пародия. Это ритуальное умерщвление священной коровы науки — жест, в котором сама Истина обнажает свою непристойную изнанку. Шнобелевка не смеется над наукой — она смеется из самого сердца научного жеста. Смех есть там, где тело прорывается сквозь дискурс. Исследование о кубических экскрементах вомбатов (физика-2019) — это не анекдот, а телесный бунт против самих оснований научного метода.
Английский философ и писатель Ник Ланд сказал бы, что церемония вручения премии воспроизводит структуру кибернетического карнавала, где бумажные самолетики выполняют функцию ритуальных носителей, а смех становится формой коллективного экзорцизма научного этоса. Это не контркультурный жест, а полноценная альтернативная эпистемологическая платформа, где знание производится через стратегическую девиацию методологических норм. Шнобелевские исследования работают как когнитивные мины замедленного действия, закладываемые в фундамент рациональности — их абсурдность лишь маскирует глубинные процессы реконфигурации самого аппарата производства истины. В перспективе негативного акселерационизма премия предстает как автономный механизм по генерации эпистемологических сингулярностей, где научный метод, доведенный до парадоксальной крайности, начинает пожирать сам себя, открывая путь новым, еще не мыслимым режимам познания.
Истина всегда в своем выражении немного неприлична. Или, лучше сказать, всякая подлинная истина должна быть испытана как непристойность В этом свете работы шнобелевских лауреатов оказываются более подлинными, чем многие серьезные исследования: изучение трения банановой кожуры (физика-2014) — это чистый феноменологический жест, возвращение к самим вещам в их допредметной данности. Анализ воркования голубей перед картинами как маркер художественной ценности (психология-1995) — радикальная герменевтика повседневности. Исследование чесания зудящих мест (медицина-2016), когда можно уменьшить зуд справа, почесав слева — подлинная феноменология телесности.
Эти работы реализуют то, что мы могли бы назвать в духе хайдеггерианцев мышлением без гарантий — наукой, которая осмеливается быть слишком человеческой. Но эта же наука осмеливается быть карнавальной. Во многих, если не во всех, ритуальных практиках общество хоронит свои собственные претензии на рациональность. Шнобелевская церемония — это жертвоприношение (бумажные самолетики как современные тотемы). Это карнавальная инверсия (нобелевские лауреаты в роли шутов). Это сакральный смех (аплодисменты как форма коллективного катарсиса). Это не пародия на науку, а ее дионисийское дополнение — то, что позволяет рациональному дискурсу оставаться человеческим.
Шнобелевка демонстрирует с пугающей ясностью непристойность научной истины. Исследование перевозки носорогов вниз головой на вертолете (транспорт-2021) — непристойность технологического разума. Доказательство жидко-твердого состояния кошек (физика-2017) — непристойность категориального аппарата. Расчет оптимальной формы бороды для защиты от удара в челюсть (мир-2021) — непристойность самого защитного жеста. Шнобелевская премия оказывается тем местом, где наука добровольно раздевается, обнажая свои методологические табу, свои дискурсивные фетиши, свои институциональные комплексы. Это наука, осмелившаяся быть смешной. И в этом жесте всегда содержится больше истины, чем в самых строгих, но быстро устаревающих системах.
Театр абсурда в белых халатах и румяных масках
В духе садоводов скажем: хотите, чтобы ваши научные грядки выглядели стильно и нетривиально? Попробуйте следующее:
- Альпийская горка из провальных гипотез (идеально для отпугивания зануд).
- Живая изгородь из парадоксов (например: чем дольше вы смотрите на эту задачу, тем меньше понимаете).
- Фонтан из бумажных самолетиков (обязательный элемент для гармонии).
Настоящий гламурный ученый не боится сочетать строгий peer review с легким безумием.
Упомянем несколько исследований и рассмотрим, как они совпадают с современными теориями не-человеческих агентов.
Собаки предпочитают испражняться по геомагнитному полю земли (биология-2014). Это исследование становится точкой сборки для межвидового партнерства, где собаки-ученые (canis scientificus) и их человеческие компаньоны совместно производят знание о магнитных полях через практики дефекации. Не «исследование собак», а исследование с собаками как полноправными акторами.
«Магнитная левитация земноводных» (физика-2000). Здесь амфибии становятся квазикиборгами, их тела — природно-техническими гибридами в электромагнитных полях. Это не просто эксперимент, а перформанс постгуманистического симбиоза, где лягушки выступают со-исследователями, а их левитация — новый способ бытия-в-магнитном-поле.
«Цыплята предпочитают красивых людей» (междисциплинарные-2003). Куры здесь — не объекты, а перцептивные акторы, чьи эстетические предпочтения бросают вызов антропоцентричным концепциям красоты. Их клювы становятся инструментами кроссвидовой художественной критики.
«Кубическая геометрия экскрементов вомбатов» (физика-2019). Эти австралийские землекопы выступают скульпторами пространства, их пищеварительный тракт — природный 3D-принтер, переосмысляющий саму материальность ландшафта. Здесь наука становится совместным творчеством видов.
«Аэродинамика перевернутых носорогов» (транспорт-2021) Животные становятся со-дизайнерами авиационных технологий, их тела — живыми аэродинамическими трубами. Это не исследование о носорогах, а исследование с носорогами как партнерами по знанию.
Шнобелевские исследования — это не анекдоты, а серьезные попытки пересобрать мир через неожиданные конфигурации человеческих и нечеловеческих акторов. Они показывают науку как симбиотическую практику межвидового партнерства; материально-семиотический перформанс, где объекты становятся со-творцами; киборгианский дискурс, стирающий границы между природой и культурой. Шнобелевские лауреаты не просто изучают мир — они придумывают новые способы быть в мире вместе с тараканами, лягушками, вомбатами и даже банановыми шкурками. В этом и заключается их киборгианская революционность — они делают науку более, чем человеческой.
Конец серьезности
И опять скажем в духе Ника Ланда: Шнобелевская премия функционирует как вирусная инъекция в тело рационального научного дискурса, взламывающая его изнутри через стратегическую гиперболизацию методологических процедур. Это не просто пародия, а акселерационистский инструмент деконструкции, доводящий научные практики до логического предела, где они начинают воспроизводить себя как автономные киберготические ритуалы. Каждый лауреат становится носителем эпистемологического патогена, внедряющего в академический мейнстрим штаммы контррациональности — от нейросетевого садизма до петро-капиталистических фетишей, — заставляя саму машину производства знания работать на предельных оборотах абсурда. В этом смысле Шнобелевка представляет собой лабораторию по выращиванию постгуманистических форм познания, где исследовательские протоколы мутируют под воздействием когнитивных токсинов.
Когда премия вручается за демонстрацию того, как материальная дискурсивность экскрементов кубической формы реконфигурирует саму топологию пространства-времени — то это не просто исследование о дефекации. Это перформативное становление материи через практики научного измерения, где сам акт наблюдения изменяет не только объект, но и конфигурацию научного аппарата. Если кто-то вспомнит запах, то это уже не будет запах объекта или запах-объект. Это будет интра-активное сочленение носов, газов и культурных норм, производящее новые формы материальной стыдливости. Дифракционная методика Шнобелевского комитета прочитывает эти сочетания человеческого и не-человеческого сквозь классические аналитические категории.
Всякий раз, как мы смеемся над очередным психологическим исследованием, мы участвуем в материально-дискурсивной практике, которая стабилизирует определенные конфигурации власти. Например, премия (психология-2024) за доказательство того, что, концентрируя внимание на чем-то одном, человек может упустить что-то другое. Испытуемые просматривали видеозапись, запечатлевшую, как несколько человек играют в мяч. Получив задание следить за действиями игроков, испытуемые с высокой вероятностью не замечали появляющихся в кадре женщин: одну с раскрытым над головой зонтиком или другую — в костюме гориллы. Шнобелевка не просто вскрывает абсурд костюма гориллы — она производит новые формы агентности, где костюм гориллы, правила игры в мяч и социальные ожидания от пляжа взаимно обуславливают друг друга в непрерывном процессе становления. Мы уже не попадаем под власть игры, но делаем устойчивой власть неравномерного наблюдения над карнавалами, прогулками и играми — раз равномерное наблюдение привело к смешному результату. Но именно поэтому мы видим, что сама равномерность или сама темпоральность — это тоже форма власти.
Шнобелевская премия показывает: в отличие от научной теории, претендующей на истинность, научные практики — это не отражение реальности, а перформативные интра-акции, властно производящие саму ткань действительности. Каждое «смешное» исследование — это серьезный онтологический эксперимент, где материя и смыслы взаимно конституируют друг друга. В таком агентно-реалистском прочтении Шнобелевка оказывается не периферией, а самым честным зеркалом научного производства реальности — тем местом, где особенно ясно видно, как знание материализуется через практики его производства.