Про прошедшее и непрошедшее время - Троицкий вариант — Наука
Между прочим, в детстве я добирался на электричке от Рижского вокзала до Истры за час пятнадцать минут. С тех пор прошло уже больше шестидесяти лет, а время в пути не изменилось. Искренне благодарю министерство железных дорог и всех причастных к нему! Так мало осталось реалий, которые не изменили себе и связывают меня с детством. А вот на моей железнодорожной ветке скорость жизни осталась прежней. Так что за время пути можно многое успеть и увидеть. Почитать книгу, решить кроссворд, переброситься в картишки, завести знакомство, насладиться плавно открывающимся пейзажем. Это, понятно, занятия для моего отставшего от жизни поколения. Ну, а для передового — масса сидячего времени, чтобы погеймить и погуглить. Вагоны, правда, уже не те: стали светлее и опрятнее, работает кондиционер — летом не жарко, зимой не холодно. То есть не ощущаешь, какое сейчас время года. Хорошо ли это? Японцы когда-то думали, что полнота жизни дана им в смене четырех сезонов. А теперь мчатся сломя голову на своих скоростных поездах с такой сумасшедшей скоростью, что все пейзажи сливаются в одно разноцветное пятно. Если бы пассажирам по громкой связи не объявляли станции, они бы и не знали, в какой стране находятся.
А вот мусорных баков с туалетами в наших новых красивых электричках по-прежнему ни разу не видел. Хотя, говорят, они есть, но лишь в крайних вагонах. Наверное, это специально для меня так устроили, чтобы я не свихнулся от ностальгии. Еще раз большое спасибо!
* * *
Станислав Иванович был когда-то популярным журналистом, то есть человеком нестеснительным. В профессиональных кругах прославился тем, что в одной газетке хвалил Ельцина, а в другой — хаял. Когда нас познакомили, с вызовом и гордостью за мастерство аттестовался так: «Я — стервятник, питаюсь падалью». Потом стал немедленно выспрашивать, со сколькими женщинами я имел дело, брюнетки они или блондинки, верю ли в Бога, какой я национальности, не случилось ли со мной какого-нибудь пренатального казуса и сколько мне платят за мои никому не нужные сочинения. В общем, вознамерился составить мой психологический портрет, но я не дался. Тем не менее он просил обращаться к нему на «ты» и называть Стасиком, хотя уже обзавелся внуками.
Выйдя на пенсию, Стасик стал зарабатывать на похоронном бизнесе. Нет, не нанялся в бюро ритуальных услуг, не копал могилы, не принял сан и не отчитывал покойников. Седой Стасик живо заинтересовался самочувствием знаменитостей, завел обширное досье в солидной бухгалтерской книге. Против фамилии политика, актера или спортсмена ставил пометы относительно состояния их драгоценного здоровья: «удовлетворительное, шансы призрачные»; «практически здоров, перспектив нет»; «имеются вредные привычки, это плюс»; «самочувствие хреновое, есть надежда на онкологию». В приемных покоях лучших больниц у Николая Ивановича имелась своя агентура в лице падких на сладости нянечек. Когда ему доносили, что клиент почувствовал себя не самым лучшим образом, он в спешном порядке приступал к сочинению его биографии.
Стасик обладал бойким пером, разысканиями особо не заморачивался, в архивах не копался, а знай себе шарился по Интернету, скачивал и склеивал чернуху, порнуху и прочую бытовуху. «Прогресс! И что бы я без него делал?» — спрашивал он сам себя и не находил ответа. На опус уходило месяца два. Получалось, конечно, не слишком фундаментально и не до конца выверено, но, как известно, дорого яичко ко Христову дню. В издательстве «Лучшие слухи», которое клепало нескончаемую серию «Важные люди», его привечали и охотно печатали. Гонорары, правда, становились всё скромнее и скромнее, ибо грамотных в стране становилось всё меньше и меньше. Но на достойную жизнь всё равно хватало.
Случались, разумеется, и осечки. Вроде захворал человек по-настоящему, в реанимацию угодил, и вот на́ тебе — выкарабкался. Подвел, значит. Стасик огорчался, но обиды на долгожителя не держал. Винил врачей. Восклицал: «Рак научились лечить, гады! На фига мне такой прогресс!»
Сам Стасик обладал отменным здоровьем, пил только «Боржоми» и рассчитывал прожить дольше положенного. Однако на всякий случай свою биографию составил уже загодя. Именовал себя там исключительно Станиславом Ивановичем. «Самому, понимаешь, надежнее. А то ведь нашкрябают какую-нибудь похабень. Обидно, блин». Предусмотрительный был человек.
* * *
Это было в середине девяностых годов прошлого века. Я отдыхал в крымском городишке Орджоникидзе. В советское время там располагался торпедный завод. Потом торпеды оказались не нужны, а вот прецизионные станки остались. На них суперквалифицированные мастера стали делать вязальные спицы. Ими не слишком прибыльно торговали на рынках бывшие работники военно-промышленного комплекса. Но память о прошлом всё равно безошибочно давала о себе знать: обитатели окрестных частных домов запасали воду для полива огородов в изящных корпусах торпед. Будто какой-то великан просыпал коробку с сигарами. Всё вместе это называлось конверсией.
Сам я снимал комнату в многоквартирном доме, в котором воду давали два часа в сутки. Но это ничего — я с наслаждением плескался в чудесном море, которое не бороздили торпеды, и был относительно чист. Питьевую воду привозили в цистерне на грузовике, я ходил за ней с бидоном, который хозяин квартиры Коля в лучшие времена использовал под пиво.
С этим Колей, человеком рабочим и открытым, мы как-то раз расположились на морском берегу и угощались мидиями, пожаренными на металлическом листе. Настроение было прекрасное, и я дал себя уговорить: пообещал купить у Коли полкило спиц. «Отборные, не пожалеешь», — извиняющимся тоном произнес он. В общем, насытились, захорошели, разлеглись на песке. Коля задумчиво сказал: «Я за объединение Крыма с Россией сколько хочешь водки выпью». И погрузился в глубокий сон.
На следующий день я уезжал в Москву на поезде, отправлявшемся из Феодосии. Вот и пошел туда по обожженной солнцем и отутюженной ветрами земле, на которой не выживают деревья. Дорога неблизкая, полкило спиц в рюкзаке были лишними. Пока шел, сочинял:
В стране травы,
Кузнечиков и бабочек
Я выделялся ростом.
Не молоком я там питался,
А обнаженным светом.
Дойдя до обрыва,
Воском прибоя
Уши себе заливал.
В Феодосии успел заглянуть в музей Айвазовского. Это прекрасная галерея с чудесными картинами. Но не они поразили меня — художник написал их за свою жизнь так много, что залил всю страну своей черноморской водой. Поэтому его маринистические опусы не поразили меня, хотя от этого они и не становились хуже. А поразила меня не слишком видная картина, висевшая при входе. Она называлась «Первый паровоз в Феодосии». Удивительность ее состоит в том, что она написана за два года до того, как первый паровоз сюда и вправду вкатился. Айвазовский оказался мечтателем и провидцем: увидел то, чего не дано увидеть другим. Именно про таких людей и говорят: человек, опередивший свое время. Такое немногим дается. Недаром на своем автопортрете, повешенном уже на втором этаже и написанном после получения чина действительного тайного советника, Иван Константинович изобразил себя таким важным: вся грудь в орденах, образующих нечто вроде кольчуги. Другие художники не раз писали портреты Айвазовского, но, видно, чего-то в них не хватало. Вот он и решил подправить их. Было отрадно посмотреть на человека, который твердо знает: жизнь удалась. Знал себе цену. На могиле Айвазовского на белом мраморе высечено по-армянски: «Рожденный смертным, оставил по себе бессмертную память». А по-русски добавлено: «Профессор Иван Константинович Айвазовский». В те далекие времена профессоров уважали.
Спицы я подарил проводнице в поезде. Она осталась очень довольна и всю дорогу бесплатно поила меня жидким чаем. Предлагала и сахар-рафинад, но я сладкий чай не люблю.
Александр Мещеряков