Катапульта в общественную работу - Троицкий вариант — Наука
Публикуем новую главу из будущей книги Михаила Михайлова «Как я был ученым»1.
В институтском отделе, когда я в него пришел, работало около ста двадцати человек. Он был организован в середине 1950-х годов для изучения комплекса проблем, связанных с созданием и эксплуатацией мощных взрывчатых веществ. Его главой назначили сорокапятилетнего профессора Николая Николаевича Никонова, который «с бору по сосенке» понабрал отовсюду классных специалистов. Через десять лет в отделе было четыре лаборатории по синтезу взрывчатых веществ и группа физиков, изучавших детонационные процессы. Они (возможно, справедливо) считали химию недоразвитой физикой и сознавали, что им приходится жить среди представителей не вполне зрелой науки. Свои результаты, напичканные математикой, они чрезвычайно скупо докладывали на коллоквиумах, с обоснованным сомнением поглядывая на слушателей, которые, за исключением Н. Н., их действительно не понимали. Шефу приходилось потом, мягко поругивая их за снобизм, растолковывать народу, о чем шла речь.
Одной из лабораторий руководил сам Н. Н. Его авторитет в отделе был безусловным. Как я понимал, он никогда не вмешивался в текущую деятельность остальных подразделений, но тщательнейшим образом вырабатывал с их заведующими все рабочие планы. За ним также оставалось решающее слово при зачислении новых кадров, выдвижениях на должности старшего научного сотрудника, распределении премий и заключении хоздоговоров.
Никонов заметно выделял меня из сотрудников отдела. Я в своем рабочем запале не обращал на это никакого внимания, приписывая всё важности моей тематики. Однако иногда я отмечал, что сотрудники, еще год назад с удовольствием болтавшие со мной о том о сем, включая и отношения в отделе, теперь предпочитали помалкивать, боясь, видимо, что я передам их болтовню шефу. Они ошибались, конечно: в наших бесконечных обсуждениях он никогда не касался взаимоотношений с сотрудниками, а я тем более.
В общем, будучи в фокусе внимания Н. Н., я чувствовал себя абсолютно защищенным. Однако я ошибался.
Однажды ранней весной, когда до окончания аспирантуры мне оставалось несколько месяцев, женский голос сообщил мне по телефону, что как комсомолец я должен выйти на субботник по уборке институтской территории. Трубку сразу же положили, поэтому возражать было некому. Я проигнорировал это приглашение, поскольку вечерами в пятницу уезжал на выходные в Серпухов повидаться с женой и сынишкой, которые жили у мамы.
Через неделю тот же голос известил меня об очередном субботнике, но на этот раз мне удалось объяснить, почему я не могу принять в нем участия. В ответ последовала сентенция о комсомольском долге и обязанностях, которыми не следует пренебрегать. Голос предупредил также, что дальнейшее манкирование приведет к наказанию по «комсомольской линии». Тем не менее я решил испытать судьбу и уехал к семье.
Через несколько дней меня пригласили на заседание комитета комсомола института для «рассмотрения моего персонального дела». В конце рабочего дня я отправился на это аутодафе. В комнате, где проходило судилище, сидело человек десять. Это были, естественно, ребята моего возраста, и я твердо рассчитывал на их понимание. Но секретарь комитета комсомола по имени Людмила, которая вела заседание, ничтоже сумняшеся выставила меня злостным прогульщиком и предложила вынести выговор. Я начал было оправдываться наличием семьи в Серпухове, но она заявила, что я мог бы пожертвовать хотя бы раз свиданием с родственниками из уважения к комсомолу. Остальные присутствующие согласились с тем, что в моем поведении не было ни грана почтения к молодежной организации, и проголосовали за выговор.
— Всего доброго, — сказала секретарь. — И пусть это послужит для тебя серьезным уроком.
На всякий случай я рассказал о наказании шефу. К моему удивлению он отнесся к этому серьезно:
— Михаил, давай с тобой договоримся. Я отслеживаю твою научную работу и здесь целиком на твоей стороне. Всё остальные ты уж решай, пожалуйста, сам. У тебя еще студенческая психология: ты веришь в то, что дяди наверху могут утрясти всё кулуарно. Но тебе уже пора понять: ты входишь в мир взрослых и, если собираешься занять в нем пристойное место, то тщательно обдумывай каждый шаг. Надеюсь, мои слова не пропадут втуне.
Следующая встреча с Людмилой состоялась незадолго до защиты диссертации, когда я приплелся к ней подписывать личную характеристику. Мы оба понимали, что не поставить свою подпись она не может, поскольку это сорвало бы защиту и вызвало дикий скандал. Тем не менее она насупилась:
— В характеристике нет ни слова о выговоре. Я согласна подписать ее в таком виде при условии, что ты войдешь этой осенью в комитет комсомола. Нам важно иметь в нем остепененную молодежь.
Я с готовностью согласился, понимая, что к осени меня может даже не быть в институте.
Но я остался после защиты. Памятуя о словах Н. Н., я весь год исправно ходил на заседания комитета комсомола, благо что от меня ничего там не требовалось, кроме голосования поднятием руки. За это время наладились мои отношения с Людмилой. Она даже жаловалась мне, что давно собиралась уйти с общественной должности руководителя комсомольцев института, но против этого возражает районный комитет комсомола, так как не видит достойной замены.
* * *
В один прекрасный день меня вдруг вызвал шеф и предложил быстро оформить документы для трехмесячной стажировки в Высшей технической школе Праги.
Это случилось спустя года три после введения наших войск в Чехословакию. По словам шефа, наверху было принято решение резко усилить сотрудничество с этой страной, в том числе путем командирования туда научных кадров. Я объяснил ситуацию Людмиле по телефону и потянулся было к ней с характеристикой. Но она предложила встретиться в присутствии секретаря партийного бюро института, поскольку была необходима и его подпись. Я действительно застал их обоих, поприветствовал и вытащил характеристику.
— Вот, Виктор Михайлович, — вдруг вступила Людмила, — я вам уже говорила, что устала и хочу уйти с поста секретаря, но меня не отпускал райком комсомола, требовал представить надежную кандидатуру на это место.
— Да, да, помню, — согласился секретарь партбюро.
— Сейчас, к счастью, этот вопрос удалось решить. Я подала в райком комсомола заявку на кандидатуру Михаила как будущего секретаря. Там ее с удовольствием одобрили. Молодой энергичный кандидат наук, он прекрасно проявил себя в комитете комсомола. Уверена, Михаил будет отличным секретарем.
— Замечательно, — кивнул Виктор Михайлович. — Я о нем тоже наслышан. Он у нас в резерве на старшего научного сотрудника. Поздравляю, Михаил.
Я пришел в состояние грогги. Хотел, наконец, вмешаться и выразить, по крайней мере, недоумение, но тут вновь затараторила Людмила.
— Виктор Михайлович, он собирается на стажировку в Прагу на три месяца. Вернется как раз к выборной компании в комсомоле. А пока давайте подпишем ему характеристику и пожелаем доброго пути.
Что мне оставалось делать? Заупрямиться? Упрашивать их подписать характеристику, но оставить меня в покое? Отказаться от поездки? Я промолчал. Они поставили свои подписи.
Из кабинета мы выходили вместе с Людмилой. Я молча погрозил ей кулаком. Она показала мне язык и умчалась, пританцовывая. Так, по словам шефа, я «входил в мир взрослых».
* * *
В Праге, на одной из технологических кафедр Высшей технической школы, меня встретили вполне доброжелательно, поскольку знали по публикациям, что к ним приедет настоящий научный сотрудник. Было и еще одно важное обстоятельство. Время тогда в Чехословакии было беспокойное, шли активные чистки — увольнения людей, поддержавших ранее «бархатную революцию». В этой ситуации на кафедре понимали, что «коллаборация» с советским институтом, командировавшим меня, — слабая, но хоть какая-то поддержка их коллектива.
В течение недели я знакомился с работами сотрудников, затем выбрал одно из направлений, соприкасавшееся, хотя не сильно, с моей тематикой, и приступил к работе. На кафедре, кстати, трудились и ребята, кончившие в свое время МГУ, с которыми можно было проконсультироваться по любым вопросам по-русски. С более возрастными учеными я общался по-немецки, так что проблем не было ни малейших. Почти у всех сотрудников были машины. Заведующий кафедрой, довольно известный семидесятилетний ученый, относился ко мне с исключительным вниманием. Он даже создал расписание, по которому каждое воскресенье кто-то из «машиновладельцев» возил меня по стране. Они показали мне практически всю Чехию.
Досаждало мне только наше посольство. Время от времени оно собирало советских граждан, находившихся в Чехословакии, чтобы зачитать унылый доклад об успехах строительства социализма в стране, которую они на время покинули. Но еще больше раздражала необходимость каждую субботу приезжать туда смотреть фильмы о вожде мирового пролетариата. Наконец, я инспирировал письмо в посольство от ректората Школы, в котором сообщалось, что именно по субботам на кафедре проводятся важные исследования, в которых по согласованию с советской стороной ключевую роль играет стажер М. М. Михайлов.
За три месяца я исходил красавицу Прагу вдоль и поперек. Конечно, в основном я бродил по ней вечерами после работы. При свете фонарей она казалась таинственной и прекрасной. Часов после десяти вечера город, как правило, затихал и оказывался в моем полном распоряжении. Шум доносился только из пивных. Я шлялся обычно до полуночи, а то и позже. Время от времени по пустынному городу сновали «газики» с нашими военными. Иногда они останавливались и интересовались, что я за птица и чего ради болтаюсь по пустынным улицам.
Однажды я стоял на высоком берегу Влтавы. Вниз вела бесконечная лестница, и я размышлял, спускаться ли по ней или предпринять долгий обходный путь. Было, наверное, около полуночи. Влтава и основная часть города с башнями и костелами лежали передо мной. Красота была неописуемая! В это время к основанию лестницы внизу подъехал «газик» и направил на меня луч мощного прожектора. Я ослеп и стоял, не зная, что делать. Вдруг машина повернула и прямо по ступенькам начала подниматься наверх. Я был потрясен, так как не мог себе представить, что автомобили способны взбираться по такой крутизне. Но вот «газик» уже стоял около меня. Не помню, что на нем было написано — «военная полиция», или «милиция», или «комендатура» — что-то в этом роде. Из него вылез наш лейтенант и обратился ко мне по-чешски. Я вытащил документы, и мы объяснились. После этого наши усадили меня в «кабриолет» и спустили вниз к мосту через Влтаву. Дальше я уже двинулся сам, а они поехали галсами, надеясь встретить кого-то «из их ориентировки».
Ближе к концу моей командировки я выступил на кафедре на семинаре. Конечно, за три месяца на новом месте я не смог сделать чего-то из ряда вон выходящего, но материал был вполне добротным, и через полгода мы опубликовали его в одном из международных журналов. На том же собрании мне вручили большую медаль с надписью на чешском языке, означавшей что-то вроде «Неразлучному с вытяжным шкафом». По-чешски это звучало кратко и выразительно. Я, конечно, изобразил крайнюю степень благодарности, хотя смысл награды был мне неясен. Разъяснили мне его уже после семинара.
Оказывается, окна большого помещения, где я работал, выходили в сад, в глубине которого стоял дом, где жили профессора Школы. При этом окна квартиры заведующего кафедрой располагались как раз напротив лаборатории. Расстояние было довольно большим, и сотрудникам не могло прийти в голову, что они видны из дома профессора. Однако они заблуждались. Пожилая жена заведующего по имени Мария была исключительно деятельной дамой. В стране, где не было очередей за едой и какими-либо товарами, у нее после домашних дел оставалась куча времени, которую она нашла чем заполнить, обнаружив в хламье, оставшемся после войны, мощный бинокль. В него она и стала наблюдать за сотрудниками кафедры, работавшими в комнате напротив, и сообщать мужу обо всем, что там происходило. Те, конечно, долгое время недоумевали, откуда профессор мог знать, что они покуривали в лаборатории, слишком долго обедали, а мужчины в отсутствии дам иногда не по назначению пользовались раковиной…
В коллективе возникло напряжение, представители науки стали подозревать коллег в доносительстве. Это продолжалось до тех пор, пока один из них, копаясь на работе в своей сумке, не обнаружил театральный бинокль, который он не выложил дома после представления. Он, вытащив его и решив, естественно, обозреть окружающий мир, навел прибор на противоположный дом. Тут-то и рассмотрел разглядывающую его жену шефа. Загадка была разгадана.
Стал понятен и смысл моей награды. Мария внимательнейшим образом наблюдала за советским стажером, в конечном итоге сообщив мужу, что он не пропустил ни одного рабочего денечка. Награда свидетельствовала именно об этом.
* * *
Вернувшись на родину и кратенько рассказав об итогах поездки Н. Н., я помчался к секретарю партбюро в надежде переиграть мое секретарство, о котором я пока не говорил шефу. Поздоровавшись со мной, Виктор Михайлович сказал:
— Хорошо, что ты появился. Людмила ушла в отпуск практически до перевыборов. Тебя райком комсомола назначил исполняющим обязанности секретаря. Вот тебе бумаги, которые они уже прислали. Разбирайся с ними и командуй. Но предварительно съезди в райком, они хотят с тобой познакомиться.
Я побрел к Н. Н. Выслушав меня, он сказал:
— Я так и думал. Не унывай. Уверяю тебя, на этом посту еще никто не пропадал. Это даже полезно для тебя. Научишься руководить и общаться с людьми. Главное, подбери себе пару-тройку надежных помощников. Не увлекайся: относись к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе. Твои общественные начальники будут склонять тебя к жесткости, решительности, чувству долга, ответственности и т. д. Выслушивай, но помни: ты прежде всего научный сотрудник и будешь иметь дело с людьми науки.
Расставаясь, он вдруг добавил:
— Зная тебя, понимаю, что наука не пострадает. А вот семья может. Будь здесь начеку.
Я поехал представляться в райком комсомола.
* * *
Секретарем комитета комсомола нашего института я пробыл чуть больше двух лет. В то время в институте функционировал также совет молодых ученых. Я полагал, что мои функции в значительной мере совпадали с обязанностями руководителя совета, и мы действовали очень слаженно, так что общественная нагрузка не слишком меня обременяла.
К счастью, прекрасно сложились и мои отношения с руководством райкома комсомола. Оно довольно быстро усвоило, что у меня не было ни малейших поползновений делать комсомольскую карьеру, в отличие от многих честолюбивых руководителей молодежных организаций, потенциальных конкурентов. В пику последним меня с удовольствием направляли на всякие молодежные слеты, конференции и съезды, а также кооптировали в руководящие органы. Я не подвел секретарей райкома — неизменно был среди заднескамеечников, но активно вступался, если речь шла о нашем районе.
Не утаю и приятные моменты моего секретарства, связанные с поездками за рубеж, главным образом в соцстраны, но иногда и в такие диковинные державы, как, например, Лаос. Именно там проходил запомнившийся мне международный конгресс молодежи стран Азии и Африки, куда меня послали во главе небольшой делегации. К нам прикрепили переводчика по имени Кам, что по-русски означало «драгоценный». Он таким и оказался. Это был жизнерадостный парень лет двадцати, изучавший в колледже русский язык и готовившийся поступать в Университет дружбы народов в Москве. У него была чудовищная колымага на бензиновом ходу, в которой он за четыре дня ухитрился провезти нашу группку почти по всей стране. Там я впервые познакомился с джунглями, которые раньше представлял в виде густого леса. Но нет, джунгли оказались гудящей мириадами насекомых сплошной зеленой стеной, сквозь которую можно было проникнуть исключительно с помощью мачете.
Завершение конгресса отмечалось банкетом. Меня задержали в посольстве, но верный Кам сторожил мое место. Как только я появился, мне предоставили слово. Я вдохновенно поблагодарил устроителей за их хлопоты и выразил совершенно искренние надежды, что конгресс станет прекрасной площадкой для общения молодежи. Когда я сел, ко мне придвинулся Кам и прошептал мне в ухо:
— Дебил.
— Что? — не расслышал я.
— Дебил, — уже громче повторил он.
Я растерялся. Может быть, я брякнул что-то лишнее? Или что? Недаром в комитете молодежных организаций меня предупреждали, что могут быть провокации, и они зачастую принимают совершенно неожиданный характер. Но так или иначе, я должен был реагировать на этот выпад. Каким образом? Уйти в знак протеста? Увести делегацию? А как объяснить этот демарш? Тем, что меня назвали дебилом? И кому объяснять, если здесь я — своеобразный дуайен?
Кам внимательно смотрел на меня и ждал ответа. У меня в голове крутилась безумная мешанина, но вдруг всё устаканилось. Я понял. Наклонился к нему и сказал:
— В посольстве задержали.
— А-а-а, — протянул Кам, — а я всё угадывал: кде ты, кде ты.
А вы поняли, что спросил славный Кам?
* * *
Через пару лет я поехал в райком комсомола с просьбой отпустить меня на вольный выпас. Принял меня первый секретарь по имени Фёдор Фёдорович. Он был, в сущности, мой ровесник, и у меня с ним были добрые отношения. Он, кстати, тоже был кандидатом наук, кажется, в технической сфере и прекрасно понимал меня.
— Хорошо, Михаил, уходи с поста секретаря, но с одним условием. Перед уходом ты вступишь в партию. У меня твердое убеждение, что ты нам еще понадобишься.
Честно говоря, я надеялся навсегда расстаться с общественной деятельностью и целиком погрузиться в науку. Но в глубине души уже догадывался, что «уйти в подполье» не удастся. Так и получилось.
Продолжение следует