Шары и улыбки

Три книги трех авторов: автора собственных воспоминаний, автора, добывшего и записавшего чужие свидетельства, и автора, составившего сборник чужой прозы

Многолетняя служба в библиотеке приучила меня с особым вниманием относиться к вторичным издательским признакам. Ощущение, что я умею видеть книгу сквозь ее обложку, разумеется, было ложным, но оно было, что не могло не повлиять как на особенности моего письма, так и на особенности моего чтения. Люби мым и совершенно отдельным, нефункциональным жанром стали издательские аннотации. Я их даже собирал когда-то. Какие-то специальные люди сочиняли их ПО каким-то специально установленным правилам и образцам. Подписывая свою книжку одному из друзей, я попытался воспользоваться этой волшебной стилистикой и написал примерно так: «Дорогой друг. Прочти эту книгу — плод нелегких раздумий автора о судьбах отечественной культуры, о путях и перепутьях нашей истории, о проблемах, стоящих перед человеком и человечеством на рубеже столетий, об ответственности при выборе решений, о родной природе, о любви и ненависти, о жизни и смерти. Книга рассчитана на широкий круг читателей — от рафинированного ценителя до полного мудака».

К чему я все это рассказываю? А всего лишь к тому, что аннотация на попавшую мне в руки книгу рассказов неведомого Мне Бориса Минаева начинается с того, что «Детство Левы» — рассказы, порой смешные, порой грустные...» Ну вот, опять: «то трепетно-взволнованные, то ажурно-легкие, то запредельно возвышенные, то задумчиво-распевные, то невыносимо занудные». Именно такими бесконечными цепочками мы любили когда-то пародировать аннотации на конвертах грампластинок. И не раскрыл бы я, разумеется, никогда эту «порой грустную» книгу, если бы не ее название, формально-ономастические признаки которого вызвали все же какое-никакое любопытство. Что же это у моего тезки за детство за такое? Ведь интересно.

Ну что сказать? Детство как детство. 60-е годы, Москва, Пресня, мама, папа, соседи, кухня, двор. Хорошая память. Обилие драгоценных деталей — впрочем, все детали детства драгоценны. Детство, достаточно традиционно понимаемое как хорошо подготовленная позиция для эвакуации из враждебного настоящего.

Язык в общем правильный, то есть нейтральный, без претензий на «художественные особенности» нормальный язык нормального рассказчика, уважающего своего собеседника. Жанр коротких историй выбран безошибочно. Таким способом написанная повесть или, не дай бог, роман получились бы безнадежно советским произведением. И без того специфические совписовские интонации и реликтовая - переделкинскоаэропортовского разлива - задушевность время от времени все же пробиваются. Но этого, к счастью, немного.

Резюме. Хорошая, вполне неамбици озная проза, которую можно прочесть безо всякого риска быть втянутым в выяснение чужих отношений.

Если эта книга привлекла внимание всего лишь названием, то есть, строго говоря, ничем, то книга Владимира Глобыла цера прочитана «в здравом уме и твердой памяти». Вернее, перечитана. А прочитана она была пару лет тому назад в «Новом мире». Называется книга «Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс». Получается, что у нее как бы два автора. Впрочем, так оно и есть.

Книжку нельзя даже назвать удивительной. Она невероятная. Причем неизвестно, что чудеснее сама книга или обстоятельства ее появления на свет. Владимир Глоцер, один из известнейших. и последовательнейших хармсоведов, знающий о Хармсе уж никак не меньше, чем знал о себе сам Хармс, выступил в роли героя то ли Жюля Верна, то ли каверинских «Двух капитанов». Он знал о необычайной судьбе Марины Матич, последней жены Хармса, он знал, что война швыряла ее из города в город, из страны в страну. Он знал, что следы ее теряются где-то в полуреальной Венесуэле. И все. Пропавшая экспедиция. И вот Глоцер совершенно случайно узнает, что она жива, и вот он узнает ее адрес, и вот он едет к ней, и вот она свидетельствует...

Это не судьба, а какой-то совершенно фантастический клубок немыслимых житейских обстоятельств. Аристократическое происхождение. Революция. Аресты родных. Нищета. Знакомство Хармсом. Счастливая и ужасная жизнь с ним. Арест и гибель мужа, друзей, родных. Чудесное спасение из блокадного Ленинграда и прямое попадание в оккупированный южный город. Остарбайтерство в Берлине. Снова чудесное спасение. Послевоенная Франция. Встреча с матерью, бросившей Марину сразу же после ее рождения. Роман с мужем матери. Переезд в Латинскую Америку. Замужество. Все невероятно, но невероятнее всего — поразительная столь густой череде смертоносных обстоятельств воля к жизни. Не судьба, а какая-то смесь «Анжелики» с «Доктором Живаго».

Предисловие и послесловие Глоцера служат рамой к отрывочному, но захватывающему свидетельству, к горькому и фантастическому повествованию, рассказанному странным языком, будто бы профильтрованным сквозь плотную вату времен, стран, чужих языков. Вот последняя запись: «Господи помилуй! Когда Я вспомню все, что я пережила, и всю эту жизнь в России, — о, Господи, Твоя Воля! Прости меня, пожалуйста. Ни за какие деньги, ни за что что бы мне ни дали, любые кольца, бриллианты — никогда в жизни я не увижу больше Россию!» Кто осудит ее за эти слова?

И снова библиографические несообразности. Причем начинаются они прямо с обложки. Когда вы берете в руки книгу, где на обложке значится «Виктор Ерофеев. Время рожать», то вряд ли сразу сообразите, что речь идет не об очередном сочи нении писателя Ерофеева, а об антологии. А между тем дело обстоит именно так.

Любитель Виктора Ерофеева будет чувствовать себя обманутым, узнав, что рожать пришло время вовсе не Ерофееву, а совсем другим людям, а именно двадцати четырем молодым авторам, чьи рассказы вошли в антологию, собранную действительно Ерофеевым. Читатели, Ерофеева не жалующие, книгу не раскроют, а жаль, ибо таким образом они лишатся возможности обнаружить среди совсем не однородных текстов что-нибудь на свой вкус.

разумеется, поиронизировать по поводу того, что Виктор Ерофеев тщится покрыть своим именем современную прозу. Но можно счесть его стратегию похвальной с точки зрения ее последовательности.

«Время рожать» — уже вторая составленная Ерофеевым антология. Первая «Русские цветы зла» — вышла пару лет тому назад, и вышла она не только с именем составителя на обложке, но еще и с его портретом. А потому вторая может служить образцом смирения. Шутить можно и дальше, но обе ерофеевские антологии и правда сугубо авторские проекты. И та, и другая — это современная российская словесность в версии Виктора Ерофеева. А потому столь важны предисловияманифесты. Предисловие к «Времени рожать» начинается так: «В русской литера туре открывается бабский век. В небе много шаров и улыбок. Десант спущен. Летит большое количество женщин». Что опять же сбивает с толку, ибо читатель вправе предположить, что антология СОстоит сплошь из авторов-женщин - из авторш. Так нет же. Авторы буквально всех полов в антологии представлены.

Чем руководствовался составитель при отборе? Не качеством же? То есть понятно, что все включенные в антологию рассказы составителю в разной степени милы и приятны. Обнаружить принцип объединения в ерофеевском предисловии даже и не стоит пытаться: не найдете там ничего, кроме «шаров и улыбок». Но принцип все же есть, и он, как мне кажется, в том, что авторы и их тексты объединены не какими-то общими эстетическими ИЛИ ЖИЗненными принципами, а равноудаленностью от того, что можно на глазок опреде лить как литературную норму, как культивируемый толстыми журналами или премиальными жюри мейнстрим. Ненормативного и правда много — от лексики (что легче всего заметить) до тематических или сюжетных поворотов. Фактор ненормативности выручает далеко не всех, да и странно было бы такое предположить. Удивляет как раз то, что вполне качественной и вполне неожиданной прозы при чтении обнаруживается довольно много. А потому любой пафос и любая концепция, коими руководствовался составитель, пусть они и покажутся кому-то невнятными, малоубедительными или даже лож ными, все равно оправданны.