Сергей Пахомов

«Битва экстрасенсов» — единственное шоу на российском ТВ, где мощь медиа сталкивается со способностями медиумов. Волшебство телевидения, как правило, оказывается сильнее — жизнь участников после «Битвы» резко меняется. Задавшись вопросом, как участие в передаче отразилось на Сергее Игоревиче Пахомове, успешном художнике, самобытном музыканте и герое поколения «ВКонтакте», «Афиша» изучила запутанную биографию Пахомова и его хтонического альтер эго Деда Пахома.

Вы, должно быть, слышали: Сергей Пахомов, художник, музыкант, актер, арт-директор, мем и просто незаурядная личность (как он сам говорит, «...проссышь, кто я»), теперь еще и юродивый экстрасенс Дед Пахом. Сергей пришел на ТНТ на шестнадцатый сезон «Битвы экстрасенсов», прошел ряд испытаний и добровольно покинул программу, уступив место дуэту Иоланты и Россы, против которых проголосовало жюри. Под прицелом камер Дед Пахом объяснил свой поступок желанием сделать доброе дело. За шесть серий Пахома узнали в лицо порядка десяти миллионов россиян — рейтинги шоу сравнимы разве что с показателями новогоднего поздравления президента.

Пахом рос в неполной семье. Отец, профессор-микробиолог, расстался с мамой, когда Сергей был еще ребенком. В детстве у Пахомова были галлюцинации и видения, он мог плакать шесть часов от одной мысли о смерти матери. «А у меня все переживания в жизни были. Я что подумаю, то и переживаю. Когда ребенок один в семье, это говорит о болезненности. Я все пытаюсь эстетизировать, ее в том числе. Это хороший инструмент для познания мира: через страдание, через психоз. Но болезненность у меня всегда на грани маскарада, что важно. Потому что, конечно, я за жизнь, а не за смерть», — мы встретились с Пахомовым через неделю после показа последнего выпуска «Битвы экстрасенсов» с его участием.

«Дед Пахом — это собирательный образ. Такая мифологема русской культуры, некий простофиля,

не вытирающий носа, не стригущий ногтей. Глас народа», — объясняет Сергей.

О Сергее рассказывает Мария Шайкевич, бессменный продюсер передачи «Битва экстрасенсов»: «Он человек гиперчувствительный, а что это, как не экстрасенс? Мы не хотели, чтобы он уходил. Прочили ему победу». Источник на ТВ подтвердил, что Пахом был фаворитом как ужюри, так и у зрителей: по опросам, он набирал 50% голосов, в три раза опережая ближайшего преследователя.

Я интересуюсь у Пахома, видит ли он как медиум свою собственную судьбу. «Конечно. Такое ровное озарение. Это называется манией величия».

6.32. Суббота. Крым. «Good morning, Great Moloch», — приветствует меня Сергей Пахомов на пустыре в пяти шагах от центральной площади Балаклавы. Времени в обрез. Сергей начал утро с кофе и последнего альбома Ариэля Пинка; в машине предлагает перекусить жареной барабулькой художник Владимир Ярин, так же как и Пахомов, работающий на съемках нового сериала Валерии Гай Германики «Бонус». В череде фантастических метаморфоз Пахома закинуло сюда художником-постановщиком. По дороге спрашиваю Пахомова, что их объединяет с Германикой. Стилистика кабаре? «Наверное, да. Когда я жил в Берлине, то ходил в старые кабаре, впитывал в себя музыку Клауса Номи. С Германикой нас объединяет сила

и беспомощность. Или сила беспомощности. Мне близка идея величия через убожество», — поясняет он.

Пахомов обращает мое внимание на сходство лоскутного утепления хрущевок с картинами Пауля Клее, оживленно рассказывает о съемках «Шапито-шоу» в Симеизе, но, когда разговор сходит с накатанных рельс светской беседы, внезапно серьезнеет: «В искусстве можно идти в сторону совершенства. А можно идти обратно, в разрушение. Но и там надо искать свои ритмы, свою логику распада, уметь выявлять цикличность». Речь заходит о «Зеленом слонике» — артефакте девяностых, глубоко метафоричной камерной драме, против задумки авторов ставшей за последние годы настоящим интернет-хитом. «Он мог быть снят только в той дешевой стилистике; я понимаю и люблю все уродливое, убогое и некрасивое. Потому что оно прекрасно», — голос Пахома дрожит, а на глаза вот-вот навернутся слезы. В рассеянных лучах солнца, пробивающегося сквозь серые облака, он похож на большого ребенка.

Другое важное впечатление детства Пахомова — лубок, понятый как своеобразная картина мира.

Это заметно по его живописи — яркие, контрастные цвета, грубая, но меткая начертательность, повсеместные надписи — от вполне ясных до абстрактных и самодостаточных. «Барин-гомосек», «Свобода, равенство и братство, обожаю прикасаться», «Соф Яоц Зююл». Впервые его показали по телевизору в конце восьмидесятых в передаче «Взгляд» именно в качестве живописца. Он продавал свои картины на улицах Москвы, а в начале девяностых отправился в затяжное путешествие: разрисовывал Берлинскую стену, дружил с парижской богемой и получал гранты в Нью-Йорке.

Судя по всему, ему действительно сопутствовал успех: Пахомов участвовал в знаковых коллективных выставках восьмидесятых, а в нулевые у него сложилась так и вовсе блестящая галерейная история. Чего стоит инцидент с приобретением Saatchi одной из монументальных работ художника — «Я Пахом» — шестнадцати деревянных досок с одинаковой надписью, объединенных в гигантское панно.

Живопись, видео, фотографии, да и сама жизнь Пахома явно подвержены принципам серийности. Взять «Blaue Hand» — инсталляцию в Берлине, состоящую из трех сотен снимков руки Пахома в синей перчатке, попадающей в интересные жизненные ситуации. «Я вообще сторонник банальности. Знаешь, мне нравятся люди, которые анекдоты рассказывают, а лучше один и тот же анекдот. А идеально, чтобы человек вообще одно

слово выбоваривал, — мы сидим с Пахомом в кафе. — Вот мечтал я о таком человеке, а потом деревянный герой появился в американском фильме, он там говорил: «Я — Грут». Сейчас уходит шелуха и остается только «я — Катя», «я — Петя», «я — Джон». Больше ничего. Потому что песен много, червей много, войн много — всего много. Материальные ценности уходят. Хотеть уже не важно, делать — тоже. А вот момент идентификации важен».

Сергей Пахомов не скрывает, что воспринимает жизнь как творческий акт, а биографию — как произведение искусства. Такой подход соотносится с установками позднесоветских нонконформистов — Мамлеева, Пригова, Сорокина, Зверева.

Со многими из них он пересекался в молодости.

«Надо просто понимать, откуда мы вышли, куда мы движемся», — Сергей доедает лапшу, а вокруг нас в крошечном кафе шушукаются люди. Хорошо слышно слова «Пахом», «битва» и «слоник».

8.30. Суббота. Симферополь. Мы прибыли на опустевший после закрытия сообщения между Украиной и Россией вокзал. По сюжету «Бонуса» вокзал расположен в Белгороде, но это только малая часть забот Пахомова. Он заходит в местную каптерку, которую необходимо переоборудовать в отдел полиции. Приветственные шутки, пристальный осмотр помещения и чеканные распоряжения: поклеить пленку на окна, принести шкафы, поменять стулья. По слаженности работы команды видно, что Германика сегодня действительно большой режиссер — как минимум в институциональном смысле. Десять минут до начала. Рации, крепящи еся на поясах съемочной группы, начинают тре щать и разражаться криками все чаще.

9.05. Пахом, вытянув ноги, сидит в трейлере Германики и помогает советами. В просмотровой разлита нервозность: на пороге вторая декада ноября, и многие боятся, что постпродакшен сведется к раскраске желтых листьев в кадре. Германика приехала на серебристом «мерседесе» Е-класса и с любимой собачкой Моней — на Валерии розового цвета костюм и зеленые кроссовки. У Пахомова — New Balance цвета мадженты и зеленоватая швейцарская куртка. «Изумруд и маджента — это наши цвета, все на них нанизывается», — поясняет Пахомов, разработавший визуальную концепцию сериала. «Бонус» рассказывает о судьбе молодого и неизвестного рэпера и его драматичной любви к девушке из богатой семьи — Ромео и Джульетта с хип-хопом, легкими наркотиками и хорошим бюджетом. Пахом не только, как он говорит, разводит кадр, но еще и снимается в роли короля автосвалки Чиллума (имя неслучайно, другого героя

«Мне кажется, что и «Зеленый слоник», и «Пять бутылок водки» — это глубинные эксперименты над собой, далеко уходящие в разрушении социальных рамок. Это модернистская мема-тафизика, напоминающая опыты Тимоти Лири в конце 1960-х, когда они перекрашивали еду, чтобы омлет был розовым, а рыба — зеленой. С постоянной сменой идентичности кажется, что люди просто примеряют маски, а на самом деле это очень серьезное испытание», — толкует Мхеидзе.

О том, принадлежит ли «Зеленый слоник» апроприировавшей его аудитории «Двача» и «ВКонтакте», рассуждает режиссер фильма Светлана Баскова: «Зеленый слоник» никому не принадлежал и не будет принадлежать. Цитаты, ссылки — делайте что хотите. Но этот фильм никто и никогда не сможет купить, даже если очень захочет».

Сам Пахомов любит цитировать слова Тристана Тцары, отца дадаизма: «Произведение живет своей особенной жизнью». Вот и кинокартина 1998 года своей меметичностью заслонила другие ипостаси Пахомова. Свою роль сыграли и медиа — речь Пахома удобно резать на красочные части, что так любят журналисты, но никто не поставил себе задачу разобраться в его удивительной жизни. Отдельное препятствие — система мифов и легенд. За несколько дней мне сообщают, что Сергей пытался сменить пол (неудачно); ездил учиться к йогам в Индию, где одного индуса обратил в православие, а другого довел до самоубийства; учился в престижном британском университете; изменил дату рождения в паспорте. Ничего из этого не подтверждает сам Пахомов. «Очень много слухов я распустил сам — например, что учился в музыкальной школе по классу скрипки. Когда я устраивался на работу в журнале, я старался в свое CV — раз уж мне дают возможность высказаться — вкликать дезинформацию. А с другой стороны, где правда? Есть ли она?» — задается вопросом Пахом.

10.30. Суббота. Симферополь, вокзал. Ни к кому из тех, с кем мне довелось общаться на протяжении своей карьеры, не подходило столько людей за автографом или просто с вопросом, сколько к Сергею Пахомову. Он беспрекословно расписывает чужие блокноты и встает под прицел камер смартфонов. «Мой знакомый из Голландии сделал вазу из козявки. Сидел утром, палец в нос засунул, вытащил — ему форма понравилась, он ее оцифровал на сканере, и отличная ваза получилась. Его Марсель Вандерс зовут, компания Мооооi», — рассказывает Пахом о современном дизайне ошеломленным пятидесятилетним сотрудницам вокзала и паре полицейских.

10.40. Там же. «Нужно играть с собой по-настоящему. Риск — это очень важная вещь, к нему нужно быть открытым. Но много грустного случается. Это страшно, когда люди взлетают, а сказать миру ничего не могут. Они не плюют божественным плевком в будущее. Нельзя посылать инопланетянам, к сожалению, песни Лаэртского. Они не дают полную картину. А вот если отправить им песни Лаэртского и Муромова, то картина станет уже полной. А что же мешает быть мне и Муромовым, и Лаэртским, а еще и всем пространством между ними? Амбициозные задачи должны быть. И божественную харкотину для плевка надо все вре-мя готовить», — воспользовавшись перерывом в съемках, рассуждает Пахомов, прихлебывая чай из пластикового стаканчика. Правая рука Пахомова, Игорь Гембель, которого с легкой руки начальника пол съемочной площадки зовет Геббельсом, начинает рассказывать, что от фтора закрывается третий глаз, поэтому зубы нужно чистить порошком. «У нас тут все больные на площадке. Все ... [со сдвигом]. Здоровые не нужны», — отпускает на ходу Пахом.

10.55. Там же. Погрузка в поезд Симферополь-Севастополь, в вагоне-ресторане которого должны продолжиться съемки. Германика и Пахомов едут в купе. Тронулись. Команда «Мотор» откладывается, откладывается, откладывается — в какой-то момент арт-директор и режиссер начинают хором петь «Этот поезд в огне». Состав ползет, нарушая все мыслимые законы о минимальной скорости движения, за окном тянутся сталкеровские пейзажи. Сергей тщательно чистит рукав куртки от обнаруженного пятнышка. Для человека со столь оголтелым образом жизни он на редкость хозяйственный. «Я люблю шутки. Но мне как любителя изящества абсурд кажется более тонким, чем прямолинейный юмор. Шутка, не похожая на шутку, что-то такое», — повествует Сергей.

11.40. В вагон заходит заместитель генерального директора телеканала «Дождь» Алексей Казаков, одетый в костюм проводника. Отпустив несколько комплиментов Германике, он начинает подкаливать Пахомова тем, что «сцена не выстроена». «Кто выстраивает-то? Все уже сделано давно! Нерукотворность — наш принцип, понял? Вот как Крым, он нерукотворен», — машет рукой Сергей. Однако вскоре Пахомов заводится и грозит команде «бахнуть по башке молотом Тора». Впрочем, уже по всему понятно, что он не Тор, а Локи, бог лукавства. Германика делится печалью по поводу угнанного в Москве автомобиля. «Я новый хочу. Написала в «Фольксваген», я же Германика, чтобы они дали. И в «Шкоду» написала — на Октявию (имя дочери Валерии. — Прим. ред.). Второго