Анна Кузнецова. Дама с легендой
Водяные знаки
Анна Кузнецова
Дата публикации: 17 Марта 2003
У меня самое распространенное на свете имя. Моя фамилия на разных языках встречается в мире чаще других. В Японии в год моего рождения, согласно документам, не родилось ни одной девочки. В Америке мой день рожденья - национальный праздник. У меня много общего со многими людьми. При всем при том, во мне есть нечто, что делает меня только мной. И это совершенно точно не ИНН.
Все то же с книгами. Вовсе не ISBN удостоверяет их единичность и подлинность -на всех подлинно авторских книгах есть меты, подобные водяным знакам, которые проступают на просвет читательской души. Идея колонки возникла из симпатии к живым (своеобразным) книгам и убеждения, что нет на свете человека, с которым у меня нет ни малейшего сходства. Значит, мое умение высвечивать невидимые знаки кому-нибудь поможет их прочесть.
Л инза ловит солнечный луч, поворачивается, поворачивается, пятнышко света под ней сужается, становится ярче, и...
Бывает, толщиной стекла, собирающей в пучок стихопорождающие лучи, которые пронизывают поэта, выступает легендарная даль времен. Трудно поверить, да?
Поэзию принято делить на органичную - не имеющую культурной памяти, рождаемую из ощущений сиюминутного бытия, - и вторичную, "умную", в которой многознание и начитанность автора заболачивает его живую впечатлительность, а образы теряют силу прямого воздействия, разбегаясь по ступеням опосредования.
Случается, однако, и такое, что филологическая культура не мешает, а помогает поэту сконцентрировать образ. Особенно здорово это получается у поэтесс (sorry!) - я не сексистка, но скажу: мужчинам свойственно завоевывать, а женщинам - обживать недоступные пространства.
Стихи, которые Инна Лиснянская ( В пригороде Содома . М., ОГИ, 2002) пишет о старости, удивительны. У старости, оказывается, есть вся необходимая для полноценной жизни утварь, которой мы там не предполагаем. Например, любовь женщины к мужчине. Чтобы рассказать об этом внятно, поэтесса водит за собой на веревочке ручную легенду. Дама с легендой садится за столик кафе, поворачивается в три четверти (шляпа делает либелу) и сообщает: "Она не кусается".
Я - твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но взглянув на зеленый склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух, собирающих розовый виноград.
........................................................................
Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина - красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
Ведь любовь появилась Песне благодаря.
................................................................
(У Яффских ворот)
Они чувствуют себя ветхозаветными, любящие старики, это им очень идет. Садовая скамейка, на которой вечерами они режутся в карты, стоит среди Эдема в пригороде грешного Содома, куда им довелось вернуться, пройдя полный круг, но вдруг...
В уходящую спину смущенно смотрю из окна...
Твоя ревность и трогательна и смешна.
Неужели не видишь, что я стара и страшна
И помимо тебя никому на земле не нужна?
.........................................................
А приходят к нам исключительно из доброты -
С крыши мох соскрести, кое-где подвинтить винты,
Да еще приносят мне молодые цветы
В благодарность, что жив и мной обихожен ты.
..................................................................
(Ревность)
Изгнание из рая в жизнь - но жизнь всегда теперь окнами в сад. Идешь домой - зачерпываешь решетом немного сада и задерживаешь, залепляя прорехи ладонями, задерживаешь целую строфу на одной рифме, задерживаешь другую строфу пятой строчкой - и задерживаешься сам:
....................................................
Да и я на земле задержалась весьма,
Весьма задержалась.
И в зиме задержалась, а реки бегут...
И в уме задержалась, а птицы поют, -
Кто звонко, кто хрипло...
Наконец отмотала я зиму и тут
К заоконью на несколько майских минут,
Очнувшись, прилипла.
...................................................
(Павлу Крючкову)
Книга включает четыре автоисториографических цикла: "Гимн", "В пригороде Содома", "Тихие дни и тихие вечера", "Старое зеркало" . К легендарной истории относится первый, но уже там появляются вкрапления героической истории:
Дятел долбит по коре, - легко ль червяка добыть?
Я поднялась на заре и медлю тебя будить.
Свое ты отвоевал - у каждого свой мороз:
Ты ладожский лед целовал и по волжскому полз.
А в морге был мой мороз: пошла сирота в санчасть
Тянуть погребальный воз, чтоб с голоду не пропасть.
Есть сокровенный смысл в стыковке судьбы с судьбой, -
Чтоб разморозить жизнь, встретились мы с тобой.
(Наша встреча)
Уже во втором цикле, где с легендарным образом Содома сомкнулась память о пройденной жизни, история начинает исчезать:
Всякий день - мой первый и последний.
Потому меж ребер и меж строк,
Меж заутренею и обедней
Бьется сердце-мотылек.
......................................................
(Меж прошлым и грядущим)
В третьем история бродит по поверхности дня в щербатой покосившейся оградке верхнего, нелегендарного слоя старости. И уже здесь пространство смерти осторожно осваивается, обихаживается. Для начала оттуда изгоняется страх:
Но если о смерти? - я с нею накоротке.
Я жизнь ее прокрутила в своем котелке,
Заначила ключик ее в своем кошельке.
Вся прибыль ее - это наш перед нею страх
Из глины привычной уйти в неизвестный прах.
Я тоже боялась смерти на первых порах:
В одежде на вешалке мнился ее силуэт,
В кустах облетевших маячил ее скелет,
Но все это было еще до военных лет.
............................................................
Руками оставленного по эту сторону мужа в пространстве смерти строится подобие жилища - а как еще представить, с чем сравнить?
Молодость - время, а старость - место.
Каждая вещь имеет названье.
.......................................................
(Возраст)
Какое название у смерти? Вечность? Аналог вечности для "раба подробностей" - легендарная история, которая, опять же крючками подробностей, извлекает живую рыбу из мутного мифологического моря и возвращает на место . А место надо обживать. Но чтобы обживать , надо быть живым. Смерть не исторична - у нее нет места, и не легендарна - у нее нет песен. Чем больше ритуальных подробностей, тем недостовернее выходит, поэтому, стоит постройке обрести силуэт, ее сметает раздраженным жестом горчайшая ирония:
Не забудь на камень бросить горсть пшеницы,
Может быть, моя душа под видом птицы
Поклюет зерно, попьет из лужи воду
И споет тебе молитвенную оду.
А в оградку вставь один иль два конверта,
Может быть, моя душа под видом ветра
Письмецо забросит в дом, раздвинув шторку:
Не забудь еще про веник и ведерко...
(День рождения)
В последнем цикле история улетучивается. Единственная достоверность - мгновенное "сейчас", в котором ты - здесь. Достоверность отбирает у человека поэзию, но и поэзия отбирает у мгновения то, что у него можно отобрать для человека, - Батюшков это манифестировал, а Фет раз и навсегда обучил этому русский стих. Последнее в книге Инны Лиснянской стихотворение звучит одновременно и как констатация, и как манифест, прослушивается в его последних строчках и лермонтовское фатальное " Увы, он счастия не ищет / И не от счастия бежит! ":
Навеки меня просквозила
Мгновенного солнца стрела.
Что есть, то и есть. А что было -
Лишь тень от весла и крыла.
.......................................
Лишь ветер мне радость внушает,
Как хлеб, что сейчас испечен.
Прошедшего ветер не знает
И будущим не удручен.
(Мгновенное)
Марине Бородицкой (Год лошади. Стихотворения. - М., "Скрипторий 2000", 2002) легенда помогает относиться к достоверности с юмором. "Песнь песней" слышится ей в ночном плаче голодного грудничка:
Мой возлюбленный, проснулся ты в ночи,
Ищешь грудь мою, спешишь приникнуть к ней,
Что подобна двойням серны. О, молчи!
Сколь прекрасен ты собою, царь царей!
Твой живот смуглее чаши золотой,
Естество нежнее лилий на ветру.
Освежите меня яблок кожурой,
А уж мякоть я на терочке натру.
Мед и млеко у тебя под языком.
Я не чую, что сосцы мои в крови.
Подкрепите меня чаем с молоком,
Ибо я изнемогаю от любви!
(Кормящая)
Любовь одна - как утверждала Цветаева , которая могла любить и женщину, и ребенка, и цветок с одной и той же стихотворческой силой. Материнство для Марины Бородицкой - чудо и радость, искупающая все потери и издержки.
Я картошка, дожившая до весны.
Нет во мне былой белизны.
А кругом молодняк - розовеют, крепки,
Выставляют наружу пупки.
Я на ощупь мягка,
Шкурка мне велика,
Но хозяина не подведу:
Я пустила два сильных, два сочных ростка
И готова лечь в борозду.
Два мужа бежали, не выдержав конкуренции, - любви поэтессы к легенде, к слову, - а дети избрали верную тактику: впустили врага в крепость и стали с мисками в очередь, где толпятся мировые поэты, времена и культуры. Стихи о детях у переводчика английской и американской поэзии Марины Бородицкой живее и пронзительнее всех, они лучатся жизнелюбием и подкупают человеческой полноценностью - качеством, вовсе не вмененном сегодня в обязанность ни прозаику, ни критику, ни администратору, ни политику... Стихи эти нравятся сразу.
Мастер "голого" прозаического слова - без единой шероховатости, за которую могла бы зацепиться поэзия, - Марина Бородицкая работает семантическими ореолами от пушкинской традиции, часто используя еще один хорошо забытый прием, рожденный культурой средневековья. Это прием аллегории: всякий образ разворачивается в двух безусловно связанных между собой планах. Этим приемом пользовались, например, английские поэты-метафизики, когда говорили с читателями о том, для чего нет в человеческом языке адекватного словаря, - о трансцендентном. Или - по-блоковски - о "несказанном".
Применяя ту же манеру поэтической речи к миру посюстороннему, Бородицкая превращает соприкосновение с ним в подобие религиозного опыта. Стихи, в которых долго и последовательно описывается, к примеру, школьная тетрадка, именно от этой долготы и подробности - нельзя же столько говорить о незначительном предмете! - вдруг обретают метонимический - поэтический! - этаж, на котором речь идет о загадке человеческой жизни:
Двенадцатилистовая тетрадь
Еще лишь начата, и все возможно:
Случится ли страничку измарать -
Ты скрепы отгибаешь осторожно,
И грязь - долой. Затем листок двойной
Вставляешь из тетрадки запасной
И пишешь вновь. Учитель не заметит.
Ай, молодец! Тебе пятерка светит.
И так - до середины. А уж там -
Все набело, и строгий счет листам.
Открытый прием в этом случае не раздражает, поскольку скрепы знака и смысла здесь - точнейшие, умилительно живые детали. Особый объем, который придает ясно видимому и вполне реальному предмету такая сосредоточенная медитация, выявляет неочевидную связь большого и малого в мире, обнажает общность структуры значимого и незначительного в нем. Так поэзия дает читателю ощущение полноты интеллектуально-чувственного бытия без отрыва от объективной реальности, данной нам в ощущениях, - и без отсылки к умозрительным доктринам. В порядке чуда. Получается философская лирика, продолжающая тютчевскую традицию так естественно, как если бы все поэтическое безумие, в котором бился двадцатый век, нам приснилось.
Читая две эти книжки стихов, все время почему-то отмечаешь, как выигрывают стихи от того, что в них высокий уровень филологической культуры естественно сочетается с неповторимостью индивидуального опыта.
Кроме того, изощренность ума дает этим "женским" стихам то, чего часто недостает поэтессам: жесткость взгляда. А нравственное здоровье позволяет сочетать эту правдолюбивую жесткость, постоянство рефлексии и безжалостность выводов с сочувственной снисходительность к миру в целом и умилением его подробностью.
На уровне формы это проявляется в том, что сила чувства соединяется в этих стихах с внятным логосом, сложность содержания - с чистым голосом, дерзость поэтических открытий - с дисциплиной стиха.
Получается свежо и неожиданно.